над тайгой пролетали якутские утки и гуси, и иногда над рекой пролетали якутские
чайки. Головко одобрительно подмигивал им, словно женщинам, или друзьям, и потом
снова смотрел и тайгу, как будто хотел найти там что-то другое.
Природа была естественной данностью в мире причинно-следственных связей и
строгой ясности. Тайга стремилась стать лесотундрой, словно личинка, тяготеющая
к превращению во взрослого жука; пальмы совершенно не могли здесь жить,
выродившись в какие-то тоненькие кустики; а серые коряги лежали повсюду, где
только не росли лиственницы, и преграждали все входы в тайгу, как запертые
двери, ведущие в другую действительность. Доисторическое бытие, существующее вне
корабля, было привлекательным и жутким, как будто самый первый пейзаж,
открывающийся взору путешественника, посетившего другой мир; и что-то
по-настоящему странное было в каждой прекрасной мельчайшей частичке его.
Головко вспомнил, как они сели на этот корабль, сказав: <Заелдыз> капитану,
который оказался застенчивым двухметровым человеком в форме, и потом, пройдя в
предложенную им каюту, немедленно выпили по стакану вина <Анапа>. Головко
поморщился, вспомнив довольную рожу Софрона Жукаускаса и его дурацкий радостный
всхлип, последовавший за словами Головко о том, что можно выпить еще один
стакан. Головко подумал, что его сейчас стошнит, так как он вспомнил пухлые
белые ноги Жукаускаса, который тот обнажил при переодевании штанов. И тут,
воспроизведя в своей памяти выцветшие тренировочные штаны Жукаускаса, Головко
явственно ощутил физическую дурноту и какое-то остервенение внутри своего тела.
Тоща, сосредоточившись на представлении того, как он отрезает связанному Софрону
половой член и ногу, Головко переборол это неприятное состояние и почувствовал
себя свежим, бодрым и спокойным.
- Подонок! - расхохотавшись, проговорил Головко, с удовольствием ощутив холодный
ветер, овевающий его лицо.
- Ублюдок! - засмеявшись, сказал Головко, посмотрев вдаль, где была бесконечная
таинственная тайга, постепенно становящаяся лесотундрой.
- Я люблю тебя, мир! - вдохновенно воскликнул Головко, обратив свой взор к небу,
которое было над всем.
И корабль плыл вперед по Лене, и вокруг была Якутия, и все продолжалось,
несмотря ни на что, Головко долго сидел на палубе, ничего не говоря, и не делая
никаких движений, но потом, увидев начавшийся закат, он резко встал,
обворожительно улыбнулся и быстро вошел внутрь корабля, захлопнув за собой
деревянную желтую дверь.
Жукаускас лежал в каюте, разложив по обе стороны от себя свои белые пухловатые
руки, и противно храпел. Стакан с осадком <Анапы> стоял на тумбочке.
Тренировочные штаны Жукаускаса висели на стуле и слегка покачивались, словно
демонстрируя то, что они находятся на корабле, который плывет по реке вдаль.
Головко бодро отворил дверь, подошел к своему спящему напарнику и быстро ущипнул
его за щеку. Софрон Жукаускас вздрогнул и взмахнул рукой, словно это имело
смысл.
- Подъем, человече! - крикнул Головко, хлопнув в ладоши, - ночь наступает, тайга
вокруг!!
Софрон взмахнул другой рукой, открыл глаза и пусто посмотрел на тренировочные
штаны.
- Это вы... Ээ... Бы...
- Зовите меня Абрам! Ай-ля-ля! Вставай, богатырь, тебя ждет якутская ночь!
- Перестаньте, - серьезно сказал Софрон, почесав свой пупок, - мы с вами
выполняем серьезное патриотическое, почти революционное дело. Вы не должны
кричать и смеяться! Сейчас вечер, я выпил и сплю. Нам нужно быть ко всему
готовыми. Вдруг нас зарежут люди иной нации и культуры?! Ведь здесь уже есть
где-то тунгусы!
- Ерунда, ерунда! - бодро отмахнулся Головко, щелкнув пальцами. - Пойдемте,
постоим, подумаем, посмотрим на реку, лес, луну и закат. Мир перед нами,
дорогуша, а вы говорите про революцию! Надо пользоваться моментом своего
местонахождения, иначе вы завернетесь в дурно-бесконечном водовороте
абстрактного несущественного маразма. Надо просто вдохнуть воздух, и энергия
пронзит вас, как божественный античный разряд!
