растворился в шелестении и струении его пульсирующей белизны. Вдали горел
костер; около костра стоял человек в желтой одежде, и к нему подошли Хек,
Васильев и две женщины. Они все подняли руки и сказали что-то, может быть,
<шика>, а может быть, <заелдыз>. Потом человек взмахнул палкой, и тут же Головко
увидел нечто хрустальное во всем. Шерсть цветка стала хрустальной, словно везде
начался легкий мятный звон; белый цвет рождал загадочные светлые горы, звенящие,
как морозные ледышки, падающие на лед; горы вырастали в фиолетовом небе, в
котором падали снежинки, и покрывались снегом и сиянием Луны; и Луна была
наверху, посреди неба, и венчала собой грань мира и смерть, и белый цветок рос
под Луной, и был цвета Луны, и великая смерть присутствовала в каждом легком
пушистом лепестке его. Его шерсть была его смерть, и его смерть была белым
цветом. Головко ощутил смерть и ощутил ее как нечто хрустальное, лунное, белое,
цветковое. Он коснулся рукой грани, существующей в конце каких-то начал, и
почувствовал колкий ворс приятной иголочной границы между смертью и чем-то еще.
Он встал напротив, раскрыл глаза, и увидел прозрачную Луну, которая лежала на
блюде, как отрубленная голова, или срезанная дыня. Головко дунул на Луну> как на
цветок, и снег взлетел с Луны, закружившись в фиолетовом небе. Головко шагнул
вперед, ткнув пальцем в дверь вечности. И его палец умер и воскрес, и потом
снова умер, и снова воскрес. Луна скрывала в себе тайну хрусталя и
распространяла вокруг небесный умиротворяющий запах ласкового угасания, похожий
на вечерний ветерок величественных синих гор. Головко стоял рядом с веткой кедра
и смотрел на радостный мрак перед собой. Хрустальные звезды испещряли небо, как
снежинки. Луна была над всем, как смерть, или божественное присутствие. И цветок
рос в тундре, и Абрам Головко наполнял собой его светлую ауру, которая, словно
сверкающая корона, окружала каждый тонкий белый лепесток цветка, растущего под
Луной. И чум стоял в тундре, и Абрам Головко был воздушным призрачным духом
белого цветка, растущего между его коленей.
- Вы все думаете? - спросил Софрон Жукаускас, сидящий на матрасе. - Можно есть,
или спать, все равно Августа нет. И там есть кэ.
- Что?! - вздрогнул Головко.
- Я не хочу есть. Я не хочу спать. Меня бесит этот костер. Мне надоел Кюсюр.
- Я хочу подойти, - сказал Головко.
Он встал и сделал шаг в сторону костра. Его штаны и трусы абсолютно промокли, и
болотистая влага тундры холодила его задницу. Левой рукой он сжал свою левую
ягодицу, а потом сунул руку в карман и быстро зашагал вперед.
- Меня тошнит! - крикнул Жукаускас. - Попросите у них средство. У меня в голове
какая-то ерунда!
Головко шел к костру, не обращая никакого внимания на эти слова. Он насмешливо
улыбался, и был готов ко всему.
- Мы рады видеть вас у нашего великого костра прекрасным летним вечером в
Кюсюре, что расположен в тундре у края земли, - одновременно сказали Саргылана и
Елена.
- Существо подходит к осознанию тайн, и больше не нуждается в задаче и цели, -
проговорил Хек, бросая темную палку в костер. - Его дух есть его душа, и его
тело есть его смысл. Он становится выше себя, и он зовет все высшее, что есть.
Бог может предстать. Когда вы видите белую стену, вы смотрите в ее центр, и тени
постепенно пропадают и разбегаются по несуществующим краям; и тогда величие
может начаться, и все может произойти, и понимание вас настигнет, словно стрела,
сеть, или мудрость.
- Это и есть ваш <Кэ>? - спросил Головко.
- Садитесь на матрас и думайте, что хотите, - сказал человек в желтой одежде.
Головко медленно подошел к Хеку, который сидел на красном матрасе и смотрел в
костер. Головко сел рядом и щелкнул пальцами, улыбнувшись. Тут же Хек резко
повернулся к нему; у него в руках была большая потухшая щепка какого-то пахучего
дерева, и она сильно дымила. Хек дунул на дым, усмехнувшись, и дым тут же ожег
лицо Головко, заполнив его глаза, ноздри и рот;
Головко начал кашлять, протирать глаза и отворачиваться от костра, и через
какое-то время он пришел в себя, и открыл глаза, но Иван Хек был уже по другую
сторону костра.
