Софрон Жукаускас взял свой стакан и тут же выпил его.
- А вот это уже невежливо! - строго заметил Саха. - Милый мой, давай за Якутию,
за то, Аобы все хорошо было, и - за тебя!
Он чокнулся с Абрамом, и они тоже выпили.
- А теперь, вперед! - крикнул Головко. - Мы улетаем вдаль!
Жукаускас вдруг понял, что стал абсолютно пьяным в один миг, его заволокло
веселое ватное забытье, и он почти не ощущал, куда его волочили, где его везли;
он словно сквозь наркоз видел кабину машины, какие-то огни, шоссе, людей; он
чувствовал ветер, горячий воздух, потом видел свет, мигание каких-то приборов,
мускулистые руки Головко, поддерживающие его, там стоял некий третий человек,
похожий на его жену, разные девушки, которых не было; были слова, мысли,
бумажки, документы, вечная надобность куда-то идти, и, наконец, удобное
неожиданное кресло. Мотор взревел и ударил в спину со страшной силой, словно
неумолимо толкающая вперед струя какого-то огромного брандспойта. Через
временной провал Софрон открыл глаза, увидел, где он, и всхлипнул. В
иллюминаторе было ночное небо, и под ним - облака. Перед его взором проносились
стаи женских половых органов, летающие по кругу, словно утки над прудом, и
немедленно упархивающие, исчезающие, испаряющиеся, стоило всего лишь протянуть к
ним руку, или просто обратить горящий взгляд. Появились и сиськи, и лица, и все
это сплелось в единый общеженский ком, оказавшийся почему-то внутри головы,
внутри тела, под кожей, и как будто желающий взорвать, уничтожить, сломать весь
этот несчастный организм, чтобы он превратился в кровавые объедки бывших чувств
и желаний. Слезы текли по лицу Жукаускаса; рядом в кресле безмятежно спал
Головко. Софрон расстегнул штаны и засунул туда дрожащую руку. Двух движений
хватило. Он еле успел достать из кармана грязный носовой платок и подставить его
под выстрел своего горячего болезненного горестного обильного семени. Он засунул
липкий платок обратно в карман, медленно застегнул штаны, и пусто замер. Самолет
летел на юг Якутии.
Пипша первая
Был безбрежный утренний мрак, был шумный свист, была вопиющая неуютность
полуприсутствующего сознания, было мягкое зависание над воображаемой твердой
почвой, был конец полета. Съежившись в кресле, печальное тело выполняющего
великую задачу существа по имени Софрон испытывало усталость и холод в
предчувствии скорого вынужденного пробуждения, и ему хотелось отрастить крылья и
взлететь самому в неощущаемую прекрасную высь, а не быть сейчас, в этот миг,
начинкой какого-то противного рейсового механизма, который, скрипя всеми своими
соединительными узлами, вот-вот был готов куда-то прибыть; и хотелось не
испытывать душевные мучения по поводу собственных несовершенств, или неудач, а
просто существовать по ту сторону приятной ласковой суеты в виде многовекового
дерева, айсберга, или целой волшебной страны. Страна обволакивала все бытие,
окружая его своей гениальной явленностью, пронизывающей мир. Умиротворение
ожидало преданного пути индивида, словно сияющий божественный дар, находящийся в
душе любого, кто его может открыть. Вдруг одновременно произошло два толчка -
один о землю и другой о Софрона. Очевидно, Софрона сильно стукнули по шее,
потому что он немедленно возник из своей напряженной дремоты, вздернув вверх
голову, как будто тонущий в проруби бедолага-рыбак. Рядом сидел Абрам Головко,
он смеялся, он еще раз ударил Софрона своей мощной рукой и щелкнул пальцами.
- Дорогой мой друг!.. Мы прибываем, смотрите, вот уже южная таежная зона!..
Здесь почти нет пальм; преобладает низкий кедрач. Однажды я увидел здесь плаун,
он рос рядом с грибом. Подъем, приятель! Якутия вне всего! Мы победим!
- Вы-же-бы-же... - пробормотал Жукаускас, высвобождая свою затекшую левую ногу.
- Бу-бу-бу! - весело воскликнул Головко. - Нас ждут серьезные приключения, и
наша родина - это лучшая игра!! Вы пришли в себя?!
Самолет, бешено несущийся по посадочной полосе, остановился. Было объявлено, что
он прилетел в Чульман, и что температура шесть градусов.
- Ду-ду-ду, - сказал Абрам, расстегивая ремни, которыми он был пристегнут к
креслу, - мы здесь заледенеем. Это не Мирный, не бар <Порез>!.. Ой извините,
извините.
