- Почему же, кое-кто остался. Только они сами трутся у каждого котла
и попрошайничают.
Дело плохо. Видно, придется подтянуть ремень потуже и ждать до утра,
когда подбросят продовольствие.
Но вот я вижу, что Кат надевает фуражку, и спрашиваю:
- Куда ты, Кат?
- Разведать местность. Может, выжмем что-нибудь.
Неторопливо выходит он на улицу.
Артиллерист ухмыляется:
- Выжимай, выжимай! Смотри не надорвись! В полном разочаровании мы
заваливаемся на койки и уже подумываем, не сглодать ли по кусочку из
неприкосновенного запаса. Но это кажется нам слишком рискованным. Тогда
мы пытаемся отыграться на сне.
Кропп переламывает сигарету и дает мне половину. Тьяден рассказывает
о бобах с салом - блюде, которое так любят в его родных краях. Он клянет
тех, кто готовит их без стручков. Прежде всего варить надо все вместе, -
картошку, горох и сало, - ни в коем случае не в отдельности. Кто-то
ворчливо замечает, что, если Тьяден сейчас же не замолчит, он из него
самого сделает бобовую кашу. После этого в просторном цеху становится
тихо и спокойно. Только несколько свечей мерцают в горлышках бутылок, да
время от времени сплевывает артиллерист.
Мы уже начинаем дремать, как вдруг дверь открывается, и на пороге по-
является Кат. Сначала мне кажется, что я вижу сон: под мышкой у него два
каравая хлеба, а в руке - перепачканный кровью мешок с кониной.
Артиллерист роняет трубку изо рта. Он ощупывает хлеб:
- В самом деле, настоящий хлеб, да еще теплый! Кат не собирается
распространяться на эту тему. Он принес хлеб, а остальное не имеет зна-
чения. Я уверен, что, если бы его высадили в пустыне, он через час уст-
роил бы ужин из фиников, жаркого и вина.
Он коротко бросает Хайе:
- Наколи дров! Затем он вытаскивает из-под куртки сковороду и вынима-
ет из кармана пригоршню соли и даже кусочек жира, - он ничего не забыл.
Хайе разводит на полу костер. Дрова звонко трещат в пустом цеху. Мы сле-
заем с коек.
Артиллерист колеблется. Он подумывает, не выразить ли ему свое восхи-
щение, - быть может, тогда и ему что-нибудь перепадет. Но Катчинский да-
же не смотрит на артиллериста, он для него просто пустое место. Тот ухо-
дит, бормоча проклятия.
Кат знает способ жарить конину, чтобы она стала мягкой. Ее нельзя
сразу же класть на сковородку, а то она будет жесткой. Сначала ее надо
поварить в воде. С ножами в руках мы садимся на корточки вокруг огня и
наедаемся до отвала.
Вот какой у нас Кат. Если бы было на свете место, где раздобыть
что-нибудь съестное можно было бы только раз в году в течение одного ча-
са, то именно в этот час он, словно по наитию, надел бы фуражку, отпра-
вился в путь, и, устремившись, как по компасу, прямо к цели, разыскал бы
эту снедь.
Он находит все: когда холодно, он найдет печурку и дрова, он отыски-
вает сено и солому, столы и стулья, но прежде всего - жратву. Это ка-
кая-то загадка, он достает все это словно из-под земли, как по вол-
шебству. Он превзошел самого себя, когда достал четыре банки омаров.
Впрочем, мы предпочли бы им кусок сала.
Мы разлеглись у бараков, на солнечной стороне.
Пахнет смолой, летом и потными ногами.
Кат сидит возле меня; он никогда не прочь побеседовать. Сегодня нас
заставили целый час тренироваться, - мы учились отдавать честь, так как
Тьяден небрежно откозырял какому-то майору. Кат все никак не может за-
быть этого. Он заявляет:
- Вот увидите, мы проиграем войну из-за того, что слишком хорошо уме-
ем козырять.
К нам подходит Кропп. Босой, с засученными штанами, он вышагивает,
как журавль. Он постирал свои носки и кладет их сушиться на траву. Кат
смотрит в небо, испускает громкий звук и задумчиво поясняет:
- Этот вздох издал горох.
Кропп и Кат вступают в дискуссию. Одновременно они заключают пари на
бутылку пива об исходе воздушного боя, который сейчас разыгрывается над
нами.
