и, может быть, там скрывался бредовый сотворенный океан из пляжей и рыб, а может
быть, там просто был необычный поселок, превращенный жаждущим взглядом в чудо. И
кресла, наверное, там были лиловыми и белыми, как цветы тундры; и скатерти там
пахли крахмалом и духами, словно воротничок лорда, поцеловавшего прекрасную
даму; и вода там была прозрачной и нежной, как будто кружевной пеньюар
возлюбленной; и деревья там были изящными и большими, как лошади лучших пород.
Может быть, это Мирный. Пена лучшего пива есть его суть, соломинка среди льда в
коктейле есть его цель, ванная в розовой полутьме есть его любовь, шкаф со
стеклянной дверцей есть его радость. Если наступает новый месяц и зажигается
неоновый свет на стенах его домов, то, значит, приходит время веселья и буйства,
и баров, сокрытых всюду, где только есть подвалы и углы; и некто в розовом
пиджаке, в зеленых запонках и в очках будет танцевать свой танец около пушистой
кушетки рядом с торшером, и кто-то будет просто спать в коричневой кровати
посреди спальни, и никто не увидит голый белый северный полюс, который тоже
существует, и никто не захочет пить кумыс. Мирный есть фабрика блаженного
бодрствования в мельтешений улыбок, встреч и лжи. Мирный есть миг удачи сияющим
полднем у моря на песке. Мирный есть все чудесное, лакированное, заученное
наизусть. Мирный есть ядовито-зеленый велосипед.
Когда его автострады возникли среди лиственниц и пальм, его солнце осветило
переливающиеся радугой капли его бензина. Когда его мороженое стало голубым и
фиолетовым, его магазины покрылись гирляндами пластиковых ослепительных цветов и
ожерелий. Когда его телефонные будки стали пахнуть зноем, одеколоном и чистотой,
его туманные волшебные набережные спрятались в тени таинственных парков и садов,
и их ограды вдоль рек увились хмелем и плющом,
Когда его автомобили раскрыли свои двери и включили свою музыку, быструю и
красивую, их стекла стали абсолютно зеркальными и смогли отразить весь мир.
И если комфорт существует в этом городе, похожем на мечту о нем, то все существа
становятся уверенными и прекрасными и получают новую цель, тайну и смысл. Если
этажи его ослепительных зданий устремляются вверх, словно дух святого, то его
замечательно сконструированный облик превращается в его истинное лицо, и его
бензоколонки начинают сиять, как будто елочные игрушки. Если коридоры уютных
размеренных контор, расположившихся по обеим сторонам шестой улицы выкрашены в
великолепный цвет нежной речной волны, то ручки подъездов парадных особняков,
построенных вдоль аллеи, ведущей в лес, сверкают золотым блеском на белом фоне,
и ждут руки хозяина, который скоро придет. Если потолки комнат фешенебельных
квартир в лучшем районе белоснежны, словно фата, манжеты, или вершины высоких
гор, то тайны подвальных кафе, сокрытых в переулках, где нет деревьев и трав,
обволакивают всех пришедших существ своей любовью и загадочностью.
И его слава есть разноцветные пакеты, и его величие есть серебристый лазерный
диск. Хрустящий бутерброд есть его роскошь, картинка с глупой собачкой есть его
суть, резиновая улыбка загорелого учителя есть его гордость. Прекрасным трудовым
спортивным здоровым утром появляется его имя общим выдохом счастья, напоминающим
одно из упражнений на зарядке, и замирает на устах у всех единственным словом,
заключающим в себе истину, успех и добродетель.
Его имя есть дух его пьезоэлектрических зажигалок, раковина его пляжей и красота
его вечеров. Его имя есть белый автомобиль, проезжающий мимо жасминового куста.
Его имя есть его шоссе, раскрашенное сияющей под солнцем разметкой, и его имя
есть все. Когда произносят его имя, мир очаровывается новой верой и
благоухающими растениями. И если его имя было сказано шесть раз, значит
наступает прекрасный миг.
Вот так все возникает, и является бог, и становится всем, чем угодно, и нет
ничего невозможного, и нет другого пути. Его бог есть любовь его жителей,
сверкание его небоскребов, высшее число его денег, глянец его журналов. Его бог
есть прекрасный город, похожий на мечту о нем, говно его уборных, отбросы его
помоек, и изумруды его красавиц. Его бог есть так же, как есть что-то еще, как
есть он, как есть его фонарь, его окно, его свет. Его бог заключен в его имени,
которое есть слово, написанное на здании его аэропорта.
