ветлело. Уже три часа утра. Потянуло свежим, прохладным ветром; в пред-
рассветной мгле наши лица стали серыми.
На ощупь, гуськом мы пробираемся вперед через окопы и воронки и снова
попадаем в полосу тумана. Катчинский беспокоится - это дурной знак.
- Что с тобой, Кат? - спрашивает Кропп.
- Мне хотелось бы, чтобы мы поскорее попали домой.
Под словом "домой" он подразумевает наши бараки.
- Теперь уже недолго. Кат.
Кат нервничает.
- Не знаю, не знаю...
Мы добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок появил-
ся; здесь нам знаком каждый клочок земли. А вот и кладбище с его холми-
ками и черными крестами.
Но тут за нашей спиной раздается свист. Он нарастает до треска, до
грохота. Мы пригнулись - в ста метрах перед нами взлетает облако пламе-
ни.
Через минуту следует второй удар, и над макушками леса медленно под-
нимается целый кусок лесной почвы, а с ним и три-четыре дерева, которые
тоже одно мгновение висят в воздухе и разлетаются в щепки. Шипя, как
клапаны парового котла, за ними уже летят следующие снаряды, - это
шквальный огонь.
Кто-то кричит:
- В укрытие! В укрытие! Луг - плоский, как доска, лес - слишком дале-
ко, и там все равно опасно; единственное укрытие - это кладбище и его
могилы. Спотыкаясь в темноте, мы бежим туда, в одно мгновение каждый
прилипает к одному из холмиков, как метко припечатанный плевок.
Через какие-нибудь несколько секунд было бы уже поздно. В окружающей
нас тьме начинается какой-то шабаш. Все вокруг ходит ходуном. Огромные
горбатые чудища, чернее, чем самая черная ночь, мчатся прямо на нас,
проносятся над нашими головами. Пламя взрывов трепетно озаряет кладбище.
Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд на
луг. Он напоминает вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанами взме-
таются ослепительно яркие разрывы снарядов. Нечего и думать, чтобы
кто-нибудь смог сейчас перебраться через него.
Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят в
щепки, рвут на клочки. Нам придется остаться здесь, на кладбище.
Перед нами разверзлась трещина. Дождем летят комья земли. Я ощущаю
толчок. Рукав мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет. Но это
меня не успокаивает, - при ранении боль всегда чувствуется немного поз-
же. Я ощупываю руку. Она оцарапана, но цела. Тут что-то с треском ударя-
ется о мою голову, так что у меня темнеет в глазах. Молнией мелькает
мысль: только не потерять сознания! На секунду я проваливаюсь в черное
месиво, но тотчас же снова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил
осколок, он был уже на излете, и не смог пробить ее. Вытираю забившуюся
в глаза труху. Передо мной раскрылась яма, я смутно вижу ее очертания.
Снаряды редко попадают в одну и ту же воронку, поэтому я хочу переб-
раться туда. Я рывком ныряю вперед, распластавшись как рыба на дне, но
тут снова слышится свист, я сжимаюсь в комок, ощупью ищу укрытие, наты-
каюсь левой рукой на какой-то предмет. Прижимаюсь к нему, он поддается,
у меня вырывается стон, земля трескается, взрывная волна гремит в моих
ушах, я подо что-то заползаю, чем-то накрываюсь сверху. Это доски и сук-
но, но это укрытие, жалкое укрытие от сыплющихся сверху осколков.
Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку.
Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мертвый. Моя рука тянется дальше,
натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище.
Но огонь сильнее, чем все другое. Он выключает сознание, я забиваюсь
еще глубже под гроб, - он защитит меня, даже если в нем лежит сама
смерть.
Передо мной зияет воронка. Я пожираю ее глазами, мне нужно добраться
до нее одним прыжком. Вдруг кто-то бьет меня по лицу, чья-то рука цепля-
ется за мое плечо. Уж не мертвец ли воскрес? Рука трясет меня, я повора-
чиваю голову и при свете короткой, длящейся всего лишь секунду вспышки с
недоумением вглядываюсь в лицо Катчинского; он широко раскрыл рот и
что-то кричат; я ничего не слышу, он трясет меня, приближает свое лицо
ко мне; наконец грохот на мгновение ослабевает, и до меня доходит его
голос:
- Газ, г-а-а-з, г-а-аз, передай дальше.
