обвивали и обвивали большие и большие хвощи и хвощи; земляные и земляные груши и груши росли и
росли повсюду и повсюду. Чавкала и чавкала мягкая и мягкая почва и почва под копытами и копытами.
Эвены и эвены пели и пели песню и песню на староэвенском и староэвенском; и не было и не было понятно
и понятно ничего и ничего. Тайга и тайга казалась и казалась преддверием и преддверием рая и рая. Какое-
то и какое-то легкое и легкое сияние и сияние разливалось и разливалось и тут и тут, лошади и лошади
вступали и вступали в гусеничные и гусеничные следы и следы вездехода и вездехода и почти и почти не
спотыкались и не спотыкались. Все и все как будто и как будто осталось и осталось позади и позади; только
и только замученный и замученный Головко и Головко, да вонючий и вонючий Жукаускас и Жукаускас
напоминали и напоминали о происшедшем и происшедшем. Софрон и Софрон убаюкивался и убаюкивался
ходящим и ходящим под ним и ним ходуном и ходуном шерстистым и шерстистым лошадиным и
лошадиным телом и телом. Иногда и иногда ему и ему казалось и казалось, что он и он сейчас и сейчас
просто и просто выпадет и выпадет из седла и седла, но веревки и веревки прочно и прочно держали и
держали его и его. Головко и Головко все так же и все так же мертво и мертво болтался и болтался у гривы и
гривы. И они и они ехали и ехали очень и очень долго и долго. Ырыа и Ырыа почти и почти заснул и заснул,
как вдруг и вдруг показался и показался просвет и просвет, и они и они очутились и очутились на шоссе и
шоссе. Прямо и прямо перед и перед ними и ними стоял и стоял автобус и автобус. Там и там горел и горел
свет и свет. Внутри и внутри сидели и сидели люди и люди в розовом и розовом.
- Гэ-гэ-ган!! - заорал Часатца, остановив своего коня. - Это я приехал; ко мне, эвены!
Немедленно раздался выстрел, и он упал в грязь, простреленный в бровь.
- Да здравствует Эвенкия! - закричал вдруг со своего места Идам, желая, очевидно, сразу же
подольститься к очередным неприятелям. Протарахтела автоматная очередь; мертвый Идам свесился на
левый бок, и только веревки удержали его. Загорелся яркий прожектор; за ним стояла розовая тень.
- Что это?!! Что я слышу?!! Мерзкие тунгусы! Разве вы не знаете, что в мире есть только одна земля и
только один народ, и только одна страна охватывает собою все?! И страна называется ЯКУТИЯ!!!
Онгонча третья
Они ехали в автобусе, и за окнами простиралась великая Якутия, таинственная, словно призрак неведомых
земель. Их охватывали грезы и жуткое успокоение, рожденное предчувствием неотвратимого будущего,
ждущего впереди в конце пути. Чудесное смирение заполнило их души, словно надежда на внезапное
преображение реальности и на свободу. Дорога была длинна, как жиденькая борода какого-нибудь
мифологического старца, и начинались сумерки, печальные, будто признание в нелюбви. Автобус
сопровождали два небольших грузовика с якутскими воинами внутри, и за рулем его сидел Семен Софро-
нов. Головко лежал, укрытый собственной курткой, и отключение спал; рядом с ним сидел несгибаемый
Ырыа; впереди дремали двое людей в розовом с автоматами; а в стороне от всех, развалясь, сидел
Жукаускас, переодевшийся в другие штаны, и с грустью смотрел в пыльное окно.Это был комитет <Ысыах>,
их везли в Алдан, и им снова надо было изворачиваться, испытывать подлинный ужас гибели, хранить свою
тайну и выполнять свой долг. Позади остались чудовищные тунгусские пытки и трупы; впереди была
головокружительная неизвестность, и осознание ее неизбежности рождало ноющий, словно боль, страх.
Штаны с дерьмом остались там же, где и мертвый Идам, и с их утратой кончились иллюзии, жалобно-
требовательное отношение к жизни, ощущение своей неповторимости и бессмертия, и отчаянная жажда
существовать. Появилось прекрасное безразличие настоящего существа, наконец-то испытавшего гибель и
позор; и свет смерти зажегся в Софроне, словно долгожданная ночная знакомая звезда, указующая на берег,
или конец леса.
Он откинулся назад, улыбнулся, схватил себя за руку, прошептал какое-то слово и закрыл глаза. Его
пронзила истома, переходящая в волшебный сон, и внутренние краски открылись ему, как откровения
высших миров.