- Тьфу на вас! - злобно буркнул Жукаускас, вспомнив вчерашние танцы. - Я очень
хочу пива, или шампанского.
- Деньги у вас?
- Какие?
- А какие здесь в ходу? Ладно, увидим; поехали же быстрее в Алдан, в это пекло
народных беспорядков.
- Да подождите вы... - жалобно проговорил Софрон, посмотрев вверх. - Что вы ко
мне привязались?! Я еще сплю, я еще сижу. Вы хоть помните, к кому мы едем?
- Ефим Ылдя, пароль прежний! - немедленно ответил Головко. - Не знаю как мы его
найдем, этот Саха потерял его из виду, есть только какой-то старый адрес. Но
попробуем, попытаемся, постараемся!.. Он обрисовал его мне и сказал, что тот
обязательно должен быть в Алдане. На звонки, правда, почему-то не отвечает. Саха
хотел с ним вчера связаться, ничего не вышло. Если этот Ылдя исчез, то вот вам
ответ, почему связь прекратилась. Но Саха утверждает, что недавно он был, и вся
цепочка работала. Кроме последнего агента, как нам и говорили. В любом случае,
мы должны все это выяснить. Если мы его не найдем, мы возвращаемся в Якутск, и
на этом наша миссия пока заканчивается. До новых распоряжений. Павел Амадей тоже
со своей стороны сообщит Дробахе о нас. Видите, сколько дел я сделал, пока вы
там амуры крутили? Ой, извините...
- Ууу - злобно выкрикнул Софрон, ударив себя ладонью по ляжке. - Какой же вы...
плохой! Я пива хочу, цыпленка, рыбки!
- Может быть, здесь есть какой-нибудь секрет, - торжественно проговорил Головко,
вставая со своего места, - но я люблю это утреннее чудо, застывшее в игольчатых
листьях лесных ветвей своей земли и в росистой дымке прекрасного очарования!
Пойдемте ж вперед, друг, будем, как свет!..
- Ну и ладно... - прошептал Софрон. - Все равно, я есть я.
- Ну и жеребец с тобой!.. - добродушно расхохотался Головко, похлопав Жукаускаса
по щеке. - Ничего, мужайся, человече!..
Через определенный период времени они оказались стоящими у выхода из серого
противного здания аэропорта перед скучной дорогой и мелким омерзительным
дождичком, создающим здесь неприятную, как будто дымовую, завесу, которую
хотелось стереть с этого мира, словно туманную запотелость со стекол очков, или
же зажечь какое-нибудь дополнительное солнце вместе с сияющим морем и
прекрасными телами загорелых нежащихся дев. Не было ничего, не было пальм, не
было маленьких, похожих на уютных гномиков, баобабов, не было реки, был только
засасывающий душу своей неотвратимостью серый мрак, только будничный свист сзади
и абсолютное отсутствие коктейлей впереди. В этом месте реальность была словно
недосозданной, как будто недоразвитый идиот с мутным взором; и она, в общем,
напоминала своеобразный божественный плевок, который хотелось растереть ногой по
благодатной живородящей почве, и что-то было в ней мучительно-неважное,
грустно-несущественное, почти не-истинное, и, казалось, можно лишь дунуть и
махнуть рукой, и все это сгинет обратно - откуда вышло - и наступит нечто совсем
другое, таинственное и неизвестное. Но эта действительность тоже была якутской,
и ее тоже надо было любить, преобразовывать и ласкать; и надо было сражаться за
нее, плакать при каждом воспоминании о ней, и задушевно наслаждаться ее гнусной
неброскостью и ее недоделанным кедрачом. Настоящий патриот всегда увидит в
трущобах сверкающие небоскребы, и в пихте - ананас. Ибо в этом сила существа. И
Якутия была здесь.
- Как же тут ужасно... - гнусавя, произнес Софрон, поставив свою сумку на
грязную землю.
- Ладно, хватит ныть! - строго сказал Головко. - В конце концов, нам сюда и не
нужно.
- Но ведь здесь невозможно! Ууу! - пропищал Жукаускас.
Пустота заключалась в пейзаже, который открылся двум отважным агентам,
прилетевшим в это место. Неприятный обесцвеченный морок затоплял простую дорогу,
простой лес и простое небо. Хотелось раскрасить эту дорогу, этот лес и это небо,
как контурную карту, или включить ее в живительную электросеть, словно
бездвижную до поры до времени игрушку, лежащую в неестественной позе под
кроватью в пыли. Не-красота была неким главным законом, управляющим всем тем,
что здесь было. Даже желтизна облаков была совсем как синяки на роже справедливо
побитого маньяка, и совершенно не напоминала о золоте, цветах, или луне. Редкие
ежащиеся субъекты ходили туда-сюда. Восторг был всему здешнему противоположен.
