солдатской жизни. Это было накануне нашей отправки на фронт. Мы были
прикомандированы к одному из полков с многозначным номером, но сначала
нас еще вызвали для экипировки обратно в гарнизон, однако послали не на
сборный пункт, а в другие казармы. На следующий день, рано утром, мы
должны были выехать. Вечером мы собрались вместе, чтобы расквитаться с
Химмельштосом. Уже несколько месяцев тому назад мы поклялись друг другу
сделать это. Кропп шел в своих планах даже еще дальше: он решил, что
после войны пойдет служить по почтовому ведомству, чтобы впоследствии,
когда Химмельштос снова будет почтальоном, стать его начальником. Он с
упоением рисовал себе, как будет школить его. Поэтому-то Химмельштос ни-
как не мог сломить нас; мы всегда рассчитывали на то, что рано или позд-
но он попадется в наши руки, уж во всяком случае в конце войны.
Пока что мы решили как следует отдубасить его.
Что особенного смогут нам за это сделать, если он нас не узнает, а
завтра утром мы все равно уедем?
Мы уже знали пивную, в которой он сидел каждый вечер. Когда он возв-
ращался оттуда в казармы, ему приходилось идти по неосвещенной дороге,
где не было домов. Там мы и подстерегали его, спрятавшись за грудой кам-
ней. Я прихватил с собой постельник. Мы дрожали от нетерпения. А вдруг
он будет не один? Наконец послышались его шаги, мы их уже изучили, -
ведь мы так часто слышали их по утрам, когда дверь казармы распахивалась
и дневальные кричали во всю глотку: "Подъем!"
- Один? - шепнул Кропп.
- Один.
Мы с Тьяденом крадучись обошли камни.
Вот уже сверкнула пряжка на ремне Химмельштоса.
Как видно, унтер-офицер был немного навеселе: он пел.
Ничего не подозревая, он прошел мимо нас.
Мы схватили постельник, набросили его, бесшумно прыгнув сзади на Хим-
мельштоса, и резко рванули концы так, что тот, стоя в белом мешке, не
мог поднять руки.
Песня умолкла.
Еще мгновение, и Хайе Вестхус был возле Химмельштоса. Широко расста-
вив локти, он отшвырнул нас, - так ему хотелось быть первым. Смакуя каж-
дое движение, он стал в позу, вытянул свою длинную, как семафор, ручищу
с огромной, как лопата, ладонью и так двинул по мешку, что этот удар мог
бы убить быка.
Химмельштос перекувырнулся, отлетел метров на пять и заорал благим
матом. Но и об этом мы подумали заранее: у нас была с собой подушка. Ха-
йе присел, положил подушку себе на колени, схватил Химмельштоса за то
место, где виднелась голова, и прижал ее к подушке. Голос унтер-офицера
тотчас стал приглушенным. Время от времени Хайе давал ему перевести дух,
и тогда мычание на минуту превращалось в великолепный звонкий крик, ко-
торый тут же вновь ослабевал до писка.
Тут Тьяден отстегнул у Химмельштоса подтяжки и спустил ему штаны.
Плетку Тьяден держал в зубах. Затем он поднялся и заработал руками.
Это была дивная картина: лежавший на земли Химмельштос, склонившийся
над ним и державший его голову на коленях Хайе, с дьявольской улыбкой на
лице и с разинутым от наслаждения ртом, затем вздрагивающие полосатые
кальсоны на кривых ногах, выделывающих под спущенными штанами самые за-
мысловатые движения, а над ними в позе дровосека неутомимый Тьяден. В
конце концов нам пришлось силой оттащить его, а то мы бы никогда не дож-
дались своей очереди.
Наконец Хайе снова поставил Химмельштоса на ноги и в заключение ис-
полнил еще один индивидуальный номер. Размахнувшись правой рукой чуть не
до неба, словно собираясь захватить пригоршню звезд, он влепил Хим-
мельштосу оплеуху. Химмельштос опрокинулся навзничь. Хайе снова поднял
его, привел в исходное положение и, показав высокий класс точности, за-
катил ему вторую, - на этот раз левой рукой. Химмельштос взвыл и, став
на четвереньки, пустился наутек. Его полосатый почтальонский зад светил-
ся в лучах луны.
Мы ретировались на рысях.
