нужны слова. Спокойной ночи!
Когда Хек ушел, Софрон сел на одну из своеобразных лежанок, которых как раз было
две, и, кашлянув, громко спросил:
- Ну и что все это означает?!
- Надо спать, - ответил Головко.
Жеребец четвертый
Наступил великий солнечный вечер, и вся тундра как будто проявилась под светом
северных небес, словно блаженная земля, данная народу для правды и истории.
Где-то были иные страны и существа, но здесь кончалась одна суша из всех
возможных и явленных, и было что-то действительно озаряющее в каждой суровой
незначимой клеточке здешнего невероятного простора, где зимой бывал ад и лед, а
лето возникало и тут же гасло, нереальное, словно призрак любви, и где каждый
житель был одинок, прекрасен и совершенен, как единственный герой посреди
плоской, нигде не прекращающейся ничтожной равнины, по поверхности которой
стлались еле различимые травы, убогие деревца и блеклые цветы. Здесь была своя
идея и свой космос, спрятанный в беспорядке перепутанных карликовых баобабов и
синих грибов. И никто не мог открыть этой тайны, даже если бы она существовала;
и никто не в силах был избежать этой тундры, даже если бы здесь присутствовал
только свет. Возможно, тундра была сердцем Якутии; но тогда ее душой была,
несомненно, река и земля.
Жукаускас открыл один глаз, чтобы посмотреть перед собой и увидеть узор на
стенке чума, изображающий квадратик и кружок. Он чувствовал себя легко и бодро,
и он не знал, сколько прошло времени, ив чем смысл его сиюсекундного
существования. Жукаускас протянул вперед левую руку, и она выглядела такой же
как всегда, и ни одного волоска не росло на ней. Жукаускас открыл второй глаз.
- Напарник мой, - сказал ему Головко, стоящий сзади, - мы попали а тундру, я
приветствую вас, это прекрасно и загадочно. Я думал над словами этих людей, они
не лишены информации, но мне странно все это. Видимо, наша Якутия необъемна.
- Уажау, - сказал Жукаускас.
Ничего не было слышно вне чума, словно все замерло и приготовилось к
каким-нибудь грядущим звукам. Везде царила великолепная тишина, которая
заключала в себе и речь, и музыку, и вой отчаянья, кошмара и восторга.
- Напарник мой, - воскликнул Головко, почесываясь и кашляя. - Вы что-нибудь
поняли из всего этого?! Сколько времени? Когда, наконец, приезжает Август? Они,
кажется, все знают про него. И про нашу партию. Это ужасно. Может быть, сообщить
Дробахе? Нам нужен Август, едрить его! Он пошел за жэ. Глупое красивое место.
Как вам Хек?
Воздух был летним и холодным, словно загадочное дыхание светлого духа этого
края, который существовал во всем. Иногда был ветер, а иногда наступала полная
тишь, и тогда все вообще преображалось, и даже внутренние стенки чума
становились похожими на двери в иные великие миры. Может быть, когда-то здесь
бродили мамонты, похожие на слонов, и, может быть, их было шесть.
- Напарник мой, - прошептал Головко, наклоняясь в Софрону, - прошло дикое
количество времени, мы спали, как тунеядцы. Но мы ведь политики, якутяне! Мы -
главные преобразователи этих мест; помните о Ленине, о смысле! Вставайте,
Жукаускас, наш ждет Август вместе с жэ! Они, по-моему, говорили, что он придет
завтра утром? Но надо уточнить, выяснить, узнать. Я страшно хочу есть. Пусть
будет фабричный бутерброд, или какая-нибудь оленина. Даже коренья можно
покушать! Может быть, нам татуироваться?
Софрон Жукаускас лежал с закрытыми глазами и думал о цветах и их лепестках. Он
не хотел фабричный бутерброд, он хотел какую-нибудь прекрасную пищу, состоящую
из крови, молока и настоящей плоти диких существ. Ему было лень говорить.
Возможно, он не выспался, хотя он спал весь день. Головко был одет в
желто-красно-зеленую куртку и кожаные ботинки с длинными шнурками. Румянец
удовольствия покрыл его щеки, и он желал бегать, загорать и разговаривать с
Хеком и с кем-нибудь еще о мироздании, странах и жэ. Но Софрон лежал и тонул в
дреме, уносящей его в фиолетовую даль забытья и сладкой тьмы. Его сумка валялась
рядом с ним, и оттуда выглядывали какие-то трусы.
