расстаться.
Одна из полок заполнена школьными учебниками. С ними я не церемонил-
ся, они сильно потрепаны, кое-где вырваны страницы, - всем известно, для
чего это делается. А на нижней полке сложены тетради, бумага и письма,
рисунки и мои литературные опыты.
Я пытаюсь перенестись мыслями в то далекое время. Ведь оно еще здесь,
в этой комнате, я сразу же почувствовал это, - стены сохранили его. Мои
руки лежат на спинке диванчика; я усаживаюсь поглубже в уголок, забира-
юсь на сиденье с ногами, - теперь я устроился совсем удобно. Окошко отк-
рыто, через него я вижу знакомую картину улицы, в конце которой высится
шпиль церкви. На столе стоит букетик цветов. Карандаши, ручки, раковина
вместо пресс-папье, чернильница, - здесь ничего не изменилось.
Вот так и будет, если мне повезет, если после войны я смогу вернуться
сюда навсегда. Я буду точно так же сидеть здесь и разглядывать мою ком-
нату и ждать.
Я взволнован, но волноваться я не хочу, потому что это мне мешает.
Мне хочется вновь изведать те тайные стремления, то острое, непередавае-
мое ощущение страстного порыва, которое овладевало мной, когда я подхо-
дил к своим книгам. Пусть меня снова подхватит тот вихрь желаний, кото-
рый поднимался во мне при виде их пестрых корешков, пусть он растопит
этот мертвяще тяжелый свинцовый комок, что засел у меня где-то внутри, и
пробудит во мне вновь нетерпеливую устремленность в будущее, окрыленную
радость проникновения в мир мысли, пусть он вернет мне мою утраченную
юность с ее готовностью жить.
Я сижу и жду.
Мне приходит в голову, что мне надо сходить к матери Кеммериха; можно
было бы навестить и Миттельштедта, - он сейчас, наверно, в казармах. Я
смотрю в окно; за панорамой залитой солнцем улицы встает воздушная, с
размытыми очертаниями цепь холмов, а на нее незаметно наплывает другая
картина: ясный осенний день, мы с Катом и Альбертом сидим у костра и
едим из миски жареную картошку.
Но об этом мне вспоминать не хочется, и я прогоняю видение. Комната
должна заговорить, она должна включить меня в себя и понести; я хочу по-
чувствовать, что мы с ней одно целое, и слушать ее, чтобы, возвращаясь
на фронт, я, знал: война сгинет без следа, смытая радостью возвращения
домой, она минует, она не разъест нас, как ржавчина, у нее нет иной
власти над нами, кроме чисто внешней!
Корешки книг прижались друг к другу. Я их не забыл, я еще помню, в
каком порядке их расставлял. Я прошу их глазами: заговорите со мной,
примите меня, прими меня, о жизнь, которая была прежде, беззаботная,
прекрасная, прими меня снова...
Я жду, жду.
Передо мной проходят картины, но за них не зацепишься, это всего лишь
тени и воспоминания.
Ничего нет, ничего нет.
Мое беспокойство растет.
Внезапно меня охватывает пугающее чувство отчужденности. Я потерял
дорогу к прошлому, стал изгнанником; как бы я ни просил, сколько бы уси-
лий ни прилагал, все вокруг застыло в молчании; грустный, какой-то пос-
торонний, сижу я в своей комнате, и прошлое отворачивается от меня, как
от осужденного. В то же время я боюсь слишком страстно заклинать его, -
ведь я не знаю, что может произойти, если оно откликнется. Я солдат, и
не должен забывать об этом.
Утомленный пережитым, я встаю и вглядываюсь в окно. Затем достаю одну
из книг и пытаюсь читать. Но я снова ставлю ее на место и беру другую.
Ищу, листаю, снимаю с полки книгу за книгой. Рядом со мной выросла целая
стопа. К ней прибавляются все новые и новые, - скорей, скорей, - листки,
тетради, письма.
Я молча стою перед ними. Как перед судом.
Дело плохо.
Слова, слова, слова, - они не доходят до меня.
Я медленно расставляю книги по местам.
Все кончено.
Тихо выхожу я из комнаты.
