Сколько долларов, рублейчиков? А я-то не разбираюсь в радио! Ах, Дробаха,
Дробаха!
- Заткнись, болван, - рявкнул Головко. - Мне посулили вечность, радость и
красоту. А ты можешь заниматься дальше своей грязной политикой которая груба,
гнусна и глупа. Видишь, какой я гениальный - я могу сказать сразу три слова на
букву <г>! И мир, в конце концов, это - мое развлечение.
- Но они могут убить, их надо остановить, коммунисты коварны, они убьют наших
детей, жен, нас, изнасилуют, погубят... И они наступают! Только прямая связь с
великой Америкой, только туннель спасет нас!
- Маразм! - крикнул Абрам Головко, засмеявшись. - Жизнь есть тундра, а не
Якутия. Бог есть солнце, а не Юрюнг Айыы Тойон. Я есть я, а не Абрам Головко. И
вы есть.
- Вот это правда! - злобно сказал Жукаускас. - Я как раз есть, и меня ничего не
собьет с пути. Я знаю цель! У меня есть задача! И в этом мой смысл! Завтра на
заре придет Август, если он еще жив, и я скажу ему <заелдыз>. И он узнает меня,
и он даст мне адрес следующего агента. И его имя. И он свяжется с Дробахой, и я
все тогда расскажу про вас. И что вы говорили про коммунизм и про Ленина на
корабле. И как меня здесь отравили. Как же тошнит! И если я выживу, если вы меня
не убьете до этого, предатель, или ваши новые (или старые) дружки меня не
доотравят или еще чего-нибудь, я сделаю все. Слава Якутии!
Сказав все это, Жукаускас опасливо посмотрел по сторонам, затем бросил
испуганный взгляд на мирно развалившегося рядом с матрасом Головко, и тут же
начал быстро убегать куда-то прочь, прямо по бескрайней, болотистой, гладкой
тундре; и ноги его взрывали маленькие лужи> расположенные повсюду и от одного
шлепающего резкого удара тут же превращающиеся в сноп брызг, и руки его
болтались по бокам его коренастого неспортивного тела, словно незаполненные
рукава у какой-нибудь детской куклы для театра; и во всей его фигуре были видны
решимость и страх, и он бежал, петляя и задыхаясь, как будто измученный
марафонец; и наконец он упал лицом в грязь, зацепившись за баобаб, и замер.
Через несколько секунд он вяло приподнялся, встал на четвереньки, и его начало
тошнить. Далеко разносились его рыкающие звуки, чередующиеся с краткой тишиной.
Головко насмешливо смотрел на потешную фигурку этого Жукаускаса, блюющего сейчас
на почву Якутии. Только жалость и презрение мог вызвать неряшливый, плюгавый вид
этого политика, поставившего всякую дрянь во главу угла. Мерзость и тошнота были
естественными вещами для этого человека, которого рвало посреди тундры, рядом с
рекой и океаном. Говно и хаос были средой и Вселенной для этого субъекта,
отпавшего от Бога и величия. Какая-то Якутия, или Пипия стали миром этого
ублюдочного существа. Позор и смерть ожидали его. Вонь и дерьмо были подходящими
словами для его уст. Гниль, небытие, бесконечное множество имен, глупых
личностей и пластмассовых предметов - вот что было реальностью. Каркасы,
кошмары, белье, боги, троевременье, шесть главных людей, предел гадости,
равнозначность, равнозначность, равнозначность были здесь. И это было правдой.
Головко облизал губы и посмотрел вверх. Был провал двадцатитрехдонный, и на дне
были слова. Одно дно было черненькой проталиной, в котором рявкал бог Бляха -
его звали Ты. Второе дно было мрачненьким креслицем, где сидел шестиногий бог
Пип, состоящий из звуков, костров и воспоминаний. Третье дно было машинкой,
машинкой, машинкой, а за рулем бог Я. Четвертое дно представляло собой
голубоватое облако в тумане рождения чуда из зари, или любви, или сна. Пятое дно
было похоже на вонюченькую примоченьку из слезиночки стариканчика. Бога звали
Гавот. Шестое дно было желтым говном. Седьмое дно было лучшей победой человека
на его пути к религиозному венцу. Тамошний бог Библия был сухоруким, седовласым,
светлоглазым, сероликим старцем, живущим всегда. Он ждал всех отовсюду для
всего. Он смеялся: <Хи-хи-хи-хи-хи-хи>. Он говорил:
- Не желаете ли не жить так, чтобы жить? Снимите с себя себя. Отдайте себя мне и
возникнете вы, как я. Я есть ты, и ты есть.
Восьмое дно было надоедливым морским морем с паром, бесконечностью и воздухом.
