- Мы - знойные якуты
Пу-пу, ду-ду, зу-зу,
Засунем всех врагов своих
Мы в задик жеребца.
А после их порежем
Жо-жо, ло-ло, мо-мо,
На мерзкие обрезки
И облюем тогда.
Мы русских расхерачим,
Армяшек и мордву,
А после их засунем
В дерьмо мы омулей.
Чтоб ни один народик
Ви-ви, зи-зи, ки-ки,
Не пудрил наши мозги -
Великий Уранхай!
- Что это за предел маразма! - воскликнул Жукаускас. - Большего говна я, наверное, не слышал!
- Это - наша строевая песня! - злобно сказал Ылдя. - Я написал. Ясненько?!
Софрон промолчал.
- Ты осмеливаешься иметь что-то против нашей гениальной песни - великого якутского военного
гимна?! - разъяренно спросил Ылдя. - Сейчас я тебе ноздрю на посох натяну!
Воины шли вперед, вздымая коричневую пыль, и с ними ехали машины, везущие какие-то розовые зенитки,
или пушки. Солнце вышло из-за мутных облачков и противно слепило глаза, неприятно нагревая головные
уборы. В этой мерной ходьбе слышалось позвякивание и шелест, и на солдатских якутских лицах
появлялись капли ратного пота, образующие целые ручейки на лицах тех, кто вез зенитки. Все эти существа
устремлялись биться за золото, как в доисторические эры, и командиры с желтыми повязками гордо
поднимали подбородки вверх, склоняя голову направо, и любовно поглаживали приклады своих автоматов,
почти как головки маленьких донек перед сном, и жаждали доблести, храбрости и упоения.
Они прошли мимо скособоченных изб, каменных желтых зданий и разнообразных балаганов, и вышли на
узкое шоссе, уходящее вдаль; и справа от этого шоссе был пустырь, а на пустыре стоял высокий крест.
Жукаускас посмотрел направо и вдруг увидел замученную окровавленную фигурку Ильи Ырыа, прибитого
за руки и за ноги к этому кресту. Какие-то колючки опутывали его голову, синяки и ссадины покрывали его
худосочное тело, но бледное лицо насмешливо смотрело вниз, а пересохшие, с запекшейся кровью губы
что-то шептали. Ырыа вздрогнул и напрягся. Голова его медленно начала подниматься вверх; от
напряжения кровь потекла из ран; раздался глухой стон. Илья поглядел на проходящее войско взглядом
дебила и стал делать ртом пукающие звуки в такт марширующим.
Софрон сжал кулаки и остановился; Ылдя презрительно хрюкнул.
- Что, увидели? - спросил он у Жукаускаса. - Ну пойдемте, подойдем к этому бедняге.
Они перепрыгнули через канаву и предстали перед сияющим в лучах солнца крестом. Ырыа, пукая ртом,
безучастно осмотрел их, потом медленно улыбнулся и хрипло, с большим усилием произнес:
- Кукуня...
- Что ты там еще выделяешь! - нагло проговорил Ылдя. - О душе надо сейчас думать, а не обо всяких
кукунях!
- Я хочу кончить его! - воскликнул Софрон.
- Да он и сам скоро отойдет. Ну, может, скажешь нам перед смертью что-нибудь вразумительное, а?!
Ырыа сощурил глаза, растянул губы в мерзкой гримасе, так, что они треснули и выступила кровь, напрягся
еще больше и четко произнес:
- Жуй!
Потом быстро прошептал:
- Искусство победило, убийство, крест, смерть, жизнь - все искусство, все для искусства, все ради
искусства. Мамчик мой, пушыша саваланаима, прими надпочечник мой через жир, почему ты наставил мне
рога, почему ты не засунул мне в рот зук?!
- Вот гнида! - возмущенно крикнул Софрон. - Он опять за свое!
- Крепкий парень... - задумчиво сказал Ефим. - И все же, какое отвратительное зрелище! Пойдем
отсюда, мне кажется, он сейчас уже околеет.
- Если бы не злость, меня бы сейчас стошнило, - проговорил Жукаускас.
Голова Ырыа упала на грудь; казалось, он потерял сознание.
- Смотри-ка - фффу!! - насмешливо воскликнул Ылдя, - он обмочился!
Софрон отскочил в сторону, как будто ему чем-то грозила безобидная желтая жидкость, трогательно
стекающая по мертвенно-синим ногам Ильи, прибитым к кресту.
- Какая пакость!.. - сказал Ылдя. - Ладно, все с ним ясно. Он уже готов.