- Это что?! - крикнул Головко прямо в пламя.
- Мой свет, - громко сказал Хек и повернулся спиной. Головко захотел встать и
начал вытягиваться в длину, словно лента, или какое-то аморфное существо,
обладающее возможностями быть одним и стать другим. Он вдруг явственно ощутил
присутствие всех своих пальцев на руках и увидел огненный свет разных цветов,
сверкающий между ними. Он достиг неба своей головой и почувствовал, что ее
осенило нечто великое и сияющее; и небо стало голубым, бездонным и ласковым, и
он занял в нем свое единственное место, и его спина была пряма, как высший путь
познания, и его ноги покоились на почве, рождающей миры, идеи и любовь. Головко
преобразился. Словно что-то святое родилось в нем, а может быть, это он стал
святым, так как все тайны и высшие свойства мира стали ему ясны и видны
настолько, что не было нужды в их понимании, или осознании, достаточно было
просто быть во всем и быть всем; или, точнее, быть собой - Головко - и
находиться в центре божественных проявлений и повсюду. Смех счастья пронзил
Абрама Головко, как сверкающая шпага, дающая освобождение от страданий
тяжелораненному пленнику. Головко щелкнул пальцами, и огненные искры посыпались
в разные стороны; Головко поднял ладонь высоко над головой и увидел, что она
сияет радужным излучением и испускает добро, тепло и какую-то невероятною
веселую энергию. Головко был уверен, что его глаза светятся, и его лоб тоже
горит разноцветным огнем, и ему захотелось не быть ничем и только сидеть здесь и
везде, и только смотреть туда и никуда, и только думать и не думать, и только
видеть эти волны божественности вокруг.
- Шика-сыка, - сказал он чуть слышно. Это были чудесные звуки, и они
произносились и присутствовали в воздухе, как сияющие синие лучи. Головко
протянул вперед свою пульсирующую светом руку, напоминающую какого-нибудь
магического светлячка в ночи, и взял веточку, лежавшую на земле, она была
коричневой и неровной. Головко поднес ее к своим глазам, находящимся в небе, он
посмотрел на нее вневременным взором, зная, что может испепелить ее, - и веточка
не изменилась ничуть, только ее края еще больше очертились, и ее древесина под
корой стала еще более красивой, и в ней стало еще больше смысла, чем вообще было
в ней, и она стала еще более разноцветной. И сейчас мир был в веточке, и веточка
была каким-то великим вселенским цветком.
- Я отдал за тебя все, чего у меня не было, - сказал Головко. - Я любил Бога,
потому что любил Тебя. Он замолчал, и прошла вечность.
- Бог, - сказал Головко.
Веточка цвела перед его лицом, которое было прекрасно, как вход в рай, и ее
совершенство заключало в себе ее причину, се неизбежность и ее гибель. И
воскресение было неизбежно, потому что Бог был. Одним движением можно было
разрушить мир, и десятью движениями можно было создать десять миров. Головко
чувствовал мудрость, существующую в каждой его клетке, и некая связь, в которую
он не мог поверить, и которую он не мог вынести, обнаружилась вдруг в своем
абсолютном виде, так, что ее можно было в самом деле ощутить; и Головко пролил
слезы и улыбнулся и схватил руками свои ноги, и запрокинул голову, обращая свой
взгляд прямо вверх. Там было истинное волшебство и подлинное многоцветие; и
некие светящиеся существа летели справа налево; и в зените было единственное
солнце и одна корона; и, может быть, там был дух.
- Бог, - сказал Головко, сотрясаясь в блаженном восторге. - Время. Я должен.
Тут же какое-то исступление поразило его, и он опустил голову.
- Сейчас не то, - многозначительно произнес он. - Сейчас другое. Заелдыз,
Якутия, жеребец. Жэ, кэ. Тьфу, бе, зачем жэ, если есть Бог?!