- Вставай! - крикнул, наконец, Головко, пнув Жукаускаса ботинком в бок. -
Поднимайся, Исаич! Мы в стране врага; хрен их знает, кто это такие. Мы не имеем
права здесь быть, нам нужен Август, ты свихнулся, нам нужна Якутия, вперед!!!
Головко нагнулся и ущипнул Софрона за мышцу плеча. Жукаускас открыл глаза,
приподнялся и плюнул.
- Какое право вы имеете бить меня, щипать? - спросил он обиженно. - Кто вам дал
это право? То, что вы сильнее, более рослый, объемный?! А если бы я был больше?
Или, у меня был бы пистолет?! Или - лом? Вы знаете приемы?! Мы - напарники, вы
не должны так вести себя. Я доложу Дробахе и Марга. Я отдыхаю!! Август будет
завтра.
- Да ну тебя, расквакался!... - засмеялся Головко, стуча Софрона по спине. - Я в
шутку тебя малость потыркал, а ты уже собрался из этого политику делать. Ты
прямо какой-то чудик. Надо ведь тебя разбудить. Я же тебя слегка щелкнул, ты
тоже можешь - я не обижусь. Пошли к Хеку.
- Ну ладно, ладно, - заискивающе сказал Софрон и встал. - Я не хотел ничего, я
просто думал, что все это бред и веселый сон. Но меня оскорбил ваш щипок.
- Извините меня, - проговорил Абрам.
- Ну конечно, - растрогался Софрон. - Пора идти. Уажау. Мне здесь нравится. Вы
думаете, здесь что-то не так?
- Я думаю, - торжественно заявил Головко, - все, что есть так, есть не то, а
здесь есть все, и, если это так, то это именно то.
- Но это не здесь! - воскликнул Софрон.
- Идемте туда, - весело сказал Головко и открыл дверь чума.
Перед ними возник великий солнечный вечерний простор таинственной тундры.
Треугольные чумы горели разными цветами и около них сидели и стояли люди в
разных одеждах. Рядом с белым цветком на красном матрасе лежал Хек, одетый в
синий халат. Рядом с Хеком на коричневом матрасе сидел Васильев, одетый в
зеленые штаны. Невдалеке от Васильева около карликовой пальмы стояли две женщины
с черными волосами и золотыми лентами. Одна из них улыбалась, а другая мрачно
смотрела вдаль. Рядом с ними стоял мальчик в красных штанах, и он был курчавым,
как негр. Головко медленно сделал четыре шага и остановился. Хек и женщины
посмотрели на него.
- Кто вы? - спросил Головко. - Откуда вы? Куда вы отправляете жэ?!
- Вам повезло, а вам не очень, - тихо сказал Васильев. - Но сейчас у нас скоро
начнется вечерний праздник кэ, вы примете участие. Вы видите нашу жрицу, ее
зовут Саргылана и Елена. Они сделают. И вам повезло.
- Кого зовут Саргылана?
- Жрицу зовут Саргылана и Елена,
- А кто жрица?
- Саргылана и Елена.
- Но их двое! - возмущенно воскликнул Головко.
- Тело и личность - это прах, - вкрадчиво сказал мальчик в красных штанах. -
Меня зовут Август.
- Заелдыз! - громко крикнул Софрон пароль, бросаясь вперед.
- Заелдыз, - повторил Головко, с недоверием смотря на мальчика.
Мальчик звонко засмеялся, хлопнув себя смуглой рукой по штанам.
- Я не тот Август, - сказал он. - Я - тот Август. Август, который член вашей
идиотской партии, у которого рация в чуме, который вас ждет, потому что связь не
налаживается, сейчас собирает жэ. Он - дурак, он хочет прорыть туннель под
Северным полюсом. Но все уже есть!
- Проклятье, - прошептал Софрон. - Вы слышите? Они все знают. Что делать?
- Мы ничего не знаем, - сказал Васильев. - Это просто Кюсюр, тундра, цветы. Нам
все равно. Мы уважаем мир и любим полюс. Мы вам сказали, что Август будет
завтра. Садитесь, я приготовил для вас фабричные бутерброды.
- Ну... - сказал Софрон.
- Пойдемте, напарник, - злобно проговорил Абрам Головко, - у нас все равно нет
выбора. Завтра приедет наш Август. Но я уж с ним разберусь!
- Для начала вам придется разобраться с собой, - заметил Хек, лежащий на
матрасе, и все присутствующие засмеялись.
- Я готов! - мужественно воскликнул Головко, подпрыгивая.
- И мы скоро что-нибудь начнем, - тихо сказала одна из двух женщин, а вторая
отвернула свое лицо.