Хайе еще раз оглянулся и сказал удовлетворенно, злобно и несколько
загадочно:
- Кровавая месть - как кровяная колбаса.
В сущности, Химмельштосу следовало бы радоваться: ведь его слова о
том, что люди всегда должны взаимно воспитывать друг друга, не остались
втуне, они были применены к нему самому. Мы оказались понятливыми учени-
ками и хорошо усвоили его метод.
Он так никогда и не дознался, кто ему устроил этот сюрприз. Правда,
при этом он приобрел постельник, которого мы уже не нашли на месте про-
исшествия, когда заглянули туда через несколько часов.
События этого вечера были причиной того, что, отъезжая на следующее
утро на фронт, мы держались довольно молодцевато. Какой-то старик с раз-
вевающейся окладистой бородой был так тронут нашим видом, что назвал нас
юными героями.
IV
Мы едем к передовой на саперные работы. С наступлением темноты к ба-
ракам подъезжают грузовые автомобили. Мы влезаем в кузов. Вечер теплый,
и сумерки кажутся нам огромным полотнищем, под защитой которого мы
чувствуем себя спокойнее. Сумерки сближают нас; даже скуповатый Тьяден
протягивает мне сигарету и дает прикурить.
Мы стоим вплотную друг к другу, локоть к локтю, сесть никто не может.
Да мы и не привыкли сидеть. Мюллер впервые с давних пор в хорошем наст-
роении: он в новых ботинках.
Моторы завывают, грузовики громыхают и лязгают. Дороги разъезжены, на
каждом шагу - ухаб, и мы все время ныряем вниз, так что чуть не вылетаем
из кузова. Это нас нисколько не тревожит. В самом деле, что может с нами
случиться? Сломанная рука лучше, чем простреленный живот, и многие
только обрадовались бы такому удобному случаю попасть домой.
Рядом с нами идут длинные колонны машин с боеприпасами. Они спешат,
все время обгоняют нас. Мы окликаем сопровождающих, перебрасываемся с
ними шутками.
Впереди показалась высокая каменная стена, - это ограда дома, стояще-
го поодаль от дороги. Вдруг я начинаю прислушиваться. Не ошибся ли я?
Нет, я снова явственно слышу гоготание гусей. Я гляжу на Катчинского, он
глядит на меня, мы сразу же поняли друг друга.
- Кат, я слышу, тут есть кандидат на сковородку...
Он кивает:
- Это мы провернем, Когда возвратимся. Я в курсе дела.
Ну конечно же, Кат в курсе дела. Он наверняка знает каждую гусиную
ножку в радиусе двадцати километров.
Мы въезжаем в район артиллерийских позиций. Для маскировки с воздуха
орудийные окопы обсажены кустами, образующими сплошные зеленые беседки,
словно артиллеристы собрались встречать праздник кущей. Эти беседки име-
ли бы совсем мирный вид, если бы под их веселыми сводами не скрывались
пушки.
От орудийной гари и капелек тумана воздух становится вязким. На языке
чувствуется горький привкус порохового дыма. Выстрелы грохочут так, что
наш грузовик ходит ходуном, вслед за ним с ревом катится эхо, все вокруг
дрожит. Наши лица незаметно изменяют свое выражение. Правда, мы едем не
на передовую, а только на саперные работы, но на каждом лице сейчас на-
писано: это полоса фронта, мы вступили в ее пределы.
Это еще не страх. Тот, кто ездил сюда так часто, как мы, становится
толстокожим. Только молоденькие новобранцы взволнованы. Кат учит их:
- А это тридцатилинейка [3]. Слышите, вот она выстрелила, сейчас бу-
дет разрыв.
Но глухой отзвук разрывов не доносится до нас. Он тонет в смутном гу-
ле фронта. Кат прислушивается к нему:
- Сегодня ночью нам дадут прикурить.
Мы все тоже прислушиваемся. На фронте беспокойно. Кропп говорит:
- Томми, уже стреляют.
С той стороны явственно слышатся выстрелы. Это английские батареи,
справа от нашего участка. Они начали обстрел на час раньше. При нас они
всегда начинали ровно в десять.
- Ишь, чего выдумали, - ворчит Мюллер, - у них, видать, часы идут
вперед.
- Я же вам говорю, нам дадут прикурить, у меня перед этим всегда кос-
ти ноют.
Кат втягивает голову в плечи.
