французскую булку и засунул ее за ремень, как лопату. С одного конца она
немного запачкана кровью, но это можно отрезать.
Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, - нам еще по-
надобится наша сила. Поесть досыта - это так же ценно, как иметь надеж-
ный блиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за едой, - ведь
она может спасти нам жизнь.
Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку. Мы пускаем их по
кругу.
Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сон гря-
дущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как будто
там обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко стелется
по дну ямы, словно не решаясь переползти через край. Затем от воронки к
воронке протягиваются длинные полосы.
Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я чувствую
себя расслабленным, как всегда бывает после атаки, и мне становится
трудно оставаться наедине со своими мыслями. Собственно говоря, это не
мысли, - это воспоминания, которые застали меня врасплох в эту минуту
слабости и пробудили во мне странные чувства.
В небо взвиваются осветительные ракеты, и я вижу перед собой картину:
летний вечер, я стою в крытой галерее во внутреннем дворе собора и смот-
рю на высокие кусты роз, цветущих в середине маленького садика, где по-
хоронены члены соборного капитула. Вокруг стоят статуи, изображающие
страсти Христовы. Во дворе ни души, невозмутимая тишина объемлет этот
цветущий уголок, теплое солнце лежит на толстых серых плитах, я кладу на
них руку и ощущаю тепло. Над правым углом шиферной крыши парит зеленая
башня собора, высоко уходящая в блеклую, мягкую синеву вечера. Между
озаренными колоннами опоясывающей дворик галереи - прохладный сумрак,
какой бывает только в церквах. Я стою в нем и думаю о том, что в двад-
цать лет я познал те смущающие воображение тайны, которые связаны с жен-
щинами.
Картина ошеломляюще близка, и пока она не исчезает, стертая вспышкой
следующей ракеты, я чувствую себя там, в галерее собора.
Я беру свою винтовку и ставлю ее прямо. Ствол отпотел, я крепко сжи-
маю его рукой и растираю пальцами капельки тумана.
На окраине нашего города, среди лугов, над ручьем возвышался ряд ста-
рых тополей. Они были видны издалека, и хотя стояли только в один ряд,
их называли Тополевой аллеей. Они полюбились нам, когда мы были еще
детьми, нас почему-то влекло к ним, мы проводили возле них целые дни и
слушали их тихий шелест. Мы сидели под ними на берегу, свесив ноги в
светлые, торопливые волны ручья. Свежий запах воды и мелодия ветра в
ветвях тополей безраздельно владели нашим воображением. Мы очень любили
их, и у меня до сих пор сильнее бьется сердце, когда порой передо мной
промелькнут видения тех дней.
Удивительно, что все встающие передо мной картины прошлого обладают
двумя свойствами. Они всегда дышат тишиной, это в них самое яркое, и да-
же когда в действительности дело обстояло не совсем так, от них все рав-
но веет спокойствием. Это беззвучные видения, которые говорят со мной
взглядами и жестами, без слов, молча, и в их безмолвии есть что-то пот-
рясающее, так что я вынужден ущипнуть себя за рукав и потрогать винтов-
ку, чтобы не уступить соблазну слиться с этой тишиной, раствориться в
ней, чтобы не поддаться желанию лечь, растянуться во весь рост, сладко
отдаваясь безмолвной, но властной силе воспоминаний.
Мы уже не можем представить себе, что такое тишина. Вот почему она
так часто присутствует в наших воспоминаниях. На фронте тишины не быва-
ет, а он властвует на таком большом пространстве, что мы никогда не на-
ходимся вне его пределов. Даже на сборных пунктах и в лагерях для отдыха
в ближнем тылу всегда стоят в наших ушах гудение и приглушенный грохот
канонады. Мы никогда не удаляемся на такое расстояние, чтобы не слышать
их. А в последние дни грохот был невыносимым.
