молоды? Разве мы молодежь? Это было давно. Сейчас мы старики.
II
Странно вспоминать о том, что у меня дома, в одном из ящиков письмен-
ного стола, лежит начатая драма "Саул" и связка стихотворений. Я проси-
дел над своими произведениями не один вечер, - ведь почти каждый из нас
занимался чем-нибудь в этом роде; но все это стало для меня настолько
неправдоподобным, что я уже не могу себе это по-настоящему представить.
С тех пор как мы здесь, наша прежняя жизнь резко прервалась, хотя мы
со своей стороны ничего для этого не предпринимали. Порой мы пытаемся
припомнить все по порядку и найти объяснение, но у нас это как-то не по-
лучается. Особенно неясно все именно нам, двадцатилетним, - Кроппу, Мюл-
леру, Лееру, мне, - всем тем, кого Канторек называет железной молодежью.
Люди постарше крепко связаны с прошлым, у них есть почва под ногами,
есть жены, дети, профессии и интересы; эти узы уже настолько прочны, что
война не может их разорвать. У нас же, двадцатилетних, есть только наши
родители, да у некоторых - девушка. Это не так уж много, - ведь в нашем
возрасте привязанность к родителям особенно ослабевает, а девушки еще не
стоят на первом плане. А помимо этого, мы почти ничего не знали: у нас
были свои мечтания, кой-какие увлечения да школа; больше мы еще ничего
не успели пережить. И от этого ничего не осталось.
Канторек сказал бы, что мы стояли на самом пороге жизни. В общем это
верно. Мы еще не успели пустить корни. Война нас смыла. Для других, тех,
кто постарше, война - это временный перерыв, они могут ее мысленно пе-
рескочить. Нас же война подхватила и понесла, и мы не знаем, чем все это
кончится. Пока что мы знаем только одно: мы огрубели, но как-то по-осо-
бенному, так что в нашем очерствении есть и тоска, хотя теперь мы даже и
грустим-то не так уж часто.
Если Мюллеру очень хочется получить ботинки Кеммериха, то это вовсе
не значит, что он проявляет к нему меньше участия, чем человек, который
в своей скорби не решился бы и подумать об этом. Для него это просто
разные вещи. Если бы ботинки могли еще принести Кеммериху хоть какую-ни-
будь пользу, Мюллер предпочел бы ходить босиком по колючей проволоке,
чем размышлять о том, как их заполучить. Но сейчас ботинки представляют
собой нечто совершенно не относящееся к состоянию Кеммериха, а в то же
время Мюллеру они бы очень пригодились. Кеммерих умрет, - так не все ли
равно, кому они достанутся? И почему бы Мюллеру не охотиться за ними, -
ведь у него на них больше прав, чем у какого-нибудь санитара! Когда Кем-
мерих умрет, будет поздно. Вот почему Мюллер уже сейчас присматривает за
ними.
Мы разучились рассуждать иначе, ибо все другие рассуждения ис-
кусственны. Мы придаем значение только фактам, только они для нас важны.
А хорошие ботинки не так-то просто найти.
Раньше и это было не так. Когда мы шли в окружное военное управление,
мы еще представляли собой школьный класс, двадцать юношей, и прежде чем
переступить порог казармы, вся наша веселая компания отправилась бриться
в парикмахерскую, причем многие делали это в первый раз. У нас не было
твердых планов на будущее, лишь у очень немногих мысли о карьере и приз-
вании приняли уже настолько определенную форму, чтобы играть какую-то
практическую роль в их жизни; зато у нас было множество неясных идеалов,
под влиянием которых и жизнь, и даже война представлялись нам в идеали-
зированном, почти романтическом свете.
В течение десяти недель мы проходили военное обучение, и за это время
нас успели перевоспитать более основательно, чем за десять школьных лет.
