- Она лежит уже несколько месяцев, но не велела писать тебе об этом.
Ее смотрело несколько врачей. Один из них опять сказал, что у нее, на-
верно, рак.
Я иду в окружное военное управление, чтобы отметиться. Медленно бреду
по улицам. Время от времени со мной заговаривает кто-нибудь из знакомых.
Я стараюсь не задерживаться, так как мне не хочется много говорить.
Когда я возвращаюсь из казармы, кто-то громким голосом окликает меня.
Все еще погруженный в свои размышления, оборачиваюсь и вижу перед собой
какого-то майора. Он набрасывается на меня:
- Вы что, честь отдавать не умеете?
- Извините, господин майор, - растерянно говорю я, - я вас не заме-
тил.
Он кричит еще громче:
- Да вы еще и разговаривать не умеете как положено!
Мне хочется ударить его по лицу, но я сдерживаюсь, иначе прощай мой
отпуск, я беру руки по швам и говорю:
- Я не заметил господина майора.
- Так извольте смотреть! - рявкает он. - Ваша фамилия?
Я называю свою фамилию. Его багровая, толстая физиономия все еще вы-
ражает возмущение.
- Из какой части? Я рапортую по-уставному. Он продолжает допрашивать
меня:
- Где расположена ваша часть? Но мне уже надоел этот допрос, и я го-
ворю:
- Между Лангемарком и Биксшоте.
- Где, где? - несколько озадаченно переспрашивает он.
Объясняю ему, что я час тому назад прибыл в отпуск, и думаю, что те-
перь-то он отвяжется. Но не тут-то было. Он даже еще больше входит в
раж:
- Так вы тут фронтовые нравы вздумали заводить? Этот номер не прой-
дет! Здесь у нас, слава богу, порядок!
Он командует:
- Двадцать шагов назад, шагом - марш! Во мне кипит затаенная ярость.
Но я перед ним бессилен, - если он захочет, он может тут же арестовать
меня. И я расторопно отсчитываю двадцать шагов назад, снова иду вперед,
в шести шагах от майора молодцевато вскидываю руку под козырек, делаю
еще шесть шагов и лишь тогда рывком опускаю ее.
Он снова подзывает меня к себе и уже более дружелюбным тоном объявля-
ет мне, что на этот раз он намерен смилостивиться. Стоя навытяжку, я ем
его глазами в знак благодарности.
- Кругом - марш! - командует он.
Я делаю чеканный поворот и ухожу.
После этого вечер кажется мне испорченным. Я поспешно иду домой, сни-
маю форму и забрасываю ее в угол, - все равно я собирался сделать это.
Затем достаю из шкафа свой штатский костюм и надеваю его.
Я совсем отвык от него. Костюм коротковат и сидит в обтяжку, - я под-
рос на солдатских харчах. С воротником и галстуком мне приходится пово-
зиться. В конце концов узел завязывает сестра. Какой он легкий, этот
костюм, - все время кажется, будто на тебе только кальсоны и рубашка.
Я разглядываю себя в зеркале. Странный вид! На меня с удивлением
смотрит загорелый, несколько высоковатый для своих лет подросток.
Мать рада, что я хожу в штатском: в нем я кажусь ей ближе. Зато отец
предпочел бы видеть меня в форме: ему хочется сходить со мной к знако-
мым, чтобы те видели меня в мундире.
Но я отказываюсь.
Как приятно молча посидеть где-нибудь в тихом уголке, например, под
каштанами в саду ресторанчика, неподалеку от кегельбана. Листья падают
на стол и на землю; их еще мало, это первые. Передо мной стоит кружка
пива, - на военной службе все привыкают к выпивке. Кружка опорожнена
только наполовину, значит впереди у меня еще несколько полновесных, ос-
вежающих глотков, а кроме того, я ведь могу заказать еще и вторую, и
третью кружку, если захочу. Ни построений, ни ураганного огня, на досках
кегельбана играют ребятишки хозяина, и его пес кладет мне голову на ко-
лени. Небо синее, сквозь листву каштанов проглядывает высокая зеленая
башня церкви святой Маргариты.
Здесь хорошо, и я люблю так сидеть. А вот с людьми мне тяжело.