- Я хочу назад! - завопил Жукаускас. - Я хочу жиздры! Почему мы не взяли с собой
бутылку? Где моя жена? Где же настоящее?!
- Да перестань ты, козел! - злобно сказал Головко. - Если ты не заткнешься, я не
дам тебе вина, которое я для тебя, дурака, взял.
- А! - крикнул Софрон.
- Помолчи, - огрызнулся Абрам.
Невероятная гадость была будто сконцентрирована в каждой веточке, в каждой
травинке, в каждом листике, растущем здесь. Дух отвращения затоплял все
окружающее, словно канализация, вышедшая из недр и поглощающая беззащитную
природу своей вонью и гнилью. Но почти не воняло; все это походило на
убийственно-огромную серую дыру, куда проваливаются прекрасные мифы и нежные
предметы, как в трясину аморфного, копошащегося, небольшого мирка, и откуда не
может выйти ничего, кроме скверного духа серого порошка, в котором не заключено
ничего, и где нет подлинного пламенного не-существования, а есть лишь влажная
жизнь не претендующих ни на что физиологических теней. Надо было сжечь это,
спалить, взорвать, но мешали сырость и скука. Являлось ли это якутским пределом?
Наверное, только война способна оживить, уничтожить и возродить этот глупый
провал в великой стране. И нужны были лошади, и нужен был злой победитель.
- Не могу-у!! - завопил Жукаускас, топнув ногой в лужу. - Или дайте мне вина,
или я умру здесь, сгину, погибну. Проклятый Дробаха, куда меня заслал!.. Мне
очень плохо.
- Подожди, - по-деловому сказал Абрам Головко и отошел от Софрона.
Он подошел к стоящему такси, внутри которого сидел толстый сонный таксист.
- Здравствуйте!
- Привет.
- Нам бы в Алдан.
Таксист поднял вверх изумленные глаза, засвистел, засмеялся и ударил ладонью по
креслу рядом с собой.
- Ты - трехнутый?!
- Почему?
- Ты охуел?!
- Почему?
- Ты пьян?!
- Нет.
- Ты знаешь, сколько отсюда до Алдана?!
Головко сделал виноватое лицо, вежливо хихикнул и сказал:
- Туда самолеты не летают, а нам надо, нам сказали, что отсюда можно,
пожалуйста, мы заплатим сколько скажете, хотите тыщу, полторы?! Нужно ведь,
братан, понимаешь, и ничего не летает! Я бля буду, вона это как эва, туды-сюды,
раскудриться мне в сиську, захезать сосиску! Нас двое - мы раз, вжик, и все.
Таксист уважительно помолчал, потом проговорил:
- Я не поеду.
- Почему? Полторы штуки.
- Я не трехнутый, - жестко сказал таксист. - Правильно, туда ничего не летает,
да кто туда полетит?! Там эвенки, тунгусы, якуты, война, трах, бум, блокада,
смерть, кровь. На хер мне это? Жизнь ведь подороже, чем твои тыщи. Если бы еще
доллары...
- Нет уж, друг, - проникновенно ответил Головко. - Доллары у нас у всех
появятся, когда мы расфигачим их всех, наладим прямой контакт с американцами и
канадцами через полюс, и будем цвести, любить и прекрасно жить. Но у меня есть
рубляшники.
- А у меня какашники! - насмешливо сказал таксист. - А ты что, хочешь завоевать
Алдан?
- И Алдан тоже! - гордо воскликнул Абрам.
Таксист посмотрел на его мощную фигуру и одобрительно кивнул.
- Уж не знаю, не знаю... Но могу тебе посоветовать. Я могу отвезти вас в
Нерюнгри, на автостанции договоришься. Попробуй. Они могут поехать в Алдан. Им
все равно. Они - русские люди, они не боятся, и они любят рубли.
- Так поехали! - обрадовался Абрам.
- Шестьдесят, - строго сказал таксист.
- Ура! - крикнул Головко и побежал к Софрону. - Вперед, дорогой мой! Я
договорился, мы едем в Нерюнгри, там русские люди, они любят рубли и самовар!
Поехали!
- Где вино? - мрачно произнес Жукаускас.
- Я дам вам в машине.
- Почему Нерюнгри? - сокрушенно спросил Жукаускас. - Почему?