Нам внушали, что начищенная пуговица важнее, чем целых четыре тома Шо-
пенгауэра. Мы убедились - сначала с удивлением, затем с горечью и нако-
нец с равнодушием - в том, что здесь все решает, как видно, не разум, а
сапожная щетка, не мысль, а заведенный некогда распорядок, не свобода, а
муштра. Мы стали солдатами по доброй воле, из энтузиазма; но здесь дела-
лось все, чтобы выбить из нас это чувство. Через три недели нам уже не
казалось непостижимым, что почтальон с лычками унтера имеет над нами
больше власти, чем наши родители, наши школьные наставники и все носите-
ли человеческой культуры от Платона до Гете, вместе взятые. Мы видели
своими молодыми, зоркими глазами, что классический идеал отечества, ко-
торый нам нарисовали наши учителя, пока что находил здесь реальное воп-
лощение в столь полном отречении от своей личности, какого никто и ни-
когда не вздумал бы потребовать даже от самого последнего слуги. Козы-
рять, стоять навытяжку, заниматься шагистикой, брать на караул, вер-
теться направо и налево, щелкать каблуками, терпеть брань и тысячи при-
дирок, - мы мыслили себе нашу задачу совсем иначе и считали, что нас го-
товят к подвигам, как цирковых лошадей готовят к выступлению. Впрочем,
мы скоро привыкли к этому. Мы даже поняли, что кое-что из этого было
действительно необходимо, зато все остальное, безусловно, только мешало.
На эти вещи у солдата тонкий нюх.
Группами в три-четыре человека наш класс разбросали по отделениям,
вместе с фрисландскими рыбаками, крестьянами, рабочими и ремесленниками,
с которыми мы вскоре подружились. Кропп, Мюллер, Кеммерих и я попали в
девятое отделение, которым командовал унтерофицер Химмельштос.
Он слыл за самого свирепого тирана в наших казармах и гордился этим.
Маленький, коренастый человек, прослуживший двенадцать лет, с ярко-рыжи-
ми, подкрученными вверх усами, в прошлом почтальон. С Кроппом, Тьяденом,
Вестхусом и со мной у него были особые счеты, так как он чувствовал наше
молчаливое сопротивление.
Однажды утром я четырнадцать раз заправлял его койку. Каждый раз он
придирался к чему-нибудь и сбрасывал постель на пол. Проработав двадцать
часов, - конечно, с перерывами, - я надраил пару допотопных, твердых,
как камень, сапог до такого зеркального блеска, что даже Химмельштосу не
к чему было больше придраться. По его приказу я дочиста выскоблил зубной
щеткой пол нашей казармы. Вооружившись половой щеткой и совком, мы с
Кроппом стали выполнять его задание - очистить от снега казарменный
двор, и наверно замерзли бы, но не отступились, если бы во двор случайно
не заглянул один лейтенант, который отослал нас в казарму и здорово рас-
пек Химмельштоса. Увы, после этого Химмельштос только еще более люто
возненавидел нас. Четыре недели подряд я нес по воскресеньям караульную
службу и, к тому же, был весь этот месяц дневальным; меня гонял и с пол-
ной выкладкой и с винтовкой в руке по раскисшему, мокрому пустырю под
команду "ложись!" и "бегом марш!", пока я не стал похож на ком грязи и
не свалился от изнеможения; через четыре часа я предъявил Химмельштосу
мое безукоризненно вычищенное обмундирование, - правда, после того, как
я стер себе руки в кровь. Мы с Кроппом, Вестхусом и Тьяденом разучивали
"стойку смирно" в лютую стужу без перчаток, сжимая голыми пальцами ледя-
ной ствол винтовки, а Химмельштос выжидающе петлял вокруг, подкараули-
вая, не шевельнемся ли мы хоть чуть-чуть, чтобы обвинить нас в невыпол-
нении команды. Я восемь раз должен был сбегать с верхнего этажа казармы
во двор, ночью, в два часа, за то, что мои кальсоны свешивались на нес-
колько сантиметров с края скамейки, на которой мы складывали на ночь
свою одежду. Рядом со мной, наступая мне на пальцы, бежал дежурный ун-
тер-офицер, - это был Химмельштос. На занятиях штыковым боем мне всегда
приходилось сражаться с Химмельштосом, причем я ворочал тяжелую железную
раму, а у него в руках была легонькая деревянная винтовка, так что ему
ничего не стоило наставить мне синяков на руках; однажды, правда, я ра-
зозлился, очертя голову бросился на него, и нанес ему такой удар в жи-
вот, что сбил его с ног. Когда он пошел жаловаться, командир роты поднял
его на смех и сказал, что тут надо самому не зевать; он знал своего Хим-
мельштоса и, как видно, ничего не имел против, чтобы тот остался в дура-
ках. Я в совершенстве овладел искусством лазить на шкафчики; через неко-
торое время и по части приседаний мне тоже не было равных; мы дрожали,
едва заслышав голос Химмельштоса, но одолеть нас этой взбесившейся поч-
товой кляче так и не удалось.