Единственный человек, который меня ни о чем не спрашивает, это мать. Но
с отцом дело обстоит уже совсем по-другому. Ему надо, чтобы я рассказы-
вал о фронте, он обращается ко мне с просьбами, которые кажутся мне тро-
гательными и в то же время глупыми, с ним я не могу наладить отношения.
Он готов слушать меня хоть целый день. Я понимаю, он не знает, что на
свете есть вещи, о которых не расскажешь; охотно доставил бы я ему это
удовольствие, но я чувствую, как опасно для меня облекать все пережитое
в слова. Мне боязно: а вдруг оно встанет передо мной во весь свой испо-
линский рост, и потом мне уже будет с ним не справиться. Что сталось бы
с нами, если бы мы ясно осознали все, что происходит там, на войне?
Поэтому я ограничиваюсь тем, что рассказываю ему несколько забавных
случаев. Тогда он спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь в рукопашном
бою.
- Нет, - говорю я, встаю и выхожу из комнаты.
Но от этого мне не легче. Я уже не раз пугался трамваев, потому что
скрип их тормозов напоминает вой приближающегося снаряда.
На улице кто-то хлопает меня по плечу. Это мой учитель немецкого язы-
ка, он набрасывается на меня с обычными вопросами:
- Ну, как там дела? Ужас, ужас, не правда ли? Да, все это страшно, но
тем не менее мы должны выстоять. Ну и потом на фронте вас по крайней ме-
ре хорошо кормят, как мне рассказывали; вы хорошо выглядите, Пауль, вы
просто здоровяк. Здесь с питанием, разумеется, хуже, это вполне понятно,
ну конечно, а как же может быть иначе, самое лучшее - для наших солдат!
Он тащит меня в кафе, где он обычно сидит с друзьями. Меня встречают
как самого почетного гостя, какой-то директор протягивает мне руку и го-
ворит:
- Так вы, значит, с фронта? Как вы находите боевой дух наших войск?
Изумительно, просто изумительно, ведь правда?
Я говорю, что каждый из нас с удовольствием поехал бы домой.
Он оглушительно хохочет:
- Охотно верю! Но сначала вам надо поколотить француза! Вы курите?
Вот вам сигара, угощайтесь! Кельнер, кружку пива для нашего юного воина!
На свою беду, я уже взял сигару, так что теперь мне придется ос-
таться. Надо отдать им справедливость, - всех их так и распирает от са-
мых теплых чувств ко мне. И все-таки я злюсь и стараюсь побыстрее высо-
сать свою сигару. Чтобы не сидеть совсем без дела, я залпом опрокидываю
принесенную кельнером кружку пива. Они тотчас же заказывают для меня
вторую; эти люди знают, в чем заключается их долг по отношению к солда-
ту. Затем они начинают обсуждать вопрос о том, что нам надлежит аннекси-
ровать. Директор с часами на стальной цепочке хочет получить больше
всех: всю Бельгию, угольные районы Франции и большие куски России. Он
приводит веские доказательства того, что все это действительно необходи-
мо, и непреклонно настаивает на своем, так что в конце концов все ос-
тальные соглашаются с ним. Затем он начинает объяснять, где надо подго-
товить прорыв во Франции, и попутно обращается ко мне:
- А вам, фронтовикам, надо бы наконец отказаться от вашей позиционной
войны и хоть немножечко продвинуться вперед. Вышвырните этих французи-
шек, тогда можно будет и мир заключить.
Я отвечаю, что, на наш взгляд, прорыв невозможен: у противника слиш-
ком много резервов. А кроме того, война не такая простая штука, как не-
которым кажется.
Он делает протестующий жест и снисходительным тоном доказывает мне,
что я в этом ничего не смыслю.
- Все это так, - говорит он, - но вы смотрите на вещи с точки зрения
отдельного солдата, а тут все дело в масштабах. Вы видите только ваш ма-
ленький участок, и поэтому у вас нет общей перспективы. Вы выполняете
ваш долг, вы рискуете вашей жизнью, честь вам и слава, - каждому из вас
следовало бы дать "железный крест", - но прежде всего мы должны прорвать
фронт противника во Фландрии и затем свернуть его с севера.
Он пыхтит и вытирает себе бороду.
- Фронт надо окончательно свернуть, с севера на юг. А затем - на Па-
риж!
