тогда дело выгорит.
Одним прыжком я бросаюсь на них. Одного мне удается схватить сразу
же, через мгновение я держу и второго. Я с остервенением бью их головами
об стену, чтобы оглушить. Но, должно быть, мне надо было двинуть их по-
сильнее. Подлые твари хрипят и начинают бить лапами и хлопать крыльями.
Я сражаюсь с ожесточением, но, бог ты мой, сколько силы у этакого вот
гуся! Они тащат меня в разные стороны, так что я еле держусь на ногах.
Жутко смотреть, как они трепыхаются в потемках, белые как простыни; у
меня выросли крылья, я уже побаиваюсь, не вознесусь ли я на небо, в ру-
ках у меня словно два привязных аэростата.
Без шума дело все-таки не обошлось: одна из длинношеих птиц хлебнула
воздуху я заверещала как будильник. Не успел я оглянуться, как что-то
мягкое подкатилось к птичнику: я ощущаю толчок, падаю на землю и слышу
злобное рычание. Собака... Я поглядываю на нее сбоку, она вот-вот готова
вцепиться мне в глотку. Я тотчас же замираю и первым делом подтягиваю
подбородок к воротнику своей солдатской куртки.
Это дог. Проходит целая вечность, прежде чем он убирает свою морду и
садится рядом со мной. Но как только я пытаюсь шевельнуться, он рычит. Я
размышляю. Единственное, что я могу сделать, - это как-нибудь дотянуться
до моего револьвера. Так или иначе мне надо убраться отсюда, пока не
пришли люди. Сантиметр за сантиметром я подбираюсь рукой к кобуре.
У меня такое ощущение, будто прошло уже несколько часов. Каждый раз
легкое движение руки - и грозное рычание, затем полная неподвижность и
новая попытка. Когда наконец револьвер оказался у меня в руке, она начи-
нает дрожать. Я прижимаю ее к земле и уясняю себе план действий: рывком
поднять револьвер, выстрелить прежде чем дог успеет вцепиться и удрать.
Я делаю глубокие, медленные вдохи и успокаиваюсь. Затем, затаив дыха-
ние, вскидываю револьвер. Выстрел. Дог с воем метнулся в сторону, я
пробкой вылетаю в дверь и лечу кувырком, споткнувшись об одного из уд-
равших гусей.
Я успеваю на бегу подхватить его, одним взмахом швыряю его через ог-
раду и сам взбираюсь на нее. Я еще сижу на гребне стены, а дог уже опра-
вился от испуга и прыгает, стараясь достать меня. Я кубарем скатываюсь
на другую сторону. В десяти шагах от меня стоит Кат, с гусем под мышкой.
Как только он замечает меня, мы убегаем.
Наконец нам можно немного отдышаться. У гуся уже скручена шея, с этим
делом Кат управился за одну секунду мы решаем тотчас же изжарить его,
чтобы никто ничего не заметил. Я приношу из барака кастрюли и дрова, и
мы забираемся в маленький заброшенный сарайчик, который заранее держали
на примете для подобных случаев. Мы плотно завешиваем единственное окон-
це. В сарае есть нечто вроде плиты: лист железа, положенный на кирпичи.
Мы разводим огонь.
Кат ощипывает гуся и подготовляет его. Перья мы заботливо откладываем
в сторону. Из них мы собираемся сделать для себя две подушечки с над-
писью: "Спокойно спи под грохот канонады!"
Над нашим убежищем навис отдаленный гул фронтовой артиллерии. По ли-
цам нашим пробегают вспышки света, на стене пляшут тени. Порой слышится
глухой треск, тогда наш сарайчик трясется. Это авиабомбы. Один раз до
нас смутно доносятся крики. Должно быть, бомба угодила в барак.
Жужжат аэропланы; - раздается татаканье пулеметов. Но свет из сарая
не проникает наружу, и никто не сможет заметить нас.
В глухую полночь сидим мы лицом к лицу. Кат и я, два солдата в зано-
шенных куртках, и жарим гуся. Мы почти не разговариваем, но проявляем
друг к другу столько самой нежной заботливости, что, пожалуй, на это
вряд ли способны даже влюбленные. Мы два человеческих существа, две кро-
шечные искорки жизни, а вокруг нас ночь и заколдованная черта смерти. Мы
сидим у этой черты, под вечной угрозой, но под временной защитой. С на-
ших рук капает жир, наши сердца так близки друг к другу, ив этот час в
них происходит то же, что и вокруг нас: в свете неяркого огня от сердца
к сердцу идут трепетные отблески и тени чувств. Что он знает обо мне?