Эта тишина - причина того, чтобы образы прошлого пробуждают не
столько желания, сколько печаль, безмерную, неуемную тоску. Оно было, но
больше не вернется. Оно ушло, стало другим миром, с которым для нас все
покончено. В казармах эти образы прошлого вызывали у нас бурные порывы
мятежных желаний. Тогда мы были еще связаны с ним, мы принадлежали ему,
оно принадлежало нам, хотя мы и были разлучены. Эти образы всплывали при
звуках солдатских песен, которые мы пели, отправляясь по утрам в луга на
строевые учения; справа - алое зарево зари, слева - черные силуэты леса;
в ту пору они были острым, отчетливым воспоминанием, которое еще жило в
нас и исходило не извне, а от нас самих.
Но здесь, в окопах, мы его утратили. Оно уже больше не пробуждается в
нас, - мы умерли, и оно отодвинулось куда-то вдаль, оно стало загадочным
отблеском чего-то забытого, видением, которое иногда предстает перед на-
ми; мы его боимся и любим его безнадежной любовью. Видения прошлого
сильны, и наша тоска по прошлому тоже сильна, но оно недостижимо, и мы
это знаем. Вспоминать о нем так же безнадежно, как ожидать, что ты ста-
нешь генералом.
И даже если бы нам разрешили вернуться в те места, где прошла наша
юность, мы, наверно, не знали бы, что нам там делать. Те тайные силы,
которые чуть заметными токами текли от них к нам, уже нельзя воскресить.
Вокруг нас были бы те же виды, мы бродили бы по тем же местам; мы с лю-
бовью узнавали бы их и были бы растроганы, увидев их вновь. Но мы испы-
тали бы то же самое чувство, которое испытываешь, задумавшись над фотог-
рафией убитого товарища: это его черты, это его лицо, и пережитые вместе
с ним дни приобретают в памяти обманчивую видимость настоящей жизни, но
все-таки это не он сам.
Мы не были бы больше связаны с этими местами, как мы были связаны с
ними раньше. Ведь нас влекло к ним не потому, что мы сознавали красоту
этих пейзажей и разлитое в них особое настроение, - нет, мы просто
чувствовали, что мы одно целое со всеми вещами и событиями, составляющи-
ми фон нашего бытия, испытывали чувство братской близости к ним,
чувство, которое выделяло нас как одно поколение, так что мир наших ро-
дителей всегда казался нам немного непонятным. Мы так нежно и самозаб-
венно любили все окружающее, и каждая мелочь была для нас ступенькой,
ведущей в бесконечность. Быть может, то была привилегия молодости, - нам
казалось, что в мире нет никаких перегородок, мы не допускали мысли о
том, что все имеет свой конец; мы предчувствовали кровь, и это пред-
чувствие делало каждого из нас одной из струек в потоке жизни.
Сегодня мы бродили бы по родным местам как заезжие туристы. Над нами
тяготеет проклятие - культ фактов. Мы различаем вещи, как торгаши, и по-
нимаем необходимость, как мясники. Мы перестали быть беспечными, мы ста-
ли ужасающе равнодушными. Допустим, что мы останемся в живых; но будем
ли мы жить?
Мы беспомощны, как покинутые дети, и многоопытны, как старики, мы
стали черствыми, и жалкими, и поверхностными, - мне кажется, что нам уже
не возродиться.
У меня мерзнут руки, а по коже пробегает озноб, хотя ночь теплая. Хо-
лодок чувствуется только от тумана, этого жуткого тумана, который обво-
лакивает лежащих перед нашими окопами мертвецов и высасывает из них пос-
ледние, притаившиеся где-то внутри остатки жизни. Завтра они станут
бледными и зелеными, а их кровь застынет и почернеет.
Осветительные ракеты все еще взлетают в небо и бросают свой беспощад-
ный свет на окаменевший пейзаж - облитые холодным сиянием кратеры, как
на луне. В мои мысли закрадываются страх и беспокойство, их занесла туда
бегущая под кожей кровь. Мысли слабеют и дрожат, им хочется тепла и жиз-
ни. Им не выдержать без утешения и обмана, они путаются при виде неприк-
рытого лика отчаяния.
Я слышу побрякивание котелков и сразу же ощущаю острую потребность
съесть чего-нибудь горячего, - от этого мне станет лучше, это успокоит
меня. Я с трудом заставляю себя дождаться смены.