Он опять поднял свое лицо к вершине неба. Небо было небесным, и звезды были
солнечным. Некие цветы, излучающие тепло, летели снизу вверх. Там был настоящий
венец и главное чудо; там были творения по краям и престолы у центра, и там было
то, что все затмевало, и Головко не отрываясь смотрел туда. Все перестало быть,
и ничего не могло быть. Все могло быть, и все было возможно, и не было смысла в
действии, потому что его вообще не могло быть, потому что был смысл. Смысл был
свет, и свет был луч, и луч был дух, и дух был Бог. И не было слова, потому что
было по-другому. Бог - это слава, надежда и высший путь. Бог - это Бог, Бог есть
так же, как есть река, или море; и после того, как увидишь это, больше ничего
слышать не захочешь. Все равно, все равно.
Головко смотрел в центр, не зная ничего. Его глаза превратились в ангелов, и его
руки превратились в архангелов. Величие охватило его, высшее захватило его, чудо
схватило его и принесло в новую страну. И там был Бог, и там не было целей и
задач. И там было бессмертие, и там не надо было говорить <заелдыз>. Там
существовал только один величайший звук, и этот звук был <уажау>. Там был только
один свет, и этот свет был самим собой.
- Уажау! - крикнул Головко. - Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау!
Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау!
Рдение оплело его святые грезы, исцеляющие мироздания от зла и бездействия.
Красота спасла его невероятные плечи, сотканные из тепла, и мягкая розовая синь
убаюкала его победный венок, висящий без движения между морем и землей.
Присутствие знания развеяло его непостижимость, и Бог был. Павел Дробаха
развеселил его семью из трех членов, и желтый нимб зажегся над его усталым
челом. Слова могли быть им написаны, но он не признавал ни буквы ни точки. И он
все-таки смотрел вверх.
- Там, конечно же, была любовь, и там, конечно же, был конец. На этом
закончилась история. Вечность не кончается, все остальное было вне. Итак, смысл
был найден.
- Я понял! - сказал Головко. - Я возвращаюсь. Я вернулся! Громовое величие
повторило его мысль, и благость возникла опять, родившись из звезды, или просто
так. И когда наступила абсолютная ясность, святая музыка заполнила собой все, и
звуки проникли в душу Головко, и он остался там.
- Вы все еще здесь? - спросил Софрон Жукаускас, стоящий у матраса рядом с
костром. - Меня очень тошнит, меня, кажется, отравили. Блюю, как сука. Изжога
охрененная. Хек хохочет, да и все. Может, поспать?!
- Писюсю, - сказал Головко, падая с матраса на влажную почву.
- Что с вами? - озабоченно спросил Софрон, наклоняясь над Абрамом. - Вам тоже
плохо?
- Чудо может спасти все, - пробормотал Головко. - Но чудо - это не все.
- Что вы несете?!.. - воскликнул Софрон, приставляя свою ладонь к щеке Головко.
- Я, - сказал Абрам.
- Они отравили нас, - сокрушенно проговорил Жукаускас, тыча пальцем в грудь
Головко. - Надо немедленно обороняться, или бежать, или не знаю... Но как же
Август, партия, цель?! Что делать? Придите же в себя!
Софрон размахнулся и дал Головко сильную пощечину. Головко сел на землю, сжал
руки в кулаки и широко раскрыл глаза.
- Извините, я еще, - сказал Жукаускас и ударил Головко по другой щеке.
Головко сложил ноги по-турецки и поднял руки вверх. Он открыл рот, потом
моргнул.
- Вы просто дурак, - негромко проговорил Головко не глядя на Софрона, - вы не
знаете, истину и смысл. Но нет ничего; Якутии не бывает; есть Бог, и есть все. Я
останусь здесь и найду себе имя, вечность и любовь. Ибо рожденный должен сиять!
Убивайте меня, отворачивайтесь от меня. Говорите свои буквы, слова и звуки.
Неужели вы так и не видели блеск и не поняли присутствие тайны и тепла в мире и
вне мира?! Вы просто хотите. Но более не нужно делать вид и играть самого себя.
Я есть.
- Да вас просто околдовали... - пробормотал Софрон, отходя от Головко. - Да... А
ведь скоро прибудет Август, мы все узнаем, все так хорошо, ЛРДПЯ, заелдыз... Или
с Августом они тоже что-то сделали? Ведь его нет!
- Изыди! - коротко крикнул Головко. - Я везде.
- Постойте, - сказал Софрон, - ведь вы сейчас говорили как будто разумно. И
все-таки, это бред. Или... Это специально?! Вас купили? Что же они вам посулили?