В одно из воскресений мы с Кроппом шли мимо бараков, неся на шесте
полные ведра из уборной, которую мы чистили, и когда проходивший мимо
Химмельштос (он собрался пойти в город и был при всем параде), остано-
вившись перед нами, спросил, как нам нравится эта работа, мы сделали
вид, что запнулись, и выплеснули ведро ему на ноги. Он был вне себя от
ярости, но ведь и нашему терпению пришел конец.
- Я вас упеку в крепость! - кричал он.
Кропп не выдержал.
- Но сначала будет расследование, и тогда мы выложим все, - сказал
он.
- Как вы разговариваете с унтер-офицером? - орал Химмельштос. - Вы
что, с ума сошли? Подождите, пока вас спросят! Так что вы там сделаете?
- Выложим все насчет господина унтер-офицера! - сказал Кропп, держа
руки по швам.
Тут Химмельштос все-таки почуял, чем это пахнет, и убрался, не говоря
ни слова. Правда, уходя, он еще тявкнул: "Я вам это припомню!" - Совесть
его была подорвана. Он еще раз попытался отыграться, гоняя нас по пусты-
рю и командуя "ложись?" и "встать, бегом марш!" Мы, конечно, каждый раз
делали что положено, - ведь приказ есть приказ, его надо выполнять. Но
мы выполняли его так медленно, что это приводило Химмельштоса в отчая-
ние. Мы не спеша опускались на колени, затем опирались на руки и так да-
лее; тем временем он уже в ярости подавал другую команду. Прежде чем мы
успели вспотеть, он сорвал себе глотку.
Тогда он оставил нас в покое. Правда, он все еще называл нас сукиными
детьми. Но в его ругани слышалось уважение.
Были среди унтеров и порядочные люди, которые вели себя благоразум-
нее; их было немало, они даже составляли большинство. Но все они прежде
всего хотели как можно дольше удержаться на своем тепленьком местечке в
тылу, а на это мог рассчитывать только тот, кто был строг с новобранца-
ми.
Поэтому мы испытали на себе, пожалуй, все возможные виды казарменной
муштры, и нередко нам хотелось выть от ярости. Некоторые из нас подорва-
ли свое здоровье, а Вольф умер от воспаления легких. Но мы сочли бы себя
достойными осмеяния, если бы сдались. Мы стали черствыми, недоверчивыми,
безжалостными, мстительными, грубыми, - и хорошо, что стали такими:
именно этих качеств нам и не хватало. Если бы нас послали в окопы, не
дав нам пройти эту закалку, большинство из нас наверно сошло бы с ума. А
так мы оказались подготовленными к тому, что нас ожидало.
Мы не дали себя сломить, мы приспособились; в этом нам помогли наши
двадцать лет, из-за которых многое другое было для нас так трудно. Но
самое главное это то, что в нас проснулось сильное, всегда готовое прет-
вориться в действие чувство взаимной спаянности; и впоследствии, когда
мы попали на фронт; оно переросло в единственно хорошее, что породила
война, - в товарищество!
Я сижу у кровати Кеммериха. Он все больше сдает. Вокруг нас страшная
суматоха. Пришел санитарный поезд, и в палатах отбирают раненых, которые
могут выдержать эвакуацию. У кровати Кеммериха врач не останавливается,
он даже не смотрит на него.
- В следующий раз, Франц, - говорю я.
Опираясь на локти, он приподнимается над подушками:
- Мне ампутировали ногу.
Значит, он все-таки узнал об этом. Я киваю головой и говорю:
- Будь доволен, что отделался только этим.
Он молчит.
Я заговариваю снова:
- Тебе могли бы отнять обе ноги, Франц. Вот Вегелер потерял правую
руку. Это куда хуже. И потом, ты ведь поедешь домой.
Он смотрит на меня:
- Ты думаешь?
- Конечно.
Он спрашивает еще раз:
- Ты думаешь?
- Это точно Франц. Только сначала тебе надо оправиться после опера-
