Саха. - И я уверен, что он согласится. Он любит Якутию; он просто ее Бог,
который есть ее река, и ее море, ее спокойствие и ее страсть, ее внутреннее
напряжение и ее внешний облик, ее душа и ее сила, ее надежда и ее высший путь. И
он также есть отбросы ее помоек, и говно ее уборных...
- Ладно, - перебил его Софрон, - скажите мне лучше, как это вы построили тут
такую огромную хренятину, и про это никто не знает. Ведь летает же в Мирный
разное начальство, люди...
- А мы сохранили старый Мирный, - тут же сказал Саха. - Когда летят всякие
непосвященные, они попадают прямо туда. И там все нормально, прохожие ходят...
Это их работа. Они работают жителями старого Мирного. Очень, кстати, неплохо
платят. По-моему, четыре тысячи рубляшников в месяц. Давайте выпьем,
- Давайте, - согласился Софрон, наливая себе <чучу>. - И что, так никто и не
узнал, что у вас тут?! Что же это - незаметно?!
- Мы маскируемся. Нет, был один юркий третий комсомольский секретарь из Якутска
Осипов. Он как-то пролез. Но мы ему тут же дали дом, стипендию, машину и все
такое. До сих пор живет здесь, и не думает возвращаться. А там считается
погибшим. Но, кажется, жена тоже не больно-то тоскует. Так что, все так.
- Какой же все это маразм, - вдруг задумчиво сказал Абрам Головко.
Павел Амадей Саха одобрительно посмотрел на него, хитро улыбнулся и мигнул левым
глазом.
- Милый мой! - воскликнул он. - Милый! Я вот что хочу вам заявить: завтра вы
полетите к третьему агенту. Его зовут Ефим Ылдя, и живет он в городе Алдане,
Пароль: <Заелдыз>.
- Ничего себе, - заметил Жукаускас, смешивая пополам <жиздру> и <чучу> в своем
бокале. - Опять <заелдыз>?
- Да. Да, Но это еще не все. Главное, что там сейчас происходит какая-то глупая
война, или просто буча. Говорят, что комитет <Ысыах> захватил власть и установил
национальную якутскую диктатуру. Тамошние эвенкы, они же тунгусы, конечно же
против. И эвсны, они же тунгусы, тоже конечно же, против. И русские против. И
советско-депские, а особенно армия. И другие якуты, В общем, хрен их там
разберет, по крайней мере, самолеты сейчас туда не летают. Во всяком случае, от
нас.
- Ну и что же делать? - озабоченно спросил Софрон.
- Вам надо будет лететь до Чульмана, а там в Нерюнгри, или прямо в Чульмане
договориться, чтобы вас привезли в Алдан на машине. Придется так.
- А это далеко?
- Да нет, километров двести пятьдесят, правда вечномерзлотные советско-депские
дороги...
- Ну и похождения!.. - ошарашенно проговорил Софрон.
- Что, надоело странствовать по миру? - насмешливо спросил Саха.
- Для меня это лучшее время в моей сегодняшней полуглупой, длинной, как якутское
шоссе, жизни! - торжественно сказал Абрам Головко, булькнув кальяном.
- Я по жене соскучился... - грустно проговорил Жукаускас.
- Ничего, - жестко произнес Саха. - Ничего. Якутия требует странствий. Надо
полететь туда через <не хочу>. Как лекарство!
- Послушайте> - устало сказал Софрон, - ну, может быть, вы знаете, где, хотя бы
примерно находится этот последний агент? На Индигирке, на Колыме?..
- Да все возможно! - выкрикнул Саха. - Но я не знаю! Я говорил Дробахе: дай мне
координаты, и я сам все сделаю, мы бы уже осуществляли прекраснейший план. Может
быть, в Якутске уже сегодня бы рос не тальник, а нежный бамбук!
- Ох! - мечтательно выдохнул Софрон.
- Но он заладил: конспирация, да конспирация. И вообще, говорит: <Я не знаю>.
Вот и получается. Но ничего, когда вы все сделаете, вы сразу получите
полмиллиона. И мемориальные доски на роддомах, где вы появились на свет. Уже это
я вытребовал от Дробахи.
- Правда?.. - трепетно спросил Софрон.
- Правда.
- А можно будет потом поселиться... ну, скажем... здесь, у вас?
- Посмотрим, приятели, посмотрим! - важно сказал Саха. - Конечно, не так просто
получить гражданство в городе Мирном, но с моей поддержкой...
- Какой же это все маразм... - проговорил Абрам Головко.