Затем я иду в блиндаж, где мне оставлена миска с перловой кашей. Каша
вкусная, с салом, я ем ее не торопясь. Но я ни с кем не говорю, хотя все
повеселели, потому что огонь смолк.
Проходит день за днем, и каждый час кажется чем-то непостижимым и в
то же время обыденным. Атаки чередуются с контратаками, и на изрытом во-
ронками поле между двумя линиями окопов постепенно скапливается все
больше убитых. Раненых, которые лежат неподалеку, нам обычно удается вы-
нести. Однако некоторым приходится лежать долго, и мы слышим, как они
умирают.
Одного из них мы тщетно разыскиваем целых двое суток. По всей вероят-
ности, он лежит на животе и не может перевернуться. Ничем другим нельзя
объяснить, почему мы никак не можем найти его, - ведь если не удается
установить, откуда слышится крик, то это может быть только оттого, что
раненый кричит, прижавшись ртом к самой земле.
Должно быть, у бедняги какая-то особенно болезненная рана; видно, это
один из тех скверных случаев, когда ранение не настолько тяжелое, чтобы
человек быстро обессилел и угас, почти не приходя в сознание, но и не
настолько легкое, чтобы он мог переносить боль, утешая себя надеждой на
выздоровление. Кат считает, что у раненого либо раздроблен таз, либо
поврежден позвоночник. Грудь, очевидно, цела, - иначе у него не хватило
бы сил так долго кричать. Кроме того, при других ранениях он смог бы
ползти, и мы увидели бы его.
Его крик постепенно становится хриплым. На беду, по звуку голоса ни-
как нельзя сказать, откуда он слышится. В первую ночь люди из нашей час-
ти трижды отправляются на поиски. Порой им кажется, что они засекли мес-
то, и они начинают ползти туда, но стоит им прислушаться опять, как го-
лос каждый раз доносится совсем с другой стороны.
Мы ищем до самого рассвета, но поиски наши безрезультатны. Днем мест-
ность осматривают через бинокли; нигде ничего не видно. На второй день
раненый кричит тише; должно быть, губы и рот у него пересохли.
Тому, кто его найдет, командир роты обещал предоставить внеочередной
отпуск, да еще три дня дополнительно. Это весьма заманчивая перспектива,
но мы и без того сделали бы все, что можно, - уж очень страшно слышать,
как он кричит. Кат и Кропп предпринимают еще одну вылазку, уже во второй
половине дня. Но все напрасно, они возвращаются без него.
А между тем мы отчетливо разбираем, что он кричит. Сначала он только
все время звал на помощь; на вторую ночь у него, по-видимому, начался
жар, - он разговаривает со своей женой и детьми, и мы часто улавливаем
имя Элиза. Сегодня он уже только плачет. К вечеру голос угасает, превра-
щаясь в кряхтение. Но раненый еще всю ночь тихо стонет. Мы очень ясно
слышим все это, так как ветер дует прямо на наши окопы. Утром, когда мы
считаем, что он давно уже отмучился, до нас еще раз доносится булькающий
предсмертный хрип.
Дни стоят жаркие, а убитых никто не хоронит. Мы не можем унести всех,
- мы не знаем, куда их девать. Снаряды зарывают их тела в землю. У неко-
торых трупов вспучивает животы, они раздуваются как воздушные шары. Эти
животы шипят, урчат и поднимаются. В них бродят газы.
Небо синее и безоблачное. К вечеру становится душно, от земли веет
теплом. Когда ветер дует на нас, он приносит с собой кровавый чад, гус-
той и отвратительно сладковатый, - это трупные испарения воронок, кото-
рые напоминают смесь хлороформа и тления и вызывают у нас тошноту и рво-
ту.
По ночам становится спокойно, и мы начинаем охотиться за медными ве-
дущими поясками снарядов и за шелковыми парашютиками от французских ос-
ветительных ракет. Почему эти пояски пользуются таким большим спросом,
этого, собственно говоря, никто толком не знает. По словам тех, кто их
собирает, пояски представляют собой большую ценность. Некоторые насоби-
рали целые мешки и повсюду таскают их с собой, так что, когда мы отходим