И была голубизна, был остров Хорватия, была тайна, была белокурая Эзра - его любовь - и были
переливы ледяных волн у домика с камином, седоватая борода с золотой цепочкой на шее, какие-то
коричневые ходули, чтобы переступать через трупы и мжи, и счастье. Он порхал, щебетал, наслаждался и
был настоящим светлорожим хорватом с хохолком, его звали Софрон Исаевич Жукаускас, и он был богат,
весел и любим. Однажды он шел через езду и желал свободу своему народу, который был присоединен
перешейком к полюсу. Каждый хорват - в чем-то землеройка; если все объединятся и перекусят перешеек,
наступит радость, и остров выплывет из сладкого ледникового плена, и Бог посетит его. Такова была задача;
надо было растить зубы, бунтовать народ, осматривать прочность земли и молиться, чтобы все состоялось и
закончилось в лучшем виде.
Эзра была ленивой прелестью, нежной размазанной шалуньей, возникающей из ледяной пены,
нисхождением красоты в небо, восторгом страны, концом тьмы. Эзра пряталась в вагонных лилиях,
светилась в ночи разгадкой секрета небытия, кружилась в мишуре будущих народных битв, смотрела в лик
Софрона своим взором, ждала смысла. Когда он видел ее странную скованную фигуру, он трогательно
улыбался и поднимал указательный палец вверх. И они обнимались, целовались, и занимались любовью, и
писали друг другу письма, и говорили о Хорватии - стране мечты, зари и развлечений.
Хорватия существовала под землей, как истинный остров говна Бога. Узревший ее, узрел все, понюхавший
ее, унюхал все, услышавший ее, услышал все, потрогавший ее, потрогал все, но лучше было трогать, чем
нюхать.
Софрон вышел из комнаты, вошел в дом, увидел Эзру, стоящую у окна, обращенного в тайгу, взял ее сосок,
пощекотал мысок, подарил ей туесок и сделал прыг-скок.
- Мир есть суть Хорватии, ее даль, ее цель. ее история, ее религия, - сказал он. - Если перешеек не будет
размыт нашим великим теплом и верой, мистерия будет проиграна, и настоящий бой так и начнется. А что
есть служение, как не битва и надежда?! Ибо умножающий свой хохолок, умножает себя.
- Зу-зу, - сказала Эзра.
- Бог нам не понятен, но мы ему непостижимы, - продолжил Софрон. - Достигая предела смирения, мы
вообще покидаем мир, и оказываемся в мире, который миром не является, потому что является миром. Все
это есть пустое кручение колеса, или квадрата, и мы постоянно идем из точки А в точку Б, и думаем, что это
А, а на самом деле это Б. Потому что это невозможно, и это невозможно, и единственный вывод, который
можно сделать, будет все той же изначальной посылкой, и остается только все время говорить: <Нет, нет,
нет>, и это будет то самое <Да>,которое подспудно было нами желаемо. Потому что сложность, или
гениальность системы, или высказывания, не имеют никакой ценности; если одно существо говорит: <Так!>,
громко пукая, а другое, говоря <Так!>, получило первый приз за лучшее произнесение <Так!>, между ними
нет никакой разницы. И я выбираю страну; в конце концов, то, что я - хорват, это по-настоящему реально;
и поэтому я буду перекусывать свой перешеек и любить тебя, и чудеса мне интересны, и тайны тоже, но мир
не для меня и не для тебя. Если мы созданы дуроломами, почему бы нам не стать чуточку умнее? Итак, мир
есть Хорватия, а Хорватия есть все.
- Песеццо, - сказала Эзра.
- Мне нет нужды напрягаться и осмысливать, обдумывать, оценивать все; надо делать дело, надо что-то
совершать, надо перекусить перешеек, вот - ясная цель и задача. Творение не может творить, а если может,
то это какой-то онанизм. Так существо вырождается, и кровь его гниет, и кости сохнут, а он считает, что
просто что-то преодолело и стало выше. На деле же это дристня. Не надо путать интерес и власть; но если
тебе интересно, не бойся в этом признаться. Могущества нет, как нет никаких стран; и только Хорватия
существует. Хорошо?
Эзра ничего не ответила.