Я рывком достаю коробку противогаза. Неподалеку от меня кто-то лежит.
У меня сейчас только одна мысль - этот человек должен знать!
- Га-а-з, га-аз!
Я кричу, подкатываюсь к нему, бью его коробкой, он ничего не замеча-
ет. Еще удар, еще удар. Он только пригибается, - это один из новобран-
цев. В отчаянии я ищу глазами Ката, - он уже надел маску. Тогда я вытас-
киваю свою, каска слетает у меня с головы, резина обтягивает мое лицо. Я
наконец добрался до новобранца, его противогаз как раз у меня под рукой,
я вытаскиваю маску, натягиваю ему на голову, он тоже хватается за нее, я
отпускаю его, бросок, и я уже лежу в воронке.
Глухие хлопки химических снарядов смешиваются с грохотом разрывов.
Между разрывами слышно гудение набатного колокола; гонги и металлические
трещотки возвещают далеко вокруг: "Газ, газ, газ!"
За моей спиной что-то шлепается о дно воронки.
Раз-другой. Я протираю запотевшие от дыхания очки противогаза. Это
Кат, Кропп и еще кто-то. Мы лежим вчетвером в тягостном, напряженном
ожидании и стараемся дышать как можно реже.
В эти первые минуты решается вопрос жизни и смерти: герметична ли
маска? Я помню страшные картины в лазарете: отравленные газом, которые
еще несколько долгих дней умирают от удушья и рвоты, по кусочкам отхар-
кивая перегоревшие легкие.
Я дышу осторожно, прижав губы к клапану. Сейчас облако газа располза-
ется по земле, проникая во все углубления. Как огромная мягкая медуза,
заползает оно в нашу воронку, лениво заполняя ее своим студенистым те-
лом. Я толкаю Ката: нам лучше выбраться наверх, чем лежать здесь, где
больше всего скапливается газ. Но мы не успеваем сделать это: на нас
снова обрушивается огненный шквал. На этот раз грохочут, кажется, уже не
снаряды, - это бушует сама земля.
На нас с треском летит что-то черное и падает совсем рядом с нами, -
это подброшенный взрывом гроб.
Я вижу, что Кат делает какие-то движения, и ползу к нему. Гроб упал
прямо на вытянутую руку того солдата, что лежал четвертым в нашей яме.
Свободной рукой он пытается сорвать с себя маску. Кропп успевает вовремя
схватить его руку и, заломив ее резким движением за спину, крепко дер-
жит.
Мы с Катом пробуем освободить раненую руку. Крышка гроба треснула и
держится непрочно; мы без труда открываем ее; труп мы выбрасываем, и он
скатывается на дно воронки; затем мы пытаемся приподнять нижнюю часть
гроба.
К счастью, солдат потерял сознание, и Альберт может нам помочь. Те-
перь нам уже не надо действовать так осторожно, и мы работаем в полную
силу. Наконец гроб со скрипом трогается с места и приподнимается на под-
сунутых под него лопатах.
Стало светлее. Кат берет обломок крышки, подкладывает его под разд-
робленное плечо, и мы делаем перевязку, истратив на это все бинты из на-
ших индивидуальных пакетов. Пока что мы больше ничего не можем сделать.
Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется, вот-вот лоп-
нет. Легкие работают с большой нагрузкой: им приходится вдыхать все тот
же самый горячий, уже не раз побывавший в них воздух, вены на висках
вздуваются. Еще немного, и я наверно задохнусь.
В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Я пере-
катываюсь через край воронки. В мутно-грязных сумерках рассвета передо
мной лежит чья-то оторванная нога, сапог на ней совершенно цел, сейчас я
вижу все это вполне отчетливо. Но вот в нескольких метрах подальше
кто-то поднимается с земли; я протираю стекла, от волнения они сразу же
снова запотевают, я с напряжением вглядываюсь в его лицо, - так и есть:
на нем уже нет противогаза.