И в конце концов, после всех путешествий, смеха и реки, только этот город может
существовать. Замба! В следующий раз Мирный был сотворен именно так.
Жукаускас и Головко дремали, привязанные в своих креслах. Вертолет куда-то
прилетал, снижаясь. Пилот мрачно сжимал штурвал и ничего не говорил.
Замба третья
- Ну что, приятели, - сказал, повернувшись, человек, управляющий вертолетом, -
скоро мы уже прибудем в прекрасные окрестности великого и светлого города
Мирного! Пробуждайтесь, людье, я буду садиться в чистом поле у шоссе, так мне
нужно, и там вы и покинете мой летательный аппарат, вы доберетесь, а мне надо
передать кое-что кое-кому, кто меня там ждет, и полететь дальше. Я же еще должен
отчитаться перед <зу-зу>, сказать, что мошки стало больше, работа идет в
правильном направлении, и прочая муть, а потом пойду в бар к несовершеннолетним
девочкам - это уж моя слабость!.. Ведь после такого напряженного полета, надо и
- ха-ха - расслабиться, не так ли?!
Софрон Жукаускас открыл глаза и осоловело посмотрел в иллюминатор. Внизу все
горело красными и синими огнями; желтым светом мерцало прямое шоссе, ведущее в
призрачный город вдали, и по нему ехали светящиеся огни стремительных машин,
похожие на стайку насекомых-светляков, или на подсвеченные пузырьки в аквариуме,
и где-то на горизонте взлетал ввысь белый самолет, мигающий, словно милицейский
автомобиль, - и от всего этого создавалось впечатление какого-то постоянного
мерного рева за бортом, но этот рев как будто был ласковым, естественным, и
невозможно приятным.
- Просыпайтесь, мой несчастный друг, - сказал Жукаускас, ткнув Головко в плечо.
- Мы прилетели в какую-то странную, не-советско-депскую реальность.
- Мирный - самый богатый город, - сказал пилот, - здесь есть все.
- Но почему?
Пилот загадочно улыбнулся и ничего не ответил, занявшись своими делами.
- Вставайте, бедное существо! - нежно воскликнул Софрон, ударив Головко в щеку,
- Мы скоро уже будем на месте.
Головко издал неопределенный звук и поднял вверх правую Руку.
- Надо пробудиться, - вкрадчиво произнес Софрон. Головко поднял голову и
внимательно посмотрел на него.
- Где мы? - сказал он. - Мне снилась заря! Я был одним из старых облаков,
летевших на юг, чтобы достичь волшебной зарницы. Я не хотел этого пробуждения;
здесь, наверное, нищета, убогость и бездуховный крах.
- Посмотрите лучше вон туда, и вы удивитесь! - воскликнул Жукаускас. - Там
вообще что-то не то. Или это просто так сверху? Или декорация? Или галлюцинация?
Или непонятное свершение, осуществленное неизвестно кем?
Абрам Головко бросил взгляд на иллюминатор и потом прильнул к нему.
- Все верно, все так... - прошептал он. - Вот одна из возможностей, данная
кому-то среди всех других...
- Приготовься! - крикнул пилот.
- Что? - быстро спросил Головко, отпрянув назад.
- Я сейчас буду садиться. Там на шоссе меня ожидают люди. Вы должны будете лечь
на пол, как будто вас нет. Я пойду, сделаю дела и вернусь. После этого вы можете
отправляться куда угодно, я же полечу на базу.
- А куда нам идти? - спросил Софрон.
- Да куда хотите! - рассмеялся пилот. - Мне-то что?! Если вам надо в город - там
есть автобус, или пневматический путь.
- Что это?
- Увидишь, приятель. Пневматический путь!
- Да, - сказал Головко.
- Ну!.. - закричал пилот.
Вертолет громко заурчал и застыл в воздухе. Пилот сосредоточенно что-то делал,
внимательно смотря перед собой. Вертолет начал снижаться. Шоссе, находящееся
справа, приближалось. По полю, на котором росла высокая пышная трава, веером
расходились воздушные трепетания от садящегося стрекочущего вертолета. Наконец
последовал тупой удар, и все вздрогнуло.
- Ложись! - скомандовал пилот, глуша мотор.
- Ложимся, - шепнул Жукаускас, дернув Головко за рукав.
- Опять, - недовольно буркнул Абрам. - То ложимся, то падаем, то бежим, то
летим. Разве в этом есть смысл?