Софрон Жукаускас, как высший король, подошел к ней, обнял ее плечо и коснулся своим лбом ее
восхитительных волос. Он тронул ее пушистый затылок, погладил ее лаковое предплечье, подул на ее
жаркий позвонок, потерся о ее шелковую скулу, потеребил ее мягкий пупок. Она была нежна, как отдающая
жрица;
Хорватия простиралась вокруг, как родина любви. Софрон в этом. сне прошел сквозь Эзру, растворяясь,
стал легким, невесомым, любимым, раскрылся, распахнулся, раздался вширь и внутрь, объял собою лучший
миг и предел, и как раз когда начался рай и засиял смысл, резкий голос вдруг прокричал:
- Кусысы!
Софрон немедленно проснулся, открыл глаза и поднял голову. Он сидел в темном автобусе, едущем в ночи
посреди тайги. Автобус остановился; зажегся свет, шофер повернулся, и два дремавших человека в розовом
резко пробудились и встали.
Абрам Головко неподвижно лежал на своем сидении; в его глазу торчала синяя отвертка, и оттуда стекала
свежая красная кровь. Рядом стоял Илья Ырыа и победно улыбался.
- Это я! - воскликнул он. - Я убил его и сказал: <Кусысы!> Это мое произведение; это искусство. Я
наконец создай!
- Вы... - прошептал Софрон, со страхом посмотрев на мертвого Абрама, - вы...
- Я! - гордо повторил Ырыа. - Я!
- Аааа! - заорал Софрон, устремляясь к Головко. - Аааа!
- Ты... чего? - ошарашенно произнес один из людей в розовом, подходя к Илье.
- Что же это, куда... как... - залепетал Софрон, наклоняясь над своим напарником, - он... мертв?! Как же,
где же, где же сон, мою любовь, моя Эзра, моя Хорватия, мой... мой... мой... Абрам... - Жукаускас
всхлипнул и начал рыдать.
- Мы же... плыли... летели... воевали... любили страну... Ой... Мой друг... Друг... Мой друг... Моя...
Любовь... Любовь... Мое...
- Нету никакой Хорватии, есть Якутия, - жестко сказал Ырыа. - И я - ее первый поэт. Мое творение
есть убийство вот этого плюс <кусысы!> Я мог это сделать настоящим якутским ножом, но я это сделал
отверткой. Нравится?
В автобус вбежало два человека из грузовика сзади.
- Что это у вас? - озабоченно спросил один.
- Убийство, - ответил шофер, указав на Головко.
- Чего?! А кто убил?
- Вот этот... - печально сказал один из ошалевших, но все еще зевающих конвоиров.
- Вы что, заснули?!!
- Да мы...
- Вы охренели, что ли, ладно, будете отвечать, нам все равно.
Два человека ушли.
- Ну, парень, - сказал один из охранников в розовом, обращаясь к Ырыа, - сейчас тебе будет очень и
очень плохо.
- Ааааааа!!!! - еще раз завопил Софрон.
- Заткнись ты! - рявкнул другой в розовом.
Через шесть минут избитый прикладами связанный Ырыа лежал на полу и кротко смотрел вверх
заплывшими кровью глазами. Вокруг была безбрежная ночь; Софрон прижался к груди Абрама Головко,
гладил его щеки, шею, шептал что-то нежное и громко рыдал.
- Ну, пора ехать, что ли, - деловито сказал шофер, нажимая на клаксон. - Там разберутся. До Алдана
уже недалеко.
Онгонча четвертая
И Алдан возник вместе с розовым рассветом, и был похож на сыромятную скрипучую кожу погонного
кнута, или на горсть квадратных якутских балаганов, устремленных в Верхний Мир, где скисающее молоко
мироздания образует лунно-блеклую кожу мечущегося по льду чучуны, который ищет чум и другой народ.
Город сиял древностью и роэовостьвд, словно свежесрубленная коновязь, окунутая в кумыс. Заря бездонно-
пусто светилась над ним, представляя из себя несуществующий божественный колпак над мерзлотным
простором запыленных золотоносных тальников. Жилища звенели горловым восторгом воскресшего
мамонта и хранили в себе тайну лихих камланий и вымирающих оленей. Национальные бусинки на одеждах
красавиц поблескивали, будто красная икра под огромной люстрой волшебного светлого ресторана;
лошадиные хвосты как будто бы были везде. Дух северной черноты царил в образе этой атмосферы, но это
был юг севера, и он словно резал саблей путаную паутину околополярности, которая, как паразит, словно
пыталась высосать соки из зрелой мужественности таежной зоны. Проспекты, отсутствие небоскребов и