Мне хотелось бы узнать, как он это себе представляет, и я вливаю в
себя третью кружку. Он тотчас же велит принести еще одну.
Но я собираюсь уходить: Он сует мне в карман еще несколько сигар и на
прощание дружески шлепает меня по спине:
- Всего доброго! Надеюсь, что вскоре мы услышим более утешительные
вести о вас и ваших товарищах.
Я представлял себе отпуск совсем иначе. Прошлогодний отпуск и в самом
деле прошел как-то не так. Видно, я сам переменился за это время. Между
той и нынешней осенью пролегла пропасть. Тогда я еще не знал, что такое
война, - мы тогда стояли на более спокойных участках. Теперь я замечаю,
что я, сам того не зная, сильно сдал. Я уже не нахожу себе места здесь,
- это какой-то чужой мир. Одни расспрашивают, другие не хотят расспраши-
вать, и по их лицам видно, что они гордятся этим, зачастую они даже за-
являют об этом вслух, с этакой понимающей миной: дескать, мы-то знаем,
что об этом говорить нельзя. Они воображают, что они ужасно деликатные
люди.
Больше всего мне нравится быть одному, тогда мне никто не мешает.
Ведь любой разговор всегда сводится к одному и тому же: как плохо идут
дела на фронте и как хорошо идут дела на фронте, одному кажется так,
другому - иначе, а затем и те и другие очень быстро переходят к тому, в
чем заключается смысл их существования. Конечно, раньше и я жил
точь-в-точь, как они, но теперь я уже не могу найти с ними общий язык.
Мне кажется, что они слишком много говорят. У них есть свои заботы,
цели и желания, но я не могу воспринимать все это так, как они. Иногда я
сижу с кемнибудь из них в саду ресторанчика и пытаюсь объяснить, какое
это счастье - вот так спокойно сидеть; в сущности человеку ничего больше
и не надо. Конечно, они понимают меня, соглашаются со мной, признают,
что я прав, - но только на словах, в том-то все и дело, что только на
словах; они чувствуют это, но всегда только отчасти, они - другие люди и
заняты другими вещами, они такие двойственные, никто из них не может по-
чувствовать это всем своим существом; впрочем, и сам я не могу в точнос-
ти сказать, чего я хочу.
Когда я вижу их в их квартирах, в их учреждениях, на службе, их мир
неудержимо влечет меня, мне хочется быть там, с ними, и позабыть о вой-
не; но в то же время он отталкивает меня, кажется мне таким тесным. Как
можно заполнить этим всю свою жизнь? Надо бы сломать, разбить этот мир.
Как можно жить этой жизнью, если там сейчас свистят осколки над воронка-
ми и в небе поднимаются ракеты, если там сейчас выносят раненых на
плащ-палатках и мои товарищи солдаты стараются поглубже забиться в окоп!
Здесь живут другие люди, люди, которых я не совсем понимаю, к которым я
испытываю зависть и презрение. Я невольно вспоминаю Ката, и Альберта, и
Мюллера, и Тьядена. Что-то они сейчас делают? Может быть, сидят в столо-
вой, а может быть, пошли купаться. Вскоре их снова пошлют на передовые.
В моей комнате, позади стола, стоит коричневый кожаный диванчик. Я
сажусь на него.
На стенах приколото кнопками много картинок, которые я раньше вырезал
из журналов. Есть тут и почтовые открытки и рисунки, которые мне чем-ни-
будь понравились. В углу стоит маленькая железная печка. На стене напро-
тив - полка с моими книгами.
В этой комнате я жил до того, как стал солдатом. Книги я покупал пос-
тепенно, на те деньги, что зарабатывал репетиторством. Многие из них
куплены у букиниста, например все классики, - по одной марке и двадцать
пфеннингов за том, - в жестком матерчатом переплете синего цвета. Я по-
купал их полностью, - ведь я был солидный любитель, избранные произведе-
ния внушали мне недоверие, - а вдруг издатели не сумели отобрать самое
лучшее? Поэтому я покупал только полные собрания сочинений. Я добросо-
вестно прочел их, но только немногое понравилось мне по-настоящему. Го-
раздо большее влечение я испытывал к другим, более современным книгам;
конечно, и стоили они гораздо дороже. Некоторые я приобрел не совсем
честным путем: взял почитать и не возвратил, потому что не мог с ними