Бога звали Посейдон. Девятое дно было оно с ним, без нее, без него. И был бог
Оно. Девятое дно походило на розовенькую кровушку, проступившую между звездочек
после смертушки человечишки с раскроенным черепком на поле битвы за свободу. Бог
Илья напоминал промокашку в десятом классе, на которой расплывающимися чернилами
были написаны формулы, признания и стихи. И нарисованы мерзкие рожи,
представляющие из себя одиннадцатое дно, где бог Шапильпек-Аар-Тойон восседал в
шести обликах на резиновых подушках своего ненастоящего дворца из аппликаций.
Тошнота подступала к горлу. Двенадцатое дно напоминало вшивую затычку в трусах
старика, рожденного для счастья. И в нем царствовал бог Орел, и у него была
собака Киса и кошка Миса, и у него была дочка Клава и внучка Клава. И у него был
большой, розовый, красивый хвост. Тринадцатое дно было зелененькой зеленкой,
наложенной на кровавенькую ссадинку на коленке девчонки с выпрямительными
скобами на зубах. Она сама и была бог дна. Четырнадцатое дно было Космосом,
возникшим из Хаоса, как и полагается, ибо так нужно и необходимо. Бог Шива носил
кличку Иегова, сын Будда был известен, как Рай. Пятнадцатое дно было вечностью,
счастьем, теплом, любовью, чистотой, добром, благодатью, чудом, звездой. Его бог
был Мариф Филиппович Шершеневич, он курил. Шестнадцатое дно было обманом; там не
было дна, там был бугор, холм, выбоина. Бог умер. Семнадцатое дно больше всего
напоминало звериный зев гнилого полдня, когда дерьмом несет с полей, и грязь
черна, как конский навоз. Бог-пастух был женщиной, вывалявшейся в пуху подушки.
Восемнадцатое дно было крайним пределом вырождения Духа, когда плесень личности
четверится и запутывает какое-то несчастное <Я>, но не уничтожает его. И бога
нет. Девятнадцатое дно было красивеньким узорчиком на темненьком личике
уродки-негритянки. И бог был ее подмышечный пот. Двадцатое дно было похоже на
наглую лысину в очках, которая пыталась эректировать, вообразив себя хуем, но
оставалась круглой, как жопа. И бог этого дна был царем земли. Двадцать первое
дно было ужасом, страхом отчаянья и позора, и диким криком умерщвляемого идиота,
донесшимся из глубин. Там сидел бог Артем, и он был мрачен, как ад. Двадцать
второе дно было маленькой мартышечкой, горящей на христианском костре в пользу
священничка в черненькой рясочке, который подбрасывал уголечки, да думал о
своем. В этом дне стоял бог Аполлон. Двадцать третье дно было концом конца, и
там виднелись другие прелести, бесконечности и какие-то небольшие мирки. И был
бог.
Головко перестал рассуждать, и понял, что грудь - его главная часть тела, души и
духа - больше не способна управлять ногой и сможет потерять свой мир и покой.
Мир и покой. Мир и покой. Мир и покой. Головко глубоко вздохнул, пытаясь
стряхнуть зеленые, метастазные, бесконечные паутинки гадостной смерти, которые
опутали его мозговые клетки, его печеночные клетки, его селезеночные клетки,
клетки его гланд, клетки его глаз, и клетки его гольф. Он вспомнил: <Отче наш,
иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое>. Он вспомнил:
<Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Харе>. Он вспомнил: <Нет Бога,
кроме Аллаха, и Магомет - пророк его>. Он вспомнил: <Му!> Он вспомнил: <Нет
Бога, кроме Юрюнг Айыы Тойона, и Сергелях - провозвестник его>. Он вспомнил:
<Шика-сыка, шамильпек, пука-сука>. Он вспомнил: <Но>. Он вспомнил все. Но тот,
кто был позади него, не узнал его. И тот, кто был впереди него, не заметил его.
И тот, кто был сбоку от него, не увидел его. И тот, кто был сверху, не любил
его. И тот, кто был снизу, не принял его. И тогда он облизал губы, заметив
противное разноцветно, прыгающее в его глазах, и положил руку на грудь, в
поисках сердца, или каких-нибудь чудес. Тут же возникли чудо один, чудо два,
чудо три и чудо четыре. Но они не были ничем.
- Якутия, Якутия, родная сторона, - сказал Головко, глядя на Головко. - Якутия,
Якутия, Якутия, родная ты земля, - сказал Головко, глядящий на Головко, который
глядел на Головко.
