почувствовал облегчение, как это бывает всегда, когда проходит опас-
ность.
Кестер кивнул:
- Осенью на лесных поворотах всегда такая чертовщина. Хочешь заку-
рить?
- Да, - сказал я.
Мы остановились и закурили.
- Теперь можно повернуть обратно, - сказал Кестер.
Мы приехали в город, и я вышел из машины.
- Хорошо, что прокатились, Отто. Теперь я в норме.
- В следующий раз покажу тебе другую технику езды на поворотах, -
сказал он. - Резкий поворот руля при одновременном торможении. Но это
когда дорога посуше.
- Ладно, Отто. Доброй ночи.
- Доброй ночи, Робби.
"Карл" умчался. Я вошел в дом. Я был совершенно измотан, но спокоен.
Моя печаль рассеялась.
XXIII
В начале ноября мы продали "ситроен". На вырученные деньги можно было
еще некоторое время содержать мастерскую, но наше положение ухудшалось с
каждой неделей. На зиму владельцы автомобилей ставили свои машины в га-
ражи, чтобы экономить на бензине и налогах. Ремонтной работы становилось
все меньше. Правда, мы кое-как перебивались выручкой от такси, но скуд-
ного заработка не хватало на троих, и поэтому я очень обрадовался, когда
хозяин "Интернационаля" предложил мне начиная с декабря снова играть у
него каждый вечер на пианино. В последнее время ему повезло: союз ското-
промышленников проводил свои еженедельные встречи в одной из задних ком-
нат "Интернационаля". Примеру скотопромышленников последовал союз тор-
говцев лошадьми и наконец "Общество борьбы за кремацию во имя обществен-
ной пользы". Таким образом, я мог предоставить такси Ленцу и Кестеру.
Меня это вполне устраивало еще и потому, что по вечерам я часто не знал,
куда деваться.
Пат писала регулярно. Я ждал ее писем, но не мог себе представить,
как она живет, и иногда, в мрачные и слякотные декабрьские дни, когда
даже в полдень не бывало по-настоящему светло, я думал, что она дав-
ным-давно ускользнула от меня, что все прошло. Мне казалось, что со вре-
мени нашей разлуки прошла целая вечность, и тогда я не верил, что Пат
вернется. Потом наступали вечера, полные тягостной, дикой тоски, и тут
уж ничего не оставалось - я просиживал ночи напролет в обществе прости-
туток и скотопромышленников и пил с ними.
Владелец "Интернационаля" получил разрешение не закрывать свое кафе в
сочельник. Холостяки всех союзов устраивали большой вечер. Председатель
союза скотопромышленников, свиноторговец Стефан Григоляйт, пожертвовал
для праздника двух молочных поросят и много свиных ножек. Уже два года
Григоляйт был вдовцом. Отличаясь мягким и общительным характером, он по-
желал встретить рождество в приятном обществе.
Хозяин кафе раздобыл четырехметровую ель, которую водрузили около
стойки. Роза, признанный авторитет по части уюта и задушевной атмосферы,
взялась украсить дерево. Ей помогали Марион и Кики, - в силу своих нак-
лонностей он тоже обладал чувством прекрасного. Они приступили к работе
в полдень и навесили на ветки огромное количество пестрых стеклянных ша-
ров, свечей и золотой мишуры. В конце концов елка получилась на славу. В
знак особого внимания к Григоляйту украшение дополнили множеством розо-
вых свинок из марципана.
После обеда я прилег и проспал несколько часов. Проснулся уже затемно
и не сразу сообразил, вечер теперь или утро. Мне что-то снилось, но я не
мог вспомнить, что. Сон унес меня куда-то далеко, и мне казалось, что я
еще слышу, как за мной захлопывается черная дверь. Потом я услышал стук.
- Кто там? - откликнулся я.
- Я, господин Локамп.
Я узнал голос фрау Залевски.
- Войдите, - сказал я. - Дверь открыта.
Скрипнула дверь, и я увидел фигуру фрау Залевски, освещенную желтым
светом, лившимся из коридора.
- Пришла фрау Хассе, - прошептала она. - Пойдемте скорее. Я не могу
ей сказать это.
Я не пошевелился. Нужно было сперва прийти в себя.
- Пошлите ее в полицию, - сказал я, подумав.