- Заткнитесь! - злобно рявкнул пилот, снимая с себя желтую куртку. - Я пошел.
Лежать здесь!
Он открыл дверь и выпрыгнул наружу. Пахнуло теплым, упоительным ароматом
прибрежных кустов, цветов и плодов; воздух был свежим и южным, и струился
роскошью благоухания нежных растений прямо в кабину и в салон, где лежали
Жукаускас и Головко; легкий ветер дышал теплотой и мягкостью неспешной жизни
курортного великолепия, пригрезившегося заключенному в зимней колонии среди
снегов; и стоило только лишь одно мгновение насладиться запахом этой прелести
природы, словно превратившейся в сплошную сладость и рай, как дверь
захлопнулась, и все прекратилось и растаяло, оставив лишь почти неосязаемые
воздушные крупицы, хранящие то, самое чудесное, веяние умиротворительного
восторга, да и они скоро сгинули, растворившись в машинной вентиляции и парах
топлива.
- У вас деньги? - шепнул Головко.
- У вас деньги! - прошептал Жукаускас.
- У меня деньги, и у вас деньги, - сказал Головко.
- Какие?
- Рубляшники.
- Ах, черт, блин, маразм!.. Ну конечно... Вот они!
Софрон вытащил из кармана синие бумажки и повертел ими.
- Смотрите-ка, вы, оказывается, все помните и соображаете, а сами мне говорили
буквально недавно и раньше такой бред, что я думал, вы совсем тронулись! Надо
же!..
- Ерунда, Софрон, - рассмеявшись, проговорил Абрам. - Вес ничего не значит.
Расслабимся, мне уже нравится здесь. Вы вдыхали?
- Чего?
- Этот восхитительный воздух, напомнивший мне мою мечту. Софрон поднял вверх
указательный палец.
- Непонятно все это.
- Просто вы не хотите любить... - сказал Головко. - Вам трудно...
- Это я-то не хочу любить?! - возмущенно крикнул Софрон.
- Тихо вы... - злобно шепнул Головко. - А то прибежит этот мудак со своими
приятелями.
- Ну и ладно, - обиженно буркнул Жукаускас, отворачиваясь.
Они лежали, ничего не делая, и слушали шум машин, проносившихся по шоссе,
которое было совсем рядом. Через пятнадцать минут дверь опять открылась, впуская
внутрь великий воздух юга.
- Подъем, людье! - радостно произнес пришедший пилот. - Я все уже сделал, и все
нормально. А теперь - прощайте, я свое обещание выполнил, если встретите
Августа, передавайте там... Ну, в общем, вы сами знаете.
- Знаем, - сказали Жукаускас и Головко, поднимаясь.
- Ну... - начал пилот.
- До свидания, - проговорил Головко и протянул руку.
- Ни пуха вам? - сердечно пожелал пилот, пожимая огромную ладонь Абрама.
- Попутного ветра, - сказал Софрон, присоединяясь к рукопожатию.
- Мягкой посадки, - добавил Головко.
- Удачи и успеха, - сказал Софрон.
- Красивого девичьего несовершеннолетия! - воскликнул Головко.
- Чуда! - сказал Софрон.
- Счастья, - прошептал Головко,
- Ну полно, полно, - пробормотал пилот, поднял вверх свои сцепленные руки и
потряс ими. - Идите-ка вы вон туда. Они кивнули и по приставной лесенке
спустились на поле.
- Бежим, - сказал Софрон. - А то он будет взлетать. Они отбежали в сторону шоссе
и остановились, тяжело дыша. Жукаускас посмотрел по сторонам, увидев тени
каких-то причудливых цветов, птичек и огромных листьев, свисающих с небольших
прямых стеблей. Где-то далеко за шоссе переливалось разноцветное зарево мигающих
огней. Было душно, и в то же время как-то легко.
За ними раздался уже надоевший характерный вертолетный стрекот, нарастающий,
словно снежная лавина, неотвратимо низвергающаяся с прекрасных горных вершин.
Жукаускас закрыл уши ладонями и изобразил на своем лице выражение полного
неудовольствия и измученности. Головко с интересом смотрел перед собой. Они
упали в мягкую высокую траву, не в силах выдержать порывы ветра, и лежали там до
тех пор, пока вес не успокоилось. Потом Софрон встал и подпрыгнул на месте.
Абрам Головко тоже поднялся и щелкнул пальцами.
- Ну что ж, - задумчиво сказал он. - Пойдемте куда-нибудь. Наконец-то будет