- Он что-то еще говорит! - вдруг заметил Софрон.
Они осторожно подошли к висящему вонючему Ырыа и прислушались. Глаза его были закрыты, тело
казалось мягкой трухой, но рот упорно шевелился.
- Я... Я... Я... - шептал Ырыа.
- Ну, ну, давай же, скажи что-нибудь!
Ылдя смотрел на тело, теряющее жизнь, с азартом математика, совершающего последнее действие сложной
большой задачи, или с задором игрока, ожидающего установки комбинации в игральном автомате.
- Я... Я... - уже хрипел Ырыа.
- Ну!
- Ямаха, - наконец произнес Илья и пусто замолчал, может быть, умерев.
- Тьфу, овца! - расхохотался Ефим Ылдя, повернулся и отошел от креста.
Жукаускас с пафосом посмотрел последний раз в грудь убийцы Головко, высморкался и тоже вернулся на
свою дорогу. Солнце зашло; стало сумрачно; шум войска слышался уже где-то далеко впереди.
- Побежали, ласточка! - весело сказал Ылдя. - Видишь, надо догонять. Только смотри, без дурачков! У
меня ведь есть пистолетик!
- Мне очень грустно, - промолвил Софрон.
НАЗАД ВВЕРХ ВПЕРЕД
Жеребец первый
Путь начинается, когда существо, готовое к встрече, делает свое первое деяние и
в первый раз вступает в реку, которая есть суть мира и дорога. Прекрасно
открытие высшей реки среди обыденности простых каждодневных истин, наполняющих
мгновения проживаемых времен. Это есть слава! Это есть величие! Это есть смысл!
И он присутствует в реке, он един, он совсем, как чудо, сотворенное духом; и
если подлинный дух есть, он есть именно в реке. Горний эфир хранит тайны
настоящего корабля, плывущего среди огромной глубокой глади; свет сфер озаряет
две белые палубы чудесной баржи, устремленной к началу миров; и если какое-то
лицо возникает над лесом, полем, травой и горой, то это, без сомнения, священный
лик. Вот так происходит открытие новых стран и открытие новых людей; вот так
начинается битва за высшую жизнь и начинается любовь; вот таким образом тот, кто
есть тот, произвел то, что есть то; и именно этим способом вода заполняет
овраги, русла и большие пространства, образуя реки и моря. Дерево, растущее на
берегу, становится межой, разделяющей волшебный мир таинственных вод с волшебным
миром таинственных лесов. И тьма есть между ними, и свет есть над ними. История
должна начаться, и начало ее исходит из воды; река есть повсюду, и двое плывут
по этой реке; и Луна сияет в синем небе, и волны, журча, набегают на берег.
Может быть, просто существует Бог, и вся река вместе с кораблем и птицами есть
творение Его, или проявление Его, или Он. Может быть, в темной глубине
загадочных вод сокрыт прекрасный дух, заключающий в себе целый мир этой великой
речной бездны. Может быть, сквозь все это можно видеть Ничто, присутствующее
везде, словно ненаходимое основание реальности, которая просто существует. Может
быть, река есть Якутия.
Но тот, кто знает, тот видит только корабль с двумя существами на реке, и он
знает, что ничего нет другого - только корабль с двумя существами на реке; и не
может быть ничего большего или меньшего, - только корабль с двумя существами на
реке.
Так, среди тьмы и света совершается чей-то путь, обращенный вперед - к началу; и
некая цель возникает, как тайна, ждущая своего верного поклонника и рыцаря; и
весь мир может менять черты, распадаться и соединяться вновь в любых формах,
частях и обличиях, но нечто неубиваемое всегда присутствует в нем.
Те, кто существуют внутри нынешнего момента описываемого мира, имеют имена,
состоящие из звуков, в которых заключено все. И все остальное есть их имена, так
же, как и все остальные есть их имена. Их имена звучат <Головко и Жукаускас>, и
ничего другого. Их имена похожи на все.
Головко и Жукаускас плыли по великой реке в самую высшую часть света, и их лица
излучали решительность и тайну, которая была ведома только им. Они сидели в
каюте корабля и пили портвейн <Анапа>, не говоря ничего. Капитан этого корабля
Илья стоял в своей рубке, мрачно смотря вдаль, на Север, где был конец реки и
начало моря, и иногда вертел разные рычажки, чтобы управлять своим кораблем, и
приставлял к глазам большой черный бинокль, висящий у него на груди, будто
амулет.