- Милый> - сказал Саха, - ничего страшного. Давайте теперь пить, танцевать,
слушать нашу музыку и смотреть мои картины!.. В конце концов, вся эта политика -
дерьмо, и она нужна нам только для того, чтобы получить свои деньги, блага и
удовольствия, и заниматься всякими желанными вещами с легким чувством подлинного
наслаждения и страсти! Баанай!
- А когда же нам лететь? - тихо спросил Софрон.
- Завтра вечером. Завтра вечером! Билеты я вам куплю!
И Саха, загадочно улыбаясь, медленно встал со своего места и подошел к ореховому
большому шкафу у камина; нежным прикосновением тонкого мизинца он нажал
изумрудно-зеленую кнопку на каком-то черном магнитофоне, проигрывателе, или
радио, и тут же произошло открытие шума, воздушный звук во всей комнате, и из
глубины шуршащего пустотой фона явилась невероятно восторженная, неразрываемая
на части, хотя и состоящая из своеобразного клубка всевозможных звучаний,
музыка, похожая на буквенную арабскую ювелирную вязь, прекрасную, словно
ожерелье, и заключающую в себе бездны красивого смысла и откровений. Она лилась
из стен, сверху и снизу, как будто пузырящаяся мятная бодрящая жидкость,
заполняющая вдруг пространство, как некий расплавленный, тягучий щербет,
затопивший окружающее своей ласковой приторностью; она входила в души, умы и
тела всех, подвластных ей, словно неостановимая, невидимая, смертоносная
нейтронная волна, испускаемая неожиданно разорвавшимся, стратегическим
сокращенным снарядом; она умерщвляла эти души, умы и тела, преобразовывая их в
радостную единую сущность, вожделеющую высшей музыки, и преисполненную смехом,
добротой и призрачным блаженством; и она истинно звучала и истинно существовала,
будто доисторический, дословесный первоголос, обращающий нечто невразумительное
в мир. Возникли барабаны, гул, гром и стрекот каких-то веселых странных
инструментов, создающих пестрый, словно цветная кутерьма красок бездарной
претенциозной картины> ритм, дышащий, спотыкающийся, подпрыгивающий, и стучащий
четырьмя сердцами вразнобой, как больной бешеный зверь, кувыркающийся на
огромных нереальных литаврах среди живой умиротворенной гармонии леса, неба и
тихой почвы. Ритм сочленялся с голосами, торжественными органными звуками,
писком и басом, словно веревочки у куклы в театре, проводящие к ней импульсы
игрушечной жизни. Саха, будто факир, изображающий шамана, распахнул свой
шелковый халат, сделал вдохновенное лицо, которое вдруг зажглось каким-то
предчувствием волшебства, поднял вверх обе руки, растопыривая пальцы, как
шарлатан, демонстрирующий свою связь с космосом, быстро взмахнул правой
волосатой ногой, со стуком поставив ее обратно на пол, и потом, гикнув, как
рыгающий скоморох, ринулся в бешеный идиотский танец, чуть не опрокинув низкий
уютный столик темного дерева, за которым сидели Жукаускас и Головко, и на
котором стояли тарелки, рюмки, бутылка <жиздры> и бутылка <чучи>. Саха откинул
голову назад, словно истекающий слюной дебил с некрепкой шеей, выпучил глаза,
показывая свой экстаз и наслаждение, развел руки в обе стороны, как актер,
играющий роль гуся в детской сказке, и начал вихлять задницей, руками и торсом в
ритм музыке, будто свихнувшаяся проститутка, которую зациклило на моменте
привлечения клиента. Он танцевал, он закатывал глаза, он был переполнен
удовольствием. Он начал покрикивать, подсвистывать, подхрюкивать. Он припрыгал к
столику, взял Головко за руку и весело посмотрел ему в лицо.
- Мой милый, пойдемте ж попляшем; дансандо мой танец, мой ранец, мой сансц! Ведь
это ж мирненская <якутка>!
Он помолчал, потом стал напевать под музыку:
Играо мирнинг якутису
Во сне увндео агдрису
Шейк, май пнса, девчоночка,
Брейк, якутка, юбчоночка!
- Давайте выпьем... - тихо предложил Софрон.
- Отзалунь-ка! - крикнул Павел Амадей Саха, махнув на него. - У нас тута, в
Мирном, каждый сам знает свой шмат. Мне в шмат, а ты? Кого тяготит моя радость?
- А мне не в шмат, - твердо сказал Жукаускас.