Кат твердо придерживается своего мнения, которое он как старый сол-
дат-балагур и на этот раз высказывает в стихотворной форме: "Когда бы
все были равны, на свете б не было войны".
В противоположность Кату Кропп - философ. Он предлагает, чтобы при
объявлении войны устраивалось нечто вроде народного празднества, с музы-
кой и с входными билетами, как во время боя быков. Затем на арену должны
выйти министры и генералы враждующих стран, в трусиках, вооруженные ду-
бинками, и пусть они схватятся друг с другом. Кто останется в живых,
объявит свою страну победительницей. Это было бы проще и справедливее,
чем то, что делается здесь, где друг с другом воюют совсем не те люди.
Предложение Кроппа имеет успех. Затем разговор постепенно переходит
на муштру в казармах.
При этом мне вспоминается одна картина. Раскаленный полдень на казар-
менном дворе. Зной неподвижно висит над плацем. Казармы словно вымерли.
Все спят. Слышно только, как тренируются барабанщики; они расположились
где-то неподалеку и барабанят неумело, монотонно, тупо. Замечательное
трезвучие: полуденный зной, казарменный двор и барабанная дробь!
В окнах казармы пусто и темно. Кое-где на подоконниках сушатся сол-
датские штаны. На эти окна смотришь с вожделением. В казармах сейчас
прохладно.
О, темные, душные казарменные помещения, с вашими железными койками,
одеялами в клетку, высокими шкафчиками и стоящими перед ними скамейками!
Даже и вы можете стать желанными; более того: здесь, на фронте, вы оза-
рены отблеском сказочно далекой родины и дома, вы, чуланы, пропитанные
испарениями спящих и их одежды, пропахшие перестоявшейся пищей и табач-
ным дымом!
Катчинский живописует их, не жалея красок и с большим воодушевлением.
Чего бы мы не отдали за то, чтобы вернуться туда! Ведь о чем-нибудь
большем мы даже и думать не смеем...
А занятия по стрелковому оружию в ранние утренние часы: "Из чего сос-
тоит винтовка образца девяносто восьмого года?" А занятия по гимнастике
после обеда: "Кто играет на рояле, - шаг вперед. Правое плечо вперед -
шагом марш. Доложите на кухне, что вы прибыли чистить картошку".
Мы упиваемся воспоминаниями. Вдруг Кропп смеется и говорит:
- В Лейне пересадка.
Это была любимая игра нашего капрала. Лейне - узловая станция. Чтобы
наши отпускники не плутали на ее путях, Химмельштос обучал нас в казар-
ме, как делать пересадку. Мы должны были усвоить, что, если хочешь пере-
сесть в Лейне с дальнего поезда на местный, надо пройти через туннель.
Каждый из нас становился слева от своей койки, которая изображала этот
туннель. Затем подавалась команда: "В Лейне пересадка!" - и все с быст-
ротой молнии пролезали под койками на другую сторону. Мы упражнялись в
этом часами...
Тем временем немецкий аэроплан успели сбить. Он падает, как комета,
волоча за собой хвост из дыма. Кропп проиграл на этом бутылку пива и с
неохотой отсчитывает деньги.
- А когда Химмельштос был почтальоном, он наверняка был скромным че-
ловеком, - сказал я, после того как Альберт справился со своим разочаро-
ванием, - но стоило ему стать унтер-офицером, как он превратился в живо-
дера. Как это получается?
Этот вопрос растормошил Кроппа:
- Да и не только Химмельштос, это случается с очень многими. Как по-
лучат нашивки или саблю, так сразу становятся совсем другими людьми,
словно бетону нажрались.
- Все дело в мундире, - высказываю я предположение.