Что я о нем знаю? Раньше у нас не было бы ни одной сходной мысли, - те-
перь мы сидим перед гусем, и один ощущает присутствие другого, и один
так близок другому, что нам не хочется об этом говорить.
Зажарить гуся - дело нескорое, даже если он молодой и жирный. Поэтому
мы сменяем друг друга. Один поливает птицу жиром, другой тем временем
спит. Малопомалу в сарае разливается чудесный запах.
Проникающие снаружи звуки собираются в один пучок, начинают восприни-
маться как сон, однако сознание выключено еще не полностью. Я вижу в по-
лусне, как Кат поднимает и опускает ложку, - я люблю его, люблю его пле-
чи, его угловатую согнувшуюся фигуру, - и в то же время я вижу где-то
позади него леса и звезды, и чей-то добрый голос произносит слова, и они
успокаивают меня, солдата в больших сапогах, с поясным ремнем и с мешоч-
ком для сухарей, солдата, который шагает по уходящей вдаль дороге, такой
маленький под высоким небосводом, солдата, который быстро забывает пере-
житое и только изредка бывает грустным, который все шагает и шагает под
огромным пологом ночного неба.
Маленький солдат, и добрый голос; если бы кто-нибудь вздумал ласково
погладить этого солдата в больших сапогах и с засыпанным землей сердцем,
он, наверно, уже не понял бы ласки, этот солдат, идущий вперед, потому
что на нем сапоги, и забывший все, кроме того, что ему надо идти вперед.
Что это там вдали? Как будто цветы и какой-то пейзаж, такой умиротворен-
ный, что солдату хочется плакать. А может быть, перед ним витают те ра-
дости, которых он никогда не знал, а значит и не мог утратить, смущающие
его душу и все-таки ушедшие для него навсегда? Может быть, это его двад-
цать лет?
Что это такое на моем лице? Уж не следы ли слез? И где я? Передо мной
стоит Кат; его огромная горбатая тень как-то по-домашнему укрывает меня.
Он что-то тихо говорит, улыбается и опять идет к огню.
Затем он говорит:
- Готово.
- Да. Кат.
Я стряхиваю с себя сон. Посреди сарая поблескивает румяная корочка
жаркого. Мы достаем наши складные вилки и перочинные ножи, и каждый от-
резает себе по ножке. Мы едим гуся с солдатским хлебом, макая его в под-
ливку. Едим мы медленно, всецело отдаваясь наслаждению.
- Вкусно, Кат?
- Хорошо! А как тебе?
- Хорошо, Кат! Сейчас мы братья, и мы подкладываем друг другу самые
лакомые кусочки. Затем я выкуриваю сигарету, а Кат - сигару. От гуся еще
много осталось.
- Кат, а что если мы снесем по куску Кроппу и Тьядену?
- Идет, - соглашается он. Мы отрезаем порцию и заботливо заворачиваем
ее в кусок газеты. Остатки мы собираемся снести к себе в барак, но потом
Кат смеется и произносит одно только слово:
- Тьяден.
Он прав, - нам действительно нужно взять с собой все. Мы отправляемся
в курятник, чтобы разбудить Кроппа и Тьядена. Но сначала мы еще убираем
перья.
Кропп и Тьяден принимают нас за каких-то призраков. Затем они начина-
ют с хрустом работать челюстями. У Тьядена во рту крылышко, он держит
его обеими руками, как губную гармонику, и жует. Он прихлебывает жир из
кастрюли и чавкает.
- Этого я вам никогда не забуду! Мы идем к себе в барак. Над нами
снова высокое небо со звездами и с первыми проблесками рассвета, под ним
шагаю я, солдат в больших сапогах и с полным желудком, маленький солдат
на заре, а рядом со мной, согнувшийся, угловатый, идет Кат, мой товарищ.
В предрассветных сумерках очертания барака надвигаются на нас, как
черный, благодатный сон.
VI
Поговаривают о наступлении. Нас отправляют на фронт на два дня раньше
обычного. По пути мы проезжаем мимо разбитой снарядами школы. Вдоль ее
фасада высокой двойной стеной сложены новенькие светлые неполированные
гробы. Они еще пахнут смолой, сосновым деревом и лесом. Их здесь по
крайней мере сотня.
