ки. У Хайе от смеха заскакивает челюсть, и он беспомощно мычит открытым
ртом. Альберт вправляет ее ударом кулака.
Кат озабочен:
- Если он доложит, тебе несдобровать.
- А ты думаешь, он доложит? - спрашивает Тьяден.
- Обязательно, - говорю я.
- Тебе закатят по меньшей мере пять суток строгого, - заявляет Кат.
Тьядена это ничуть не страшит.
- Пять суток в кутузке - это пять суток отдыха.
- А если в крепость? - допытывается более основательный Мюллер.
- Пока сидишь там, глядишь и отвоевался.
Тьяден - счастливчик. Он не знает, что такое заботы. В сопровождении
Хайе и Леера он удаляется, чтобы не попасться начальству под горячую ру-
ку.
Мюллер все еще не закончил свой опрос. Он снова принимается за Кроп-
па:
- Альберт, ну а если ты и вправду попал бы сейчас домой, что б ты
стал тогда делать?
Теперь Кропп наелся и стал от этого уступчивее:
- А сколько человек осталось от нашего класса? Мы подсчитываем: семь
человек из двадцати убиты, четверо - ранены, один - в сумасшедшем доме.
Значит, нас набралось бы в лучшем случае двенадцать человек.
- Из них трое - лейтенанты, - говорит Мюллер. - Ты думаешь, они сог-
ласились бы, чтобы на них снова орал Канторек?
Мы думаем, что нет; мы тоже не захотели бы, чтобы он орал на нас.
- А как ты представляешь себе, что такое тройное действие в
"Вильгельме Телле"? - вдруг вспоминает Кропп и хохочет до слез.
- Какие цели ставил перед собой геттингенский "Союз рощи"? - испытую-
ще спрашивает Мюллер, внезапно переходя на строгий тон.
- Сколько детей было у Карла Смелого? - спокойно парирую я.
- Из вас ничего путного не выйдет, Боймер, - квакает Мюллер.
- Когда была битва при Заме? - интересуется Кропп.
- У вас нет прочных моральных принципов, Кропп, садитесь! Три с мину-
сом! - говорю я, делая пренебрежительный жест рукой.
- Какие государственные задачи Ликург почитал важнейшими? - шипит
Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.
- Как нужно расставить знаки препинания во фразе:
"Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога?" - вопрошаю я.
- Сколько жителей насчитывает Мельбурн? - щебечет в ответ Мюллер.
- Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? - спрашиваю я
Альберта возмущенным тоном.
Но тот пускает в ход другой козырь:
- В чем заключается явление сцепления? Мы уже успели основательно по-
забыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но
никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как
разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше
всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не заст-
ревает.
Мюллер задумчиво говорит:
- А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьную
скамью.
Я считаю, что это исключено:
- Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?
- Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом?
Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно
придется зубрить.
- Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалб-
ливать всякую чушь.
Кропп настроен совершенно так же, как мы:
- Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на
фронте?
- Но надо же тебе иметь профессию, - возражает Мюллер, точь-в-точь
так, как говаривал Канторек.
Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким ще-
гольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает
нож и заявляет:
- В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей
профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос - тоже. А
вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после
всего этого? - Он кивает головой в сторону фронта.
- Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу,
в полном одиночестве, - говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за
эти чрезмерные претензии.
- Что же с нами будет, когда мы вернемся? - спрашивает Мюллер, и даже
ему становится не по себе.
Кропп пожимает плечами:
- Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.
В сущности, никто из нас ничего не может сказать.
- Так что же мы стали бы делать? - спрашиваю я.
- У меня ни к чему нет охоты, - устало отвечает Кропп. - Ведь рано
или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не
верю, что мы вернемся.
- Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, - говорю я через неко-
торое время, переворачиваясь на спину, - когда я думаю о том, что однаж-
ды я услышу слово "мир" и это будет правда, мне хочется сделать чтони-
будь немыслимое, - так опьяняет меня это слово. Чтонибудь такое, чтобы
знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в
этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно
можно сделать, вся эта процедура приобретения профессии, - сначала уче-
ба, потом жалованье и так далее, - от этого меня с души воротит, потому
что так было всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не на-
хожу, ничего другого я не вижу, Альберт.
В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчая-
ние.
Кропп думает о том же.
- И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не
задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать
гранаты - это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье...
Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, - не
только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы
он ни был; только одни чувствуют это больше, другие - меньше. Это общая
судьба нашего поколения.
Альберт высказывает эту мысль вслух:
- Война сделала нас никчемными людьми.
Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с
бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восем-
надцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось
стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы
отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прог-
ресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.
Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на
ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопыт-
но, что почти все ротные фельдфебеля - толстяки.
За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверка-
ют на солнце.
Мы встаем.
- Где Тьяден? - пыхтит фельдфебель.
Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.
- Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, где
он?
- Фельдфебель - рыскает глазами - Тьядена нигде не видно. Тогда он
пытается взяться за дело с другого конца:
- Через десять минут ты должен явиться в канцелярию.
После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.
- У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я
случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, - говорит Кропп.
- Да и вообще нам с ним будет не скучно, - смеется Мюллер.
Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся
этим.
Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.
Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова на-
чинаем играть в карты. Ведь все, что мы умеем, это играть в карты,
сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати - слишком много
для двадцати лет.
Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращает
на него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами.
- Вас ведь послали за ним, - настаивает он.
- Что значит "послали"? - спрашивает Кропп.
- Ну, вам приказали...
- Я попросил бы вас выбирать выражения, - говорит Кропп начальствен-
ным тоном. - Мы не позволим обращаться к нам не по уставу.
Химмельштос огорошен:
- Кто это обращается к вам не по уставу?
- Вы!
- Я?
- Ну да.
Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на Кроппа, не
совсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот раз он
не вполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу:
- Так вы его не нашли? Кропп ложится в траву и говорит:
- А вы хоть раз бывали здесь, на фронте?
- Это вас не касается, - решительно заявляет Химмельштос. - Я требую,
чтобы вы мне ответили на мой вопрос.
- Ладно, отвечу, - говорит Кропп поднимаясь. - Посмотрите-ка вон ту-
да, видите, на небе такие маленькие облачка? Это разрывы зениток. Вчера
мы были там. Пять убитых, восемь раненых. А ведь ничего особенного вчера
в общем-то и не было. В следующий раз, когда мы отправимся туда вместе с
вами, рядовые не будут умирать, не спросив вашего разрешения. Они будут
становиться перед вами во фронт, пятки вместе, носки врозь, и молодцева-
то спрашивать: "Разрешите выйти из строя? Дозвольте отправиться на тот
свет!" Нам здесь так не хватало таких людей, как вы.
Сказав это, он снова садится. Химмельштос уносится стремительно, как
комета.
- Трое суток ареста, - предполагает Кат.
- Следующий заход сделаю я, - говорю я Альберту.
Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, нам уст-
раивают допрос. В канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенант Бер-
тинк и вызывает всех по очереди.
Как свидетель, я тоже предстаю перед ним и излагаю обстоятельства,
заставившие Тьядена взбунтоваться. История с "исцелением" Тьядена от не-
держания мочи производит сильное впечатление. Вызывают Химмельштоса, и я
еще раз повторяю свои показания.
- Это правда? - спрашивает Бертинк Химмельштоса.
Тот пытается выкрутиться, но, когда Кропп подтверждает сказанное
мною, ему в конце концов приходится признаться.
- Почему же никто не доложил об этом еще тогда? - спрашивает Бертинк.
Мы молчим, - ведь он сам прекрасно знает, что жаловаться на такие
пустяки - это в армии гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть жалобы
на военной службе? Он, как видно, понимает нас и для начала распекает
Химмельштоса, в энергичных выражениях разъясняя ему еще раз, что фронт -
это не казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант обходится
покруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток арес-
та. Кроппу он подмигивает и велит записать ему одни сутки.
- Ничего не поделаешь, - говорит он ему с сожалением.
Он у нас умница.
Простой арест - приятное времяпрепровождение. Помещение для арестан-
тов - бывший курятник; там они могут принимать гостей, мы знаем, как к
ним пробраться.
Строгий арест пришлось бы отсиживать в погребе. Раньше нас еще привя-
зывали к дереву, но сейчас это запрещено. Все-таки иногда с нами обраща-
ются как с людьми.
Не успели Тьяден и Кропп отсидеть час за проволочной решеткой, как мы
уже отправляемся навестить их. Тьяден встречает нас петушиным криком.
Затем мы до поздней ночи играем в скат. Этот дурень Тьяден, как всегда,
выигрывает.
Когда мы собираемся уходить, Кат спрашивает меня:
- Что ты скажешь насчет жареного гуся?
- Неплохо бы, - говорю я.
Мы забираемся на машину с боеприпасами. За проезд с нас берут две си-
гареты. Кат заметил место точно. Птичник принадлежит штабу одного из
полков. Я берусь стащить гуся, и Кат меня инструктирует. Птичник нахо-
дится за оградой, дверь не на замке, а только на колышке.
Кат подставляет мне руки, я упираюсь в них ногой и перелезаю через
ограду. Кат остается стоять на стреме.
Несколько минут я стою на одном месте, чтобы дать глазам привыкнуть к
темноте. Затем узнаю птичник. Тихонько подкрадываюсь к нему, нащупываю
колышек, вытаскиваю его и открываю дверь.
Я различаю два белых пятна. Гусей двое - это нехорошо: одного схва-
тишь, другой разгогочется. Значит, надо хватать обоих, только побыстрей,