- Господин Локамп! - Фрау Залевски заломила руки. - Никого, кроме
вас, нет. Вы должны мне помочь. Ведь вы же христианин!
В светлом прямоугольнике двери она казалась червой, пляшущей тенью.
- Перестаньте, - сказал я с досадой. - Сейчас приду.
Я оделся и вышел. Фрау Залевски ожидала меня в коридоре.
- Она уже знает? - спросил я.
Она отрицательно покачала головой и прижала носовой платок к губам.
- Где она?
- В своей прежней комнате.
У входа в кухню стояла Фрида, взмокшая от волнения.
- На ней шляпа со страусовыми перьями и брильянтовая брошь, - прошеп-
тала она.
- Смотрите, чтобы эта идиотка не подслушивала, - сказал я фрау За-
левски и вошел в комнату.
Фрау Хассе стояла у окна. Услышав шаги, она быстро обернулась. Види-
мо, ждала кого-то другого. Как это ни было глупо, я прежде всего не-
вольно обратил внимание на ее шляпу с перьями и брошь. Фрида оказалась
права: шляпа была шикарна. Брошь - скромнее. Дамочка расфуфырилась, явно
желая показать, до чего ей хорошо живется. Выглядела она в общем, непло-
хо; во всяком случае, куда лучше, чем прежде.
- Хассе, значит, работает и в сочельник? - едко спросила она.
- Нет, - сказал я.
- Где же он? В отпуске? Она подошла ко мне, покачивая бедрами. Меня
обдал резкий запах ее духов.
- Что вам еще нужно от него? - спросил я.
- Взять свои вещи. Рассчитаться. В конце концов кое-что здесь принад-
лежит и мне.
- Не надо рассчитываться, - сказал я. - Теперь все это принадлежит
только вам.
Она недоуменно посмотрела на меня.
- Он умер, - сказал я.
Я охотно сообщил бы ей это иначе. Не сразу, с подготовкой. Но я не
знал, с чего начать. Кроме того, моя голова еще гудела от сна - такого
сна, когда, пробудившись, человек близок к самоубийству.
Фрау Хассе стояла посредине комнаты, и в момент когда я ей сказал
это, я почему-то совершенно отчетливо представил себе, что она ничего не
заденет, если рухнет на пол. Странно, но я действительно ничего другого
не видел и ни о чем другом не думал.
Но она не упала. Продолжая стоять, она смотрела на меня. Только перья
на ее роскошной шляпе затрепетали.
- Вот как... - сказала она, - вот как...
И вдруг - я даже не сразу понял, что происходит, - эта расфранченная,
надушенная женщина начала стареть на моих глазах, словно время ураганным
ливнем обрушилось на нее и каждая секунда была годом. Напряженность ис-
чезла, торжество угасло, лицо стало дряхлым. Морщины наползли на него,
как черви, и когда неуверенным, нащупывающим движением руки она дотяну-
лась до спинки стула и села, словно боясь что-то разбить, передо мной
была другая женщина - усталая, надломленная, старая.
- Отчего он умер? - спросила она, не шевеля губами.
- Это случилось внезапно, - сказал я.
Она не слушала и смотрела на свои руки.
- Что мне теперь делать? - бормотала она. - Что мне теперь делать?
Я подождал немного. Чувствовал я себя ужасно.
- Ведь есть, вероятно, кто-нибудь, к кому вы можете пойти, - сказал я
наконец. - Лучше вам уйти отсюда. Вы ведь и не хотели оставаться
здесь...
- Теперь все обернулось по-другому, - ответила она, не поднимая глаз.
- Что же мне теперь делать?..
- Ведь кто-нибудь, наверно, ждет вас. Пойдите к нему и обсудите с ним
все. А после рождества зайдите в полицейский участок. Там все документы
и банковые чеки. Вы должны явиться туда. Тогда вы сможете получить
деньги.
- Деньги, деньги, - тупо бормотала она. - Что за деньги?
- Довольно много. Около тысячи двухсот марок.
Она подняла голову. В ее глазах вдруг появилось выражение безумия.
- Нет! - взвизгнула она. - Это неправда!
Я не ответил.
- Скажите, что это неправда, - прошептала она. - Это неправда, но,
может быть, он откладывал их тайком на черный день?