- Да, в общем примерно так, - говорит Кат, готовясь произнести целую
речь, - но причину надо искать не в этом. Видишь ли, если ты приучишь
собаку есть картошку, а потом положишь ей кусок мяса, то она все ж таки
схватит мясо, потому что это у нее в крови. А если ты дашь человеку ку-
сочек власти, с ним будет то же самое: он за нее ухватится. Это получа-
ется само собой, потому что человек как таковой - перво-наперво скотина,
и разве только сверху у него бывает слой порядочности, все равно что
горбушка хлеба, на которую намазали сала. Вся военная служба в том и
состоит, что у одного есть власть над другим. Плохо только то, что у
каждого ее слишком много; унтер-офицер может гонять рядового, лейтенант
- унтер-офицера, капитан - лейтенанта, да так, что человек с ума сойти
может. И так как каждый из них знает, что это его право, то у него и по-
являются такие вот привычки. Возьми самый простой пример: вот идем мы с
учений и устали как собаки. А тут команда: "Запевай!" Конечно, поем мы
так, что слушать тошно: каждый рад, что хоть винтовку-то еще тащить мо-
жет. И вот уже роту повернули кругом и в наказание заставили заниматься
еще часок. На обратном пути опять команда: "Запевай!" - и на этот раз мы
поем по-настоящему. Какой во всем этом смысл? Да просто командир роты
поставил на своем, ведь у него есть власть. Никто ему ничего на это не
скажет, наоборот, все считают его настоящим офицером. А ведь это еще ме-
лочь, они еще и не такое выдумывают, чтобы покуражиться над нашим бра-
том. И вот я вас спрашиваю: кто, на какой штатской должности, пусть даже
в самом высоком чине, может себе позволить что-либо подобное, не рискуя,
что ему набьют морду? Такое можно себе позволить только в армии! А это,
знаете ли, хоть кому голову вскружит! И чем более мелкой сошкой человек
был в штатской жизни, тем больше он задается здесь.
- Ну да, как говорится, дисциплинка нужна, - небрежно вставляет
Кропп.
- К чему придраться, они всегда найдут, - ворчит Кат. - Ну что ж, мо-
жет, так оно и надо. Но только нельзя же издеваться над людьми. А вот
попробуй объяснить все это какому-нибудь слесарю, батраку или вообще ра-
бочему человеку, попробуй растолковать это простому пехотинцу, - а ведь
их здесь больше всего, - он видит только, что с него дерут три шкуры, а
потом отправят на фронт, и он прекрасно понимает, что нужно и что не
нужно. Если простой солдат здесь на передовых держится так стойко, так
это, доложу я вам, просто удивительно! То есть просто удивительно!
Все соглашаются, так как каждый из нас знает, что муштра кончается
только в окопах, но уже в нескольких километрах от передовой она начина-
ется снова, причем начинается с самых нелепых вещей - с козыряния и ша-
гистики. Солдата надо во что бы то ни стало чем-нибудь занять, это же-
лезный закон.
Но тут появляется Тьяден, на его лице красные пятна. Он так взволно-
ван, что даже заикается. Сияя от радости, он произносит, четко выговари-
вая каждый слог:
- Химмельштос едет к нам. Его отправили на фронт.
К Химмельштосу Тьяден питает особую ненависть, так как во время наше-
го пребывания в барачном лагере Химмельштос "воспитывал" его на свой ма-
нер. Тьяден мочится под себя, этот грех случается с ним ночью, во сне.
Химмельштос безапелляционно заявил, что это просто лень, и нашел прек-
расное, вполне достойное своего изобретателя средство, как исцелить
Тьядена.
Химмельштос отыскал в соседнем бараке другого солдата, страдавшего
тем же недугом, по фамилии Киндерфатер, и перевел его к Тьядену. В бара-
ках стояли обычные армейские койки, двухъярусные, с проволочной сеткой.
Химмельштос разместил Тьядена и Киндерфатера так, что одному из них дос-
талось верхнее место, другому - нижнее. Понятно, что лежащему внизу при-
ходилось несладко. Зато на следующий вечер они должны были меняться мес-
тами: лежавший внизу перебирался наверх, и таким образом совершалось
возмездие. Химмельштос называл это самовоспитанием.
Это была подлая, хотя и остроумная выдумка. К сожалению, из нее ниче-
го не вышло, так как предпосылка оказалась все же неправильной: в обоих
случаях дело объяснялось вовсе не ленью. Для того чтобы понять это, дос-
таточно было посмотреть на их землистого цвета кожу. Дело кончилось тем,
что каждую ночь кто-нибудь из них спал на полу. При этом он мог легко
простудиться...
Тем временем Хайе тоже подсел к нам. Он подмигивает мне и любовно по-
тирает свою лапищу. С ним вместе мы пережили прекраснейший день нашей