Жукаускас задремал, выпив стакан <Анапы>. Его сны были похожи на свет и высшую
любовь; радость мира пульсировала в каждом красивом видении, которое проносилось
перед его внутренним взором, и Головко совершенно не присутствовал в этих снах,
оставаясь полностью в ином мире, где он попивал сейчас портвейн маленькими,
неторопливыми глотками. В каюте был волшебный полумрак; за окном виднелся
прекрасный якутский берег, на котором росла буйная лиственничная тайга; и ни
одного живого существа, к удовольствию Головко, не было там.
- Восторг, - сказал он, хлебнув <Анапы>. Головко очень любил природу без людей,
потому что люди обычно громко кричали всякие мерзости, оскорбляя величественные
и безмолвные пейзажи, и сильно гадили, оставляя после себя всякое дерьмо и
продукты своей деятельности, которая, как правило, была довольно гнусной. Сейчас
здесь не находи лось никого, кроме деревьев, берега и реки, и это было подлинным
счастьем, что ни одно человеческое существо не вторглось своим непрошенным
присутствием в этот хрупкий великий природный мир.
- Это похоже на изнасилование, - сказал Головко, представив, как человеческие
кеды, или кроссовки ступают по мхам, или травам. - Вообще, пожалуй, человечество
- самое убогое явление на нашей планете. Вот вам Человек, который несовершенен,
которому надо спасаться, который первородно греховен, который вечно пытается, но
никак не может соблюсти хотя бы самые естественные нормы существования здесь! Не
убий, не укради... Надо было еще написать: не совокупляйся со свиньями, и так
далее. Животные тоже мерзки. Удивительно: нескладный, вечно стремящийся куда-то,
как он сам считает, вверх, человек, и - совершенное прекрасное дерево.
Лиственница - вот смысл этой реальности! Она не нуждается в спасении, она вне
этого! Как красиво здесь без людей!
- Что?! - закричал проснувшийся Жукаускас.
- Добрый вечер, напарник, - холодно сказал Головко.
- Вы можете звать меня Софрон, - сказал Жукаускас, улыбаясь.
- А вы меня Абрам? Ну что ж, хорошо, Софрон.
- А вы - биолог? - спросил Софрон, садясь на койке.
- Ну да, - презрительно ответил Головко. - Биолог.
- Как интересно!
- Да чушь это, дерьмо. Вот посмотрите в окно, и вы увидите чудеса, а я занимаюсь
ерундой.
- Да, ну а все-таки, что вы делаете...
- Занимался парасимпатическим подавлением сокращений семеновыводящего протока у
морской свинки, - немедленно сказал Головко.
- Ясно.
- Вы видели сон? - спросил Головко.
- Я не помню, - медленно проговорил Софрон. - Мы далеко уже проплыли? Ведь мы
плывем давно?
- Не знаю, - сказал Головко. - Здесь есть капитан Илья, как его назвал Дробаха,
и он должен нас высадить вовремя.
- Я хочу спать, - пробормотал Софрон и лег на свою койку.
- Желаю вам приятного времени! - усмехнулся Абрам Головко и выпил маленький
глоток портвейна.
- Разбудите меня, если что, - сказал Софрон.
- Я разбужу вас, если все, - прошептал Абрам и вышел из каюты, захлопнув за
собой дверь.
Он прошел по чистому коридору мимо железной двери корабельного туалета, и вышел
на палубу, где было холодно и прекрасно. Потом он сел на стоящий рядом с
лестницей раскладной стульчик, который чуть не сломался от такого тяжелого
мускулистого тела, и стал смотреть на проплывающие мимо виды с умиротворенной
улыбкой праведника, завершающего свой земной путь.
Природа была абсолютным явлением в мире случайных связей и непонятных вещей. В
тайге росли лиственницы, лианы, плющи и разные цветы; они все росли,
переплетаясь друг с другом, словно любовники, наконец-то встретившиеся после
разлуки; и когда вставало солнце, то ничто не менялось внутри тайги - только
наступал свет; и когда, заходило солнце, то наступала ночь, и тайга была
огромной тайной в центре темного мира, который был одной страной. Одинокие
полярные пальмы грустно стояли на берегу, склонив светло-зеленые листья к воде;
карликовые баобабы иногда росли под лиственницами, напоминая гномов, или
дедов-Морозов, стоящих под новогодней елкой. Воздух был таким, каким он и должен
быть; все было одинаково. И грибы, живущие тут, любили эту тайгу и реку. Иногда