Она поднялась. Внезапно она совершенно преобразилась. Ее движения
стали словно механическими. Она подошла вплотную ко мне.
- Да, это правда, - прошипела она, - я чувствую, это правда! Какой
подлец! О, какой подлец! Заставить меня проделать все это, а потом вдруг
такое! Но я возьму их и выброшу, выброшу все в один вечер, вышвырну на
улицу, чтобы от них не осталось ничего! Ничего! Ничего!
Я молчал. С меня было довольно. Ее первое потрясение прошло, она зна-
ла, что Хассе умер, во всем остальном ей нужно было разобраться самой.
Ее ждал еще один удар - ведь ей предстояло узнать, что он повесился. Но
это было уже ее дело. Воскресить Хассе ради нее было невозможно.
Теперь она рыдала. Она исходила слезами, плача тонко и жалобно, как
ребенок. Это продолжалось довольно долго. Я дорого дал бы за сигарету. Я
не мог видеть слез.
Наконец она умолкла, вытерла лицо, вытащила серебряную пудреницу и
стала пудриться, не глядя в зеркало. Потом спрятала пудреницу, забыв за-
щелкнуть сумочку.
- Ничего я больше не знаю, - сказала она надломленным голосом, - ни-
чего я больше не знаю. Наверно, он был хорошим человеком.
- Да, это так.
Я сообщил ей адрес полицейского участка и сказал, что сегодня он уже
закрыт. Мне казалось, что ей лучше не идти туда сразу. На сегодня с нее
было достаточно.
Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.
- Неужели, кроме меня, здесь нет никого? - спросил я, злясь на самого
себя.
- Только господин Джорджи. Что она сказала?
- Ничего.
- Тем лучше.
- Как сказать. Иногда это бывает и не лучше.
- Нет у меня к ней жалости, - энергично заявила фрау Залевски. - Ни
малейшей.
- Жалость - самый бесполезный предмет на свете, - сказал я раздражен-
но. - Она обратная сторона злорадства, да будет вам известно. Который
час?
- Без четверти семь.
- В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не
подслушивал. Это возможно?
- Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если хоти-
те, можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть ту-
да аппарат.
- Хорошо.
Я постучал к Джорджи. Мы с ним давно не виделись. Он сидел за
письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.
- Здравствуй, Джорджи, - сказал я, - что ты делаешь?
- Занимаюсь инвентаризацией, - ответил он, стараясь улыбнуться. - Хо-
рошее занятие в сочельник.
Я поднял клочок бумаги. Это были конспекты лекций с химическими фор-
мулами.
- Зачем ты их рвешь? - спросил я.
- Нет больше смысла, Робби.
Его кожа казалась прозрачной. Уши были как восковые.
- Что ты сегодня ел? - спросил я.
Он махнул рукой:
- Неважно. Дело не в этом. Не в еде. Но я просто больше не могу. Надо
бросать.
- Разве так трудно?
- Да.
- Джорджи, - спокойно сказал я. - Посмотри-ка на меня. Неужели ты
сомневаешься, что и я в свое время хотел стать человеком, а не пианистом
в этом б...ском кафе "Интернациональ"?
Он теребил пальцы:
- Знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А
теперь я понял, что нет смысла. Что ни в чем нет смысла. Зачем же,
собственно, жить?
Он был очень жалок, страшно подавлен, но я все-таки расхохотался.
- Маленький осел! - сказал я. - Открытие сделал! Думаешь, у тебя од-
ного столько грандиозной мудрости? Конечно, нет смысла. Мы и не живем
ради какого-то смысла. Не так это просто. Давай одевайся, пойдешь со
мной в "Интернациональ". Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих
пор ты был школьником. Я зайду за тобой через полчаса.
- Нет, - сказал он.
Он совсем скис.
- Нет, пойдем, - сказал я. - Сделай мне одолжение. Я не хотел бы быть
сегодня один.
Он недоверчиво посмотрел на меня.
- Ну, как хочешь, - ответил он безвольно. - В конце концов не все ли
равно.
- Ну, вот видишь, - сказал я. - Для начала это совсем неплохой девиз.
В семь часов я заказал телефонный разговор с Пат. После семи действо-
вал половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в пе-