Я еще не потерял надежды. Правда, я больше не вхожу в свою комнату,
но утешаю себя тем, что несколько дней еще не могут решить дело беспово-
ротно. Впоследствии, когда-нибудь позже, у меня будет для этого много
времени - целые годы. Пока что я отправляюсь в казармы навестить Мит-
тельштедта, и мы сидим в его комнатке; в ней стоит тот особый, привычный
мне, как всякому солдату, тяжелый запах казенного помещения.
У Миттельштедта припасена для меня новость, от которой я сразу же
чувствую себя наэлектризованным. Он рассказывает, что Канторек в ополче-
нии.
- Представь себе, - говорит Миттельштедт, доставая несколько прекрас-
ных сигар, - меня направляют после лазарета сюда, и я сразу же натыкаюсь
на него. Он норовит поздороваться со мной за ручку и кивает: "Смотри-
те-ка, да это никак Миттельштедт, ну как поживаете?" Я смотрю на него
большими глазами и отвечаю: "Ополченец Канторек, дружба дружбой, а служ-
ба службой, вам бы не мешало это знать. Извольте стать смирно, вы разго-
вариваете с начальником". Жаль, что ты не видел, какое у него было лицо!
Нечто среднее между соленым огурцом и неразорвавшимся снарядом. Он оро-
бел, но все же еще раз попытался подольститься ко мне. Я прикрикнул на
него построже. Тогда он бросил в бой свой главный калибр и спросил меня
конфиденциально: "Может, вы хотите сдать льготный экзамен? Я бы все для
вас устроил". Это он мне старое хотел напомнить, понимаешь? Тут я здоро-
во разозлился и тоже напомнил ему кое о чем: "Ополченец Канторек, два
года назад вы заманили нас вашими проповедями в добровольцы; среди нас
был Иозеф Бем, который, в сущности, вовсе не хотел идти на фронт. Он по-
гиб за три месяца до срока своего призыва. Если бы не вы, он еще подож-
дал бы эти три месяца. А теперь - кру-гом! Мы еще с вами поговорим". Мне
ничего не стоило попроситься в его роту. Перво-наперво я взял его с со-
бой в каптерку и постарался, чтоб его покрасивей принарядили. Сейчас ты
его увидишь.
Мы идем во двор. Рота выстроена. Миттельштедт командует "вольно" и
начинает поверку.
Тут я замечаю Канторека и не могу удержаться от смеха. На нем надето
что-то вроде фрака блекло-голубого цвета. На спине и на руках вставлены
большие темные заплаты. Должно быть, этот мундир носил какойнибудь вели-
кан. Черные потрепанные штаны, наоборот, совсем коротенькие, они едва
прикрывают икры. Зато ботинки слишком велики, - это твердые, как камень,
чеботы с высоко загнутыми вверх носами, допотопного образца, еще со шну-
ровкой сбоку. Этот костюм довершает невероятно засаленная фуражка, кото-
рая в противовес ботинкам мала, - не фуражка, а блин какой-то. В общем,
вид у него самый жалкий.
Миттельштедт останавливается перед ним:
- Ополченец Канторек, как у вас вычищены пуговицы? Вы этому, наверно,
никогда не выучитесь. Плохо, Канторек, очень плохо...
Я мычу про себя от удовольствия. Совершенно так же, тем же самым то-
ном Канторек выговаривал в школе Миттельштедту: "Плохо, Миттельштед,
очень плохо..."
Миттельштедт продолжает пробирать Канторека:
- Посмотрите на Беттхера, вот это примерный солдат, поучились бы у
него!
Я глазам своим не верю. Ну да, так и есть, это Беттхер, наш школьный
швейцар. Так вот кого ставят Кантореку в пример! Канторек бросает на ме-
ня свирепый взгляд, он сейчас готов съесть меня. Но я с невинным видом
ухмыляюсь, глядя ему в физиономию, будто я его и знать не знаю.
Ну и дурацкий же у него вид в этой фуражке блином и в мундире! И пе-
ред этаким вот чучелом мы раньше трепетали, боялись его как огня, когда,
восседая за кафедрой, он брал кого-нибудь из нас на кончик своего каран-
даша, чтобы погонять по французским неправильным глаголам, хотя впос-
ледствии во Франции они оказались нам совершенно ни к чему. С тех пор не
прошло и двух лет, и вот передо мной стоит рядовой Канторек, внезапно,
как по волшебству, утративший всю свою власть, кривоногий, с руками, как
ручки от кофейника, с плохо вычищенными пуговицами и со смехотворной
выправкой. Не солдат, а недоразумение. У меня не укладывается в голове,
что это и есть та грозная фигура за кафедрой, и я многое бы отдал за то,
чтобы знать, что я сделаю, если эта шкура когда-нибудь вновь получит
право спрашивать у меня, старого солдата: "Боймер, как будет imparfait
[8] от глагола aller? [9]
А пока что Миттельштедт начинает разучивать развертывание в цепь. При
этом он благосклонно назначает Канторека командиром отделения.
