самим будет нечего есть.
Вырезанные куски мы складываем на пол в самой середине блиндажа. Каж-
дый достает свою лопату и ложится, держа ее наготове. Детеринг, Кропп и
Кат приготовились включить свои карманные фонарики.
Уже через несколько минут мы слышим шорохи и возню. Шорохи становятся
громче, теперь уже можно различить царапанье множества крысиных лапок.
Вспыхивают фонарики, и все дружно бьют лопатами по черному клубку, кото-
рый с писком распадается. Результаты неплохие. Мы выгребаем из блиндажа
искромсанные крысиные трупы и снова устраиваем засаду.
Нам еще несколько раз удается устроить это побоище. Затем крысы заме-
чают что-то неладное, а может быть, они учуяли кровь. Больше они не по-
являются. Но остатки хлеба на полу на следующий день исчезают: они их
все-таки растащили.
На соседнем участке они напали на двух больших кошек и собаку, иску-
сали их до смерти и объели их трупы.
На следующий день нам выдают сыр. Каждый получает почти по четверти
головки. С одной стороны это хорошо, потому что сыр - вкусная штука, но
с другой стороны это плохо, так как до сих пор эти большие красные шары
всегда были признаком того, что нам предстоит попасть в переплет. После
того как нам выдали еще и водку, у нас стало еще больше оснований ждать
беды. Выпить-то мы ее выпили, но все-таки при этом нам было не по себе.
Весь день мы соревнуемся в стрельбе по крысам и слоняемся как непри-
каянные. Нам пополняют запасы патронов и ручных гранат. Штыки мы осмат-
риваем сами. Дело в том, что у некоторых штыков на спинке лезвия есть
зубья, как у пилы. Если кто-нибудь из наших попадется на той стороне с
такой штуковиной, ему не миновать расправы. На соседнем участке были об-
наружены трупы наших солдат, которых недосчитались после боя; им отреза-
ли этой пилой уши и выкололи глаза. Затем им набили опилками рот и нос,
так что они задохнулись.
У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы у
них отбираем и достаем для них другие.
Впрочем, штык во многом утратил свое значение. Теперь пошла новая мо-
да ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопа-
ту. Отточенная лопата - более легкое и универсальное оружие, ею можно не
только тыкать снизу, под подбородок, ею прежде всего можно рубить наот-
машь. Удар получается более увесистый, особенно если нанести его сбоку,
под углом, между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до
самой груди. Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его выта-
щить, нужно с силой упереться ногой в живот противника, а тем временем
тебя самого свободно могут угостить штыком. К тому же он иногда еще и
обламывается.
Ночью на наши окопы пускают газ. Мы ждем атаки и, приготовившись от-
бить ее, лежим в противогазах, готовые сбросить их, как только перед на-
ми вынырнет силуэт первого солдата.
Но вот уже начинает светать, а у нас все по-прежнему спокойно. Только
с тыловых дорог по ту сторону фронта все еще доносится этот изматывающий
нервы гул. Поезда, поезда, машины, машины, - куда только стягивают все
это? Наша артиллерия все время бьет в том направлении, но гул не смолка-
ет, он все еще не смолкает...
У нас усталые лица, мы не глядим друг на друга.
- Опять будет то же самое, как в тот раз на Сомме; там нас после это-
го семь суток держали под ураганным огнем, - мрачно говорит Кат.
С тех пор как мы здесь, он даже перестал острить, а это плохо, - ведь
Кат старый окопный волк, у него на все есть чутье. Один только Тьяден
радуется усиленным порциям и рому; он даже считает, что в нашу смену
здесь вообще ничего не случится и мы так же спокойно вернемся на отдых.
Нам уже начинает казаться, что так оно и будет.
Проходят дни за днями. Ночью я сижу в ячейке на посту подслушивания.
Надо мной взлетают и опускаются осветительные ракеты и световые парашю-
ты. - Все во мне настороже, все напряжено, сердце колотится. Мои глаза
то и дело задерживаются на светящемся циферблате часов: стрелка словно
топчется на одном месте. Сон смежает мне веки, я шевелю пальцами в сапо-
гах, чтобы не уснуть. За мою смену ничего нового не происходит; я слышу
только гул колес с той стороны. Постепенно мы успокаиваемся и все время
режемся в скат по большой. Может быть, нам еще повезет.
Днем в небе роем висят привязные аэростаты. Говорят, что во время
наступления аэропланы пехоты и танки будут на этот раз брошены также и
на наш участок. Но сейчас нас гораздо больше интересует то, что расска-
зывают о новых огнеметах.
Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня.
Мы жмемся по углам. По звуку можно различить снаряды всех калибров.
Каждый хватается за свои вещи и то и дело проверяет, все ли на месте.
Блиндаж дрожит, ночь ревет и мечет молнии. При свете мгновенных вспышек
мы смотрим друг на друга. Лица у всех побледнели, губы сжаты; мы только
головой качаем: что же это делается?
Каждый ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды сносят бруствер
окопа, как они вскапывают откос блиндажа и крошат лежащие сверху бетон-
ные глыбы. Порой мы различаем более глухой, более сокрушительный, чем
обычно, удар, словно разъяренный хищник бешено вонзает когти в свою
жертву, - это прямое попадание в окоп. Наутро некоторые новобранцы позе-
ленели с лица, и их уже рвет. Они еще совсем необстрелянные.