- Это не для меня, - недовольно сказал Софрон, садясь на кровати и беря
тренировочные штаны в правую руку. - Но выпить немножко вина на палубе я не
откажусь.
- Вперед и вперед! - воскликнул Головко, подпрыгнув. - Пока мы еще не приплыли
куда-нибудь, мы можем пить, хлопать себя по животам> или спать. Но лучше всего
смотреть вдаль и видеть, как наступает тьма. Потому что, все остальное - это
просто политика, да и все.
- Тогда зачем мы вообще согласились сюда ехать, выполнять нашу цель?! -
укоряющим тоном спросил Софрон.
- А я люблю реки и горы, - серьезно ответил Головко, доставая из сумки бутылку
<Анапы>.
- Мы все, якутяне, должны выйти из Советской Депии, а с такими настроениями, как
у вас, я не уверен, что это удастся...
- Я люблю коммунизм, - мрачно сказал Головко. - Обожаю Ленина.
- Вы - провокатор! - с ужасом закричал Жукаускас, озираясь по сторонам.
Головко подошел к Софрону, ударил его по плечу и протянул ему руку.
- Да бросьте вы, друг мой, я с вами шучу все время, а вы так насторожились.
Конечно, я не верю в коммунизм, ненавижу Ленина и Советскую Депию - да и можно
ли по-другому, если я в своем уме; но просто мне показалось, что вы слишком
взволнованы, а этого совсем не нужно; пойдемте, выпьем вина, посмотрим на реку и
тайгу, на то, как приходит тьма, как блестит вода; и поговорим о любви.
- О любви?! - переспросил Жукаускас.
- Именно с любви! - нежно повторил Головко, приобняв Софрона. - Но вы... Вы
действительно с нами, с ЛДРПЯ?
- Я создал эту партию! - воодушевленно ответил Абрам Головко. - О чем вы
говорите?! Когда мы с Дробахой все это начинали, никому и в голову не могло
прийти, что что-то может быть в Советской Депии кроме Советской Депии. Вы
оскорбляете меня, Софрон Исаевич! Ваш партийный стаж не дает вам права...
- Ну ладно, - растрогано произнес Софрон, - пойдемте, выпьем,
- Да, - бесстрастно сказал Головко и вышел из каюты.
И они пришли на палубу в безлюдный восхитительный вечер их путешествия, в
котором белый корабль плыл по великой реке, рассекая ее воды, и искривленные
деревья росли на двух берегах, образуя тайгу. Маленькое красное солнце коснулось
горизонта, расплываясь в малиновых отражениях речной поверхности, и оно
постепенно исчезало, унося с собой весь свет в другую сторону, находящуюся за
этой землей и морем; и луна, существующая сейчас в виде молодого месяца,
появлялась вместо него, становясь с каждым мигом ярче и желтее, и почти не
освещала ничего вокруг, блекло оттеняя наступающую всюду мрачную тьму, и
безразлично находилась на небе между облаком и звездой.
Головко пошел вперед, держа в обеих своих руках две бутылки вина, которые он
успел взять с собой, и Жукаускас медленно следовал за ним, посматривая направо и
налево, и все еще недоумевая по поводу неожиданного высказывания своего
напарника. Головко шел мимо связанных бревен, направляясь на нос корабля, и
весело посвистывал. Темные чайки без всяких криков летели рядом. Головко быстро
забрался по лестнице на открытую площадку, перед которой была только огромная
река и небо, и, топнув ногой, радостно сказал:
- Восторг, мой друг, смотрите, какое чудо, прелесть, волшебный миг!.. Вот почему
я люблю нашу страну, ибо река есть красный закат, ее сон о будущем, ее герой и
пророк. Может быть, у вас есть нож, или спички, чтобы открыть нашу великолепную
бутылку?
- Есть, - тихо ответил Софрон, доставая маленький тоненький ножичек из заднего
кармана.
- О! - воскликнул Головко, разрезая пластмассовую пробку. - Это настоящая
якутская штука!.. По-моему, этой вещью убивали коз?
- В глаз, - мрачно сказал Софрон. - Они приставляли эту вещь в глаз козе, и
вонзали ее ей в мозг.
- Зачем?!
- Чтобы убить, чтобы съесть, - произнес Софрон, отворачиваясь. - Наши предки
были жестоки, странны и невероятны. Но такова наша история. Надо принимать ее
такой, какая она есть.
- Вы - якут, Жукаускас? - спросил Головко, отшвыривая пробку.
- Я - якутянин, житель этой земли.