Жукаускас и Головко медленно подошли к сидящим, стоящим и лежащим разноцветным
людям и увидели какой-то огонь, который горел невдалеке; это был костер,
зажженный из сухих баобабов и пальм, и человек в желтой одежде стоял перед этим
костром и опирался на палку большого размера; и вся тундра вокруг словно
озарялась этим горящим светом и загадочным дымом, и весь этот костер как будто
заключал в себе все.
Головко посмотрел в центр костра, и увидел фигуры, лица и цветы; а потом стал
одной из частей пламени, и тоже стал гореть, извиваться и плескаться в ласковых
переливах журчащего оранжевого огня, и возносить в абсолютную синюю высь свою
мерцающую огненную голову. Он отталкивался от сплетенных веток, превращающихся в
черно-красные угли, и взлетал вверх, словно ныряльщик в зеленых мутных водах
реки, достигший дна и спешащий на поверхность; и вокруг так же пульсировали
огненные друзья, сохраняя неизменными только лишь свои улыбки, и нечто женское
виднелось в переплетении разных ярких цветов, и оно было безмятежным, словно
застывший водопад. Можно было все, и можно было всегда, и можно было быть.
Головко сгорал дотла, не оставляя даже своей первосущности, и блаженно
не-существовал, не присутствуя ни в чем; но потом он вдруг опять происходил от
дыхания огня и льда, или просто так, и нес вместе с собой тайну, бытие и тепло,
и становился отблеском, или зарей, или снова нутром костра, и видел фигуры, лица
и цветы, уничтожающие его. Головко увидел слово <путешествие>, и, ощутив
кончиком пальца его песчаный рельеф, испытал радость, похожую на счастье. Он
видел букву <у>, и видел букву <п>; и он горел между этими буквами и был их
связью и их любовью, и он был каким-то словом, нужным для букв. И буквы сгорали,
превращаясь в пепел, и пепел рождал новые слова; и эти слова были прекрасными,
как заснеженные пальмы у входа в красный чум. Огонь прекращался и превращался в
трепещущие на ветру воздушные ленты, подсвеченные фонарями огненного цвета;
Головко был лентой и был ветром, и он был тем, кто дует на эти ленты, долго
вдыхая перед этим морозный воздух, и он раздувал костер, чувствуя дымный запах
гари и сырых дров, и он был углем, дающим жар пекущейся еде, и он был еле теплой
золой, оставшейся от пожара, в котором погибло все. И он видел человека в желтой
одежде, стоящего перед костром, которым он был, и этот человек опирался на палку
большого размера, и вдруг ткнул ею в полусгоревшее бревно. Головко сгинул
оттуда, издал какой-то всхлип и зажмурился,
- Я думаю, что-то начнется и что-то закончится, - сказала одна из женщин,
стоящих около карликовой пальмы.
- Вы смотрите? - спросил Софрон. - Что там?!
- Существо существует в мире, - проговорил Хек, улыбаясь. - И его бог есть он
сам, как таковой.
- Я готов! - воскликнул Головко, обнаружив себя около Софрона и всех остальных.
- Нет ничего, что способно изменить нас, или не нас. Покажите мне ваше жэ,
будьте Еленой и Саргыланой, все равно существует Якутия, и в конце концов, есть
еще Дробаха, и я.
- Вы потише, - ткнул его Жукаускас, - вы начнете говорить им все.
- Все нельзя сказать, - презрительно проговорил Васильев.
- Можно сказать ничего, или кое-что,
- Ничего - это почти все, - задумчиво сказал Хек и засунул большой палец правой
руки себе в рот.
- Ерунда! - радостно вскричал Головко. - Я хочу сидеть. Он сел на светло-зеленую
траву и почувствовал, что почва под ним мокрая и холодная. Он посмотрел вниз и
увидел белый ворсистый цветок, растущий прямо между его коленей. Лепестки этого
цветка были невесомы, тонки, словно странные нити застенчиво-белого цвета,
сотканные таким образом, чтобы быть не толще седых волос на голове
восьмидесятилетней прекрасной женщины, в предсмертном просветлении лежащей у
раскрытого окна; и это вообще были не лепестки, а какой-то пучок трепещущих
длинных стебельков, прикрепленный к зеленому стеблю без листьев, и в нем было
что-то мягкое, женственное и шерстяное, и хотелось его гладить, дуть на него и
любоваться им, и хотелось смотреть на него снизу вверх. Головко окружил этот
белый цветок собой, проник в центр его волоскового воздушного цветения, и