Это было, поэтому кончилось, но остался ядовитый, гнусный цветок. И везде была
пульсация болезни, бездумье и бараний грех. Можно было именоваться Хрен. Головко
заплакал, вставая с двадцать второй почвы.
- Навсегда... - прошептало его лицо, возвышающееся над землей.
- Я понимаю, - сказал улыбающийся Хек, стоящий около костра. - Я вижу вас.
Отвернитесь и глубоко вздохните. Это пройдет. Следующая секунда будет иной.
Головко медленно переместил свой взор и увидел красный чум. Это чум стоял, и
больше ничего.
- Неспособность... - потрясение проговорил Головко. - Способность... И я...
- Вы здесь, - бодро отозвался Хек.
- Я узнал... - сказал Головко.
- Не будем об этом, - сказал Хек. - Эти знания бездонны, как ваш мир.
- В них что, нет дна? - дрожа, спросил Головко.
- Напротив, - улыбаясь, ответил Хек, - там есть одно только дно. Одно дно, и
все. Не правда ли, интересно?
- Да нет... Где я? Что это? Почему я полусижу на мокрой почве, и у меня в голове
какой-то страх, Бог, предел? Это гибель, это начало? Я вижу рядом с вами еще
одну девочку.
Головко встал, не спеша вытянул вперед руки, потом поднял правую ногу и
дотронулся носком до большого пальца левой руки.
- Все это одно, единственное, - сказал Хек. - Вы должны понять. Бог, страх,
Якутия. Вам дается возможность. Это просто праздник <Кэ>. Просто Кюсюр, тундра.
Девочки нет, но это неважно. Оставайтесь с нами, вы можете быть всем.
- Не знаю... - пробормотал Головко, подпрыгивая. - Мне страшно. Мне надоела эта
глобальность внутри меня, это приближение к какому-то верху, или низу. Не хочу
мудрости! Оглупите меня.
- Вы и так дурак, - сказал Иван Хек. - Но ведь ото же правда. Зачем вам нужно
что-нибудь еще, какая-то жизнь, страна? У нас есть природа, красота и истина. И
безобразие, и свет, и мрак.
- А Жукаускас? - спросил Головко.
- Он есть, - ответил Хек.
- А я? - спросил Головко.
- Вы здесь, - ответил Хек.
Головко посмотрел вокруг. Костер почти догорел, и человек в желтой одежде ломал
новые ветки карликовых баобабов и тоненькие стволы пальм. Он бросал их в еле
тлеющее пламя, которое тут же меняло цвет, становясь сперва желто-зеленым, а
затем синим. Невдалеке от костра стояли Саргылана и Елена, взявшись за руки, и
их глаза были закрыты. В другой стороне все так же сидели разные люди у чумов, и
чуть слышно что-то говорили. Может быть, <шика-сыка>, Может быть, <шамильпек>. А
может быть, <у>. Далеко в тундре блевал Жукаускас.
- Он ушел от меня, он считает, что я - предатель Якутии... - пробормотал Абрам,
сложив руки за спиной. - Ему плохо, а мне все равно.
- Вы - предатель Якутии? - спросил Саша Васильев, появившийся здесь. - Почему вы
так думаете? Может быть, вы - Бог Якутии?!
- Я? - ужаснулся Головко.
- Вы! - сказали Васильев и Хек хором, - Запрокиньте голову, вытяните вперед
левую руку, выставьте мизинец.
- Что? - сказал Головко.
- Вы должны сказать простую фразу, - проговорил Хек: -
Амба-Кезелях-Сергелях
Шу-шу-шу
- Что за бред, - сказал Головко, - почему небо стало голубым? Где?
- Сделайте так! - крикнул Васильев и ударил Абрама Головко ладонью по пояснице.
- Я могу, - сказал Абрам.
Он запрокинул голову, вытянул вперед левую руку, выставил мизинец и отчетливо
произнес:
- Амба-Кезелях-Сергелях Шу-шу-шу.
- Все!!! - торжественно воскликнули Васильев и Хек и захлопали себя руками по
ляжкам. - Вы - Бог Якутии. Преображение произошло!
- Ну и что? - спросил Головко.
- Ничего, - сказал Хек. - Теперь вы - Бог.
- Целой Якутии? - спросил Головко.
- Конечно. Якутия находится у вас в пупке.
- Да идите вы! - крикнул Головко.
- А вы посмотрите.
Головко расстегнул рубашку и осмотрел свой пупок. В нем была какая-то синяя
шерстинка. Он вытащил ее и положил на ладонь.
- И что, это - Якутия?
- Якутия, - согласился Васильев.
- Вы издеваетесь?!
- Нет.
- Но это же какое-то дерьмо! От рубашки, от штанов, не знаю от чего...