Рядом с нами ухают три выстрела. Косой луч пламени прорезает туман,
стволы ревут и гудят. Мы поеживаемся от холода и радуемся, что завтра
утром снова будем в бараках.
Наши лица не стали бледнее или краснее обычного; нет в них особенного
напряжения или безразличия, но все же они сейчас не такие, как всегда.
Мы чувствуем, что у нас в крови включен какой-то контакт. Это не пустые
слова; это действительно так. Фронт, сознание, что ты на фронте, - вот
что заставляет срабатывать этот контакт. В то мгновение, когда раздается
свист первых снарядов, когда выстрелы начинают рвать воздух, - в наших
жилах, в наших руках, в наших глазах вдруг появляется ощущение сосредо-
точенного ожидания, настороженности, обостренной чуткости, удивительной
восприимчивости всех органов чувств. Все тело разом приходит в состояние
полной готовности.
Мне нередко кажется, что это от воздуха: сотрясаемый взрывами, вибри-
рующий воздух фронта внезапно возбуждает нас своей тихой дрожью; а может
быть, это сам фронт - от него исходит нечто вроде электрического тока,
который мобилизует какие-то неведомые нервные окончания.
Каждый раз повторяется одно и то же: когда мы выезжаем, мы просто
солдаты, порой угрюмые, порой веселые, но как только мы видим первые
орудийные окопы, все, что мы говорим друг другу, звучит уже поиному...
Вот Кат сказал: "Нам дадут прикурить". Если бы он сказал это, стоя у
бараков, то это было бы просто его мнение, и только; но когда он произ-
носит эти слова здесь, в них слышится нечто обнаженно-резкое, как холод-
ный блеск штыка в лунную ночь; они врезаются в наши мысли, как нож в
масло, становятся весомее и взывают к тому бессознательному инстинкту,
который пробуждается у нас здесь, - слова эти с их темным, грозным смыс-
лом: "Нам дадут прикурить". Быть может, это наша жизнь содрогается в
своих самых сокровенных тайниках и поднимается из глубин, чтобы постоять
за себя.
Фронт представляется мне зловещим водоворотом. Еще вдалеке от его
центра, в спокойных водах уже начинаешь ощущать ту силу, с которой он
всасывает тебя в свою воронку, медленно, неотвратимо, почти полностью
парализуя всякое сопротивление.
Зато из земли, из воздуха в нас вливаются силы, нужные для того, что-
бы защищаться, - особенно из земли. Ни для кого на свете земля не озна-
чает так много, как для солдата. В те минуты, когда он приникает к ней,
долго и крепко сжимая ее в своих объятиях, когда под огнем страх смерти
заставляет его глубоко зарываться в нее лицом и всем своим телом, она -
его единственный друг, его брат, его мать. Ей, безмолвной надежной зас-
тупнице, стоном и криком поверяет он свой страх и свою боль, и она при-
нимает их и снова отпускает его на десять секунд, - десять секунд пере-
бежки, еще десять секунд жизни, - и опять подхватывает его, чтобы ук-
рыть, порой навсегда.
Земля, земля, земля!..
Земля! У тебя есть складки, и впадины, и ложбинки, в которые можно
залечь с разбега и можно забиться как крот! Земля! Когда мы корчились в
предсмертной тоске, под всплесками несущего уничтожение огня, под леде-
нящий душу вой взрывов, ты вновь дарила нам жизнь, вливала ее в нас мо-
гучей встречной струей! Смятение обезумевших живых существ, которых чуть
было не разорвало на клочки, передавалось тебе, и мы чувствовали в наших
руках твои ответные токи и вцеплялись еще крепче в тебя пальцами, и,
безмолвно, боязливо радуясь еще одной пережитой минуте, впивались в тебя
губами!
Грохот первых разрывов одним взмахом переносит какую-то частичку на-
шего бытия на тысячи лет назад. В нас просыпается инстинкт зверя, - это
он руководит нашими действиями и охраняет нас. В нем нет осознанности,
он действует гораздо быстрее, гораздо увереннее, гораздо безошибочнее,
чем сознание. Этого нельзя объяснить. Ты идешь и ни о чем не думаешь,
как вдруг ты уже лежишь в ямке, и где-то позади тебя дождем рассыпаются
осколки, а между тем ты не помнишь, чтобы слышал звук приближающегося