- Но, может быть, ваши предки были добрыми, понятными и великими?! Может быть,
литовцы в древности были очень красивы и хороши?
- Я не литовец, я живу здесь! - гневно воскликнул Софрон. - Не говорите мне, не
надо. Я родился и вырос в Якутске, я помню сквер Ильича еще когда там ходил
трамвай!
- Зато сейчас там вечномерзлотный фонтан. Выпейте приятель; здесь действительно
красиво и чудесно. У меня тоже есть свои причины и виды, хотите я выпью первым?
- Все равно, - обиженно сказал Софрон.
Головко выпрямился, посмотрел вдаль, запрокинул бутылку, и не отрываясь выпил
половину. После этого он вздохнул, посмотрел налево и передал бутылку Софрону.
- Теперь отлично, - пробормотал он, - сейчас я вам скажу о любви,
- Почему о любви? - спросил Софрон, делая маленький глоток.
- Я хочу. Здесь слишком прекрасно. Здесь прекрасная природа, и почти нет ничего
человеческого. И мы стоим на носу корабля, словно подлинные путешественники, и в
нас есть наша любовь, которая сияет, словно святое солнце, и нам лучше говорить
именно такие слова именно сейчас; потому что дальше будет интересная
деятельность, либо скучное существование, и мы будем что-то выяснять и о чем-то
говорить; и, возможно, нам будут нравиться наши споры, или рассуждения, но все
это не стоит любви. Ибо любовь есть высшее; ничто не сравнится с нею; любовь
есть чудо, явленное в подлинной тайне.
- Разве ничто не может сравниться с нею? - проговорил Жукаускас, делая большой
глоток. - А как же дружба, государство, какое-нибудь искусство, на худой конец?
- Ничто мне не чуждо, - сказал Головко, - но любовь есть высшее из всего, что
вообще есть. Послушайте меня, приятель, и вы поймете, что Якутии нет вне любви,
так же, как ничего нет вне любви; и если что-то вообще возможно, а не Ничто, то
это есть, потому что везде любовь. Любовь движет нами и не нами; и каждая книга
содержит в себе любовь, иначе ее нет, как книги, л каждая мелодия содержит в
себе любовь, или же, это - не музыка.
- Ненависть! - воскликнул Софрон, делая небольшой глоток. - Не всегда любовь,
иногда ненависть!
- Вы знаете книги, полные ненависти? - усмехаясь, спросил Головко, облокачиваясь
о парапет.
- Конечно!
- Так это любовь, - загадочно произнес Головко, улыбаясь. - Это великое чувство,
которое охватывает все, которое принимает любое обличье, которое становится
противоположным самому себе, которое перестает быть вообще, и которое всем
является!
- Ненависть есть любовь? - сказал Жукаускас, делая большой глоток. - А любовь
есть все?
- Воистину так! Воистину так!
- И если я ненавижу свою жену, то я люблю ее?
- Вы всегда любите, - серьезно проговорил Головко, щелкнув пальцами.
- Даже когда мне все равно?
- Это есть высшая любовь. Послушайте.
Головко поднял руки, посмотрел вдаль на темные волны реки, на мрачные деревья
тайги и на Луну, и стал вдохновенно говорить.
- Любовь, мой друг, есть слава, сила, бытие и смысл. Любовь есть цель страны, ее
правая рука, ее пульс. Бог мира есть бог любви; и любовь есть Бог, свет и все
божественное. Когда существо любит, оно существует, рождается и рождает. Гибель
любви есть смерть, суд и тьма. Но любовь не имеет гибели, поскольку гибель есть
лживое понятие мира-без-любви. Любовь есть в мире, хотя любовь не есть мир.
Якутия - это любовь; мы с вами - это любовь, наш капитан - это любовь, и наш
долг - это любовь. Когда возникает любовь, возникает тайна, и когда умирает
любовь, умирает тайна. Не может быть ничего вне любви; и когда вы смотрите на
горы, на реку, на море, на Лес - это есть любовь. И если ваш смысл совпадает с
вашей целью, и если ваш путь является вашим смыслом, и если ваш мир
преображается в вас, то это - любовь. И когда птица взлетает на вершину и
смотрит на солнце, не закрывая глаз, то это - любовь. И вы приходите туда, где
есть свет, и вы видите тайну и красоту, и вы есть любовь. Каждый, кто любит
ветку, любит и дерево; и если вы любите мир, вы любите и бытие. И когда вы
любите, вы есть, и когда вы не любите, вас нет. И вас не может не быть, ибо