Еще несколько секунд я выжидаю: он не падает, он что-то ищет глазами
и делает несколько шагов, - ветер разогнал газ, воздух чист. Тогда и я
тоже с хрипом срываю с себя маску и падаю. Воздух хлынул мне в грудь,
как холодная вода, глаза вылезают из орбит, какая-то темная волна зах-
лестывает меня и гасит сознание.
Разрывов больше не слышно. Я оборачиваюсь к воронке и делаю знак ос-
тальным. Они вылезают и сдергивают маски. Мы подхватываем раненого, один
из нас поддерживает его руку в лубке. Затем мы поспешно уходим.
От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы и по-
койники. Они умерли еще раз, но каждый из тех, кто был разорван на клоч-
ки, спас жизнь кому-нибудь из нас.
Ограда разбита, проходящие за ней рельсы фронтовой узкоколейки сорва-
ны со шпал, их высоко загнутые концы вздыбились в небо. Перед нами
кто-то лежит. Мы останавливаемся; только Кропп идет с раненым дальше.
Лежащий на земле солдат - один из новобранцев. Его бедро перепачкано
кровью; он так обессилел, что я достаю свою фляжку, в которой у меня ос-
талось немного рому с чаем. Кат отводит мою руку и нагибается к нему.
- Куда тебя угораздило, браток? Он только водит глазами; он слишком
слаб, чтобы говорить.
Мы осторожно разрезаем штанину. Он стонет.
- Спокойно, спокойно, сейчас тебе будет легче.
Если у него ранение в живот, ему ничего нельзя пить. Его не стошнило,
- это хороший признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша
с осколками кости. Задет сустав. Этот мальчик никогда больше не сможет
ходить.
Я провожу влажным пальцем по его вискам и даю ему отхлебнуть глоток
рому. Глаза его немного оживают. Только теперь мы замечаем, что и правая
рука тоже кровоточит.
Кат раздергивает два бинта, стараясь сделать их как можно шире, чтобы
они прикрыли рану. Я ищу какойнибудь материи, чтобы перевязать ногу по-
верх бинтов. Больше у нас ничего нет, поэтому я вспарываю штанину ране-
ного еще дальше, чтобы использовать для перевязки кусок от его кальсон.
Но кальсон на нем нет. Я присматриваюсь к нему повнимательней: это мой
давешний знакомый с льняными волосами.
Тем временем Кат обыскал карманы одного из убитых и нашел в них еще
несколько пакетиков с бинтами, которые мы осторожно прикладываем к ране.
Паренек все время не спускает с нас глаз. Я говорю ему:
- Мы сходим за носилками.
Тогда он разжимает губы и шепчет:
- Останьтесь здесь.
Кат говорит:
- Мы ведь ненадолго. Мы придем за тобой с носилками.
Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребенок, хнычет он нам
вслед:
- Не уходите.
Кат оглядывается и шепчет:
- А может, просто взять револьвер, чтобы все это поскорее кончилось?
Паренек вряд ли перенесет транспортировку и в лучшем случае протянет
еще несколько дней. Но все, что он пережил до сих пор, - ничто в сравне-
нии с тем, что ему еще предстоит перед смертью. Сейчас он еще оглушен и
ничего не чувствует. Через час он превратится в кричащий от невыносимой
боли комок нервов. Дни, которые ему еще осталось прожить, будут для него
непрерывной, сводящей с ума пыткой. И кому это надо, чтобы он промучился
эти несколько дней?..
Я киваю:
- Да, Кат, надо просто взять револьвер.
- Давай его сюда, - говорит он и останавливается.
Я вижу, что он решился. Оглядываемся, - мы уже не одни. Возле нас
скапливается кучка солдат, из воронок и могил показываются головы.
Мы приносим носилки.
Кат покачивает головой:
- Такие молодые...
Он повторяет:
- Такие молодые, ни в чем не повинные парни...
Наши потери оказались меньше, чем можно было ожидать: пять убитых и
восемь раненых. Это был лишь короткий огневой налет. Двое из убитых ле-
жат в одной из развороченных могил; нам остается только засыпать их.
Мы отправляемся в обратный путь. Растянувшись цепочкой, мы молча бре-
дем в затылок друг другу. Раненных отправляют на медицинский пункт. Утро
пасмурное, санитары бегают с номерками и карточками, раненые тихо сто-