- А?! - огорченно воскликнул Саха, отпустив руку Головко и переставая
пританцовывать. - Ладно, рсбя, пидсмо в бассейн, у меня е бассейн, там
усирательная водичка, мы будем делать бюль-бюль! Ну?! Быстро-быстро-быстро. Уа!
Он опять взял Головко за руку и резко дернул на себя, так что Абрам немедленно
оказался на ногах.
- Это все кино, - произнес он.
- Ну и что! - сказал Жукаускас. - Ну и пойдем! Но я возьму с собой капельку
<чучи>.
- Да хоть <жиздры>! - крикнул Саха и немедленно устремился вперед, вон из этой
комнаты, где была музыка, стол, камин и рога каких-то животных. Головко поплелся
за ним, многозначительно улыбаясь. Софрон Жукаускас встал, взял со стола бутылку
и рюмку и тоже пошел следом. И они все вышли в одну огромную, орехового цвета,
дверь.
Пройдя комнаты и коридоры, они оказались в приятном вечернем внутреннем дворике,
огороженном бежевым забором; светили мягкие синие круглые фонари, струящие
повсюду свое меланхолическое размытое сияние; стояли белые стулья и стол,
посверкивающие в полутьме, как жемчужные зубы какого-нибудь киноактера в свете
прожектора ночью; и в центре был прямоугольный бассейн, наполненный голубизной
мерцающей таинственной умиротворенной воды, и гладь его звала в его глубь, и не
было на небе Луны, которая отразилась бы в нем.
- Друзья! - патетически воскликнул Павел Амадей Саха, встав у края бассейна. -
Насладимся же реальностью, данной нам в Мирном! И пусть страхи ваши улетучатся,
как сдуваемая с книжной полки пыль, и пусть решимость ваша увеличится, как
воздух в надуваемой велосипедной камере! Давайте купаться, плескаться, любиться!
Ведь жизнь - это бассейн, разве нет?!
Он отбросил халат красивым жестом и остался в ярко-розовых блестящих трусах. Он
хлопнул себя руками по животу, издал какой-то победный клич и бухнулся в воду.
Раздался резкий всплеск, и несколько брызг, словно молниеносные иголочки, ожгли
щеку Жукаускаса.
- Я тоже купнусь, - сказал он, расстегивая пуговицу на своей рубашке.
- Я поплаваю, - басом проговорил Головко, немедленно раздеваясь.
Софрон подошел к столику и поставил бутылку с рюмкой на него. Абрам обнажил свое
атлетическое тело, встал в стойку борца и начал дрыгать большими, литыми
мускулами груди; Потом он снял свои аккуратные черные трусики, выставляя напоказ
длинный толстый член и поджарую спортивную попку, которая отчетливо забелела на
остальном загорелом теле. После этого он немедленно подошел к бассейну, слегка
подпрыгивая, как готовящийся к очередному тайму футболист, завел обе руки за
спину, пригнулся, и красиво прыгнул в воду, почти бесшумно войдя в нее.
- Браво! - раздался визжащий голос откуда-то из левого угла бассейна, Софрон
посмотрел туда, это был Павел Амадей Саха, висящий на бортике и вожделенно
взирающий на плывущего абсолютно правильным баттерфляем Головко.
- Что ж, и я туда... - задумчиво прошептал Софрон, быстро оголил себя, и,
оставшись в цветастых семейных трусах, <солдатиком> прыгнул в воду.
И они начали плавать там, наслаждаясь свежестью вечерней воды, звездным небом
над ними и прекрасной радостью внутри них. Головко, точно заведенная машина, не
оборачиваясь и не останавливаясь, плыл туда и обратно, каждый раз изящно
отталкиваясь от борта, словно дрессированный обитатель дельфинария. Саха,
зависнув в углу, следил за его большим плывущим телом своими горящими глазами,
вертя головой, совсем как специальная телекамера, установленная у входа в
некоторые организации для наблюдения над входящими и проходящими. Жукаускас,
прилежно работая руками и ногами, плыл по-собачьи по диагонали бассейна, все
время норовя столкнуться с Головко, и постоянно отфыркивая воду. Наконец, через
какое-то время, Головко вдруг не оттолкнулся от борта, а наоборот, на миг замер,
шумно выдохнул воздух ртом, и, подтянувшись, выпрыгнул из бассейна. Жукаускас
поплыл дальше, Саха спросил:
- Вы все, мой дорогой?! Я тоже кончаю; разрешите, я вытру вам спинку, можно?!
- Ну, - мрачно сказал Головко.
Саха немедленно выскочил из воды, куда-то убежал, принес огромное полотенце
ядовито-зеленого цвета, подбежал к Абраму и стал вытирать ему спину.