- Однако они тут ничего не забыли для наступления, - удивленно гово-
рит Мюллер.
- Это для нас, - ворчит Детеринг.
- Типун тебе на язык, - прикрикивает на него Кат.
- Будь доволен, если тебе еще достанется гроб, - зубоскалит Тьяден, -
для тебя они просто подберут плащпалатку по твоей комплекции, вот уви-
дишь. По тебе ведь только в тире стрелять.
Другие тоже острят, хотя всем явно не по себе; а что же нам делать
еще? Ведь гробы и в самом деле припасены для нас. Это дело у них хорошо
поставлено.
Вся линия фронта находится в скрытом движении. Ночью мы пытаемся вы-
яснить обстановку. У нас сравнительно тихо, поэтому мы слышим, как за
линией обороны противника всю ночь катятся железнодорожные составы, бе-
зостановочно, до самого рассвета. Кат сказал, что французы не отходят,
а, наоборот, подвозят войска, - войска, боеприпасы, орудия.
Английская артиллерия получила подкрепления, это мы слышим сразу же.
Справа от фермы стоят по крайней мере четыре новые батареи двадцатилине-
ек, не считая старых, а за искалеченным тополем установлены минометы.
Кроме того, сюда перебросили изрядное количество этих французских игру-
шек, что стреляют снарядами с ударными взрывателями.
Настроение у нас подавленное. Через два часа после того, как мы спус-
тились в блиндажи, наши окопы обстреляла своя же артиллерия. Это уже
третий случай за последний месяц. Пусть бы они еще ошибались в наводке,
тогда никто бы им ничего не сказал, но это ведь все оттого, что стволы у
орудий слишком разношены; рассеивание такое большое, что зачастую снаря-
ды ложатся как попало и даже залетают на наш участок. Из-за этого сегод-
ня ночью у нас было двое раненых.
Фронт - это клетка, и тому, кто в нее попал, приходится, напрягая
нервы, ждать, что с ним будет дальше. Мы сидим за решеткой, прутья кото-
рой - траектории снарядов; мы живем в напряженном ожидании неведомого.
Мы отданы во власть случая. Когда на меня летит снаряд, я могу приг-
нуться, - и это все; я не могу знать, куда он ударит, и никак не могу
воздействовать на него.
Именно эта зависимость от случая и делает нас такими равнодушными.
Несколько месяцев тому назад я сидел в блиндаже и играл в скат; через
некоторое время я встал и пошел навестить своих знакомых в другом блин-
даже. Когда я вернулся, от первого блиндажа почти ничего не осталось:
тяжелый снаряд разбил его всмятку. Я опять пошел во второй и подоспел
как раз вовремя, чтобы помочь его откапывать, - за это время его успело
засыпать.
Меня могут убить, - это дело случая. Но то, что я остаюсь в живых, -
это опять-таки дело случая. Я могу погибнуть в надежно укрепленном блин-
даже, раздавленный его стенами, и могу остаться невредимым, пролежав де-
сять часов в чистом поле под шквальным огнем. Каждый солдат остается в
живых лишь благодаря тысяче разных случаев. И каждый солдат верит в слу-
чай и полагается на него.
Нам надо присматривать за своим хлебом. За последнее время, с тех пор
как в окопах больше не поддерживается порядок, у нас расплодились крысы.
По словам Детеринга, это самый верный признак того, что скоро мы хлебнем
горя.
Здешние крысы как-то особенно противны, уж очень они большие. Они из
той породы, которую называют трупными крысами. У них омерзительные, злю-
щие, безусые морды, и уже один вид их длинных, голых хвостов вызывает
тошноту.
Их, как видно, мучит голод. Почти у каждого из нас они обглодали его
порцию хлеба. Кропп крепко завязал свой хлеб в плащ-палатку и положил
его под голову, но все равно не может спать, так как крысы бегают по его
лицу, стараясь добраться до хлеба. Детеринг решил схитрить: он прицепил
к потолку кусок тонкой проволоки и повесил на нее узелок с хлебом. Од-
нажды ночью он включил свой карманный фонарик и увидел, что проволока
раскачивается. Верхом на узелке сидела жирная крыса.
В конце концов мы решаем разделаться с ними. Мы аккуратно вырезаем
обглоданные места; выбросить хлеб мы никак не можем, иначе завтра нам