В убежище медленно просачивается неприятно серый свет, и вспышки па-
дающих снарядов становятся бледнее. Наступило утро. Теперь к огню артил-
лерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовой
силы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила.
Новая смена наблюдателей отправляется на посты, отдежурившие ввалива-
ются в окоп, забрызганные грязью, дрожащие. Один из них молча ложится в
угол и начинает есть; другой, вновь призванный резервист, судорожно
всхлипывает; его дважды перебрасывало взрывной волной через бруствер, но
он отделался только нервным шоком.
Новобранцы поглядывают на него. Такое состояние быстро передается
другим, нам нужно быть начеку, кое у кого из них уже начинают подраги-
вать губы. Хорошо, что ночь прошла; быть может, атака начнется в первой
половине дня.
Огонь не утихает. Местность позади нас тоже под обстрелом. Куда ни
взглянешь, повсюду взлетают фонтаны грязи и металла. Противник обстрели-
вает очень широкую полосу.
Атака не начинается, но снаряды все еще рвутся. Мы постепенно глох-
нем. Теперь уже почти все молчат. Все равно никто не может понять друг
друга.
От нашего окопа почти ничего не осталось. В некоторых местах его глу-
бина достигает всего лишь какихнибудь полметра, он весь скрылся под яма-
ми, воронками и грудами земли. Прямо перед нашим убежищем разрывается
снаряд. Тотчас же вокруг становится темно. Наше убежище засыпало, и нам
приходится откапывать себя. Через час мы снова освободили вход, и нам
стало спокойнее, потому что мы были заняты делом.
К нам спускается наш командир роты и рассказывает, что у нас разруше-
ны два блиндажа. При виде его новобранцы успокаиваются. Он говорит, что
сегодня вечером будет сделана попытка доставить нам еду. Это утеши-
тельная новость. Никто об этом и не думал, кроме Тьядена. Это уже ка-
кая-то ниточка, протянувшаяся к нам из внешнего мира; если вспомнили о
еде, значит, дело не так уж плохо, думают новобранцы. Мы их не разубеж-
даем, намто известно, что еда - это так же важно, как боеприпасы, и
только поэтому ее во что бы то ни стало надо доставить.
Но первая попытка кончается неудачей. Высылают еще одну команду. Ей
тоже приходится повернуть назад. Наконец подносчиков возглавляет Кат, но
и он возвращается с пустыми руками. Под этим огнем никто не проскочит, -
он так плотен, что через него и мышь не прошмыгнет.
Мы затягиваем наши ремни на последнюю дырочку и жуем каждый кусок
хлеба втрое дольше обыкновенного. И все же его не хватает; у нас животы
подвело от голода. Один ломтик у меня еще остался про запас; мякиш я
съедаю, а корку оставляю в мешочке; время от времени я принимаюсь ее со-
сать.
Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы смотрим перед
собой осоловелыми глазами и дремлем. Тьядену жалко тех обглоданных ку-
сочков хлеба, которые мы извели на приманку для крыс; их надо было бы
просто припрятать. Сейчас любой из нас съел бы их. Воды нам тоже не хва-
тает, но это пока еще терпимо.
Под утро, когда еще совсем темно, у нас начинается переполох. Стая
спасающихся бегством крыс врывается через входную дверь и начинает быст-
ро карабкаться по стенам. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихся
животных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем попало. Это взрыв ярости
и отчаяния, которые в течение долгих часов не находили себе разрядки.
Лица искажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат. Все так разош-
лись, что уже трудно угомониться, - еще немного, и мы набросимся друг на
друга.
Этот взрыв энергии совсем измотал нас. Мы лежим и снова начинаем
ждать. Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из
немногих глубоких убежищ, которые до сих пор уцелели.
В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханка
хлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем и при-
нести кое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до са-
мых артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный. Просто удиви-
тельно, откуда у них на той стороне столько пушек!
Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то,
чего я ожидал. У одного из новобранцев - припадок. Я давно уже наблюдал
за ним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки.
Мы не раз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит глаза. За
последние часы он только с виду присмирел. Сейчас он весь внутренне
осел, как подгнившее дерево.
Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту останавлива-
ется и затем подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другой бок:
- Ты куда это?
- Я сейчас же вернусь, - говорит он и хочет обойти меня.
- Обожди немного, огонь уже стихает.
Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в
них снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпи-
хивает меня.
- Минутку, братец, - зову я его.
Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкивает
меня, он хватает его за руку, и мы крепко держим его.
Он тотчас же начинает буянить:
- Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет слу-
шать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срывают-
ся слова, нечленораздельные, бессмысленные. Это приступ особого страха,
когда человек боится остаться в блиндаже, - ему кажется, что он здесь
задохнется, и он весь во власти одного только стремления - выбраться на-
ружу. Если бы мы отпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, поза-
быв, что надо укрыться. Он не первый.
Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить,
чтобы он образумился, - ничего другого не остается. Мы проделываем это
быстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидит
смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели; будем наде-
яться, что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь - слишком тяже-
лое испытание для этих несчастных парней, - с полевого пересыльного
пункта они сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому
человеку впору поседеть.
После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.
Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало.
Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам от
угодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что бетонная кладка
выдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то страшный скрежет,