Он делает это из особых соображений. Дело в том, что при движении
цепью командир все время должен находиться в двадцати шагах перед своим
отделением. Когда подается команда "кругом - марш! ", цепь делает только
поворот кругом, а командир отделения, внезапно очутившийся в двадцати
шагах позади цепи, должен рысью мчаться вперед, чтобы снова опередить
свое отделение на положенные двадцать шагов. Итого это получается сорок
шагов "бегом - марш". Но как только он прибегает на свое место, проводя-
щий занятие офицер просто-напросто повторяет команду "кругом - марш", и
ему снова приходится сломя голову нестись обратно. Таким образом, отде-
лению и горя мало: при каждой команде оно только делает поворот да про-
ходит с десяток шагов, зато командир так и снует туда и сюда, как грузик
для раздвигания штор. Это испытанный метод из богатой практики Хим-
мельштоса.
Канторек не вправе ожидать от Миттельштедта другого отношения к себе,
- ведь он когда-то оставил его на второй год, и Миттельштедт совершил бы
страшную глупость, если бы не воспользовался этим прекрасным случаем,
прежде чем снова отправиться на фронт. Приятно сознавать, что служба в
армии дала тебе, между прочим, и такую блестящую возможность. После это-
го, наверно, и умирать не так тяжело.
А пока что Канторек мечется как затравленный кабан. Через некоторое
время Миттельштедт приказывает закончить, и теперь начинается ползание,
самый ответственный раздел обучения. Опираясь на локти и колени, по-ус-
тавному прижимая к себе винтовку, Канторек тащится во всей своей красе
по песку в двух шагах от нас. Он громко пыхтит, и это пыхтение звучит в
наших ушах как музыка.
Миттельштедт подбадривает рядового Канторека, цитируя для его утеше-
ния высказывания классного наставника Канторека:
- Ополченец Канторек, нам выпало счастье жить в великую эпоху, поэто-
му мы должны напрячь свои силы, чтобы преодолеть все, если даже нам при-
дется не сладко.
Канторек выплевывает грязную щепочку, попавшую ему в рот, и обливает-
ся потом.
Миттельштедт наклоняется пониже и проникновенно заклинает его:
- И никогда не забывайте за мелочами, что вы - участник великих собы-
тий, ополченец Канторек!
Удивительно, как это Канторек до сих пор не лопнул от натуги, особен-
но теперь, когда ползание сменил урок гимнастики, во время которого Мит-
тельштедт великолепно копирует своего бывшего учителя, поддерживая его
под зад при подтягивании на турнике и добиваясь правильного положения
подбородка; при этом он так и сыплет мудрыми сентенциями. Совершенно так
же обращался с ним в свое время Канторек.
Затем Миттельштедт отдает дальнейшие распоряжения по службе:
- Канторек и Беттхер, за хлебом! Возьмите с собой тележку.
Через несколько минут Канторек и его напарник выходят с тележкой из
ворот. Канторек злобно понурил голову. Швейцар горд тем, что его снаря-
дили на легкую работу.
Гарнизонная пекарня находится на другом конце города. Значит, им при-
дется идти туда и обратно через весь город.
- Они у меня уже несколько дней туда ходят, - ухмыляется Мит-
тельштедт. - Их уже там поджидают. Некоторым людям нравится на них смот-
реть.
- Здорово, - говорю я. - А он еще не жаловался?
- Пытался! Наш командир смеялся до слез, когда узнал об этой истории.
Он терпеть не может школьных наставников. К тому же я флиртую с его доч-
кой.
- Канторек тебе подложит свинью на экзамене.
- Наплевать, - небрежно бросает Миттельштедт. - И все равно его жало-
бу оставили без последствий, потому что я сумел доказать, что почти
всегда наряжаю его на легкие работы.
