досягаемости, в какой-нибудь вещи (в том ощущении, какое мы от нее
получаем), там, где мы меньше всего ожидали его обнаружить. Найдем ли мы эту
вещь при жизни или так и не найдем - это чистая случайность. Уже много лет
для меня ничего не существовало в Комбре, кроме подмостков и самой драмы
моего отхода ко сну, но вот в один из зимних дней, когда я пришел домой,
мать, заметив, что я прозяб, предложила мне чаю, хотя обычно я его не пил. Я
было отказался, но потом, сам не знаю почему, передумал. Мама велела
принести одно из тех круглых, пышных бисквитных пирожных, формой для которых
как будто бы служат желобчатые раковины пластинчатожаберных моллюсков.
Удрученный мрачным сегодняшним днем и ожиданием безотрадного завтрашнего, я
машинально поднес ко рту ложечку чаю с кусочком бисквита. Но как только чай
с размоченными в нем крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул: во
мне произошло что-то необыкновенное. На меня внезапно нахлынул беспричинный
восторг. Я, как влюбленный, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к
безобидным ее ударам, к радужной быстролетности жизни, я наполнился каким-то
драгоценным веществом; вернее, это вещество было не во мне - я сам был этим
веществом. Я перестал чувствовать себя человеком посредственным, незаметным,
смертным. Откуда ко мне пришла всемогущая эта радость? Я ощущал связь меж
нею и вкусом чая с пирожным, но она была бесконечно выше этого удовольствия,
она была иного происхождения. Так откуда же она ко мне пришла? Что она
означает? Как ее удержать? Я пью еще одну ложку, но она ничего не прибавляет
к тому, что мне доставила первая; третья действует чуть-чуть слабее второй.
Надо остановиться, сила напитка уже не та. Ясно, что искомая мною истина не
в нем, а во мне. Он ее пробудил, но ему самому она не известна, он способен
лишь без конца повторять ее, все невнятней и невнятней, а я, сознавая свое
бессилие истолковать выявление этой истины, хочу, по крайней мере, еще и еще
раз обратиться к нему с вопросом, хочу, чтобы действие его не ослабевало,
чтобы он немедленно пришел мне на помощь и окончательно все разъяснил. Я
оставляю чашку и обращаюсь к своему разуму. Найти истину должен он. Но как?
Тягостная нерешительность сковывает его всякий раз, как он чувствует, что
взял верх над самим собой; ведь это же он, искатель, и есть та темная
область, в которой ему надлежит искать и где все его снаряжение не принесет
ему ни малейшей пользы. Искать? Нет, не только - творить! Он стоит лицом к
лицу с чем-то таким, чего еще не существует и что никто, как он, не способен
осмыслить, а потом озарить.
И я вновь и вновь задаю себе вопрос: что это за непонятное состояние,
которому я не могу дать никакого логического объяснения и которое тем не
менее до того несомненно, до того блаженно, до того реально, что перед ним
всякая иная реальность тускнеет? Я пытаюсь вновь вызвать в себе это
состояние. Я мысленно возвращаюсь к тому моменту, когда я пил первую ложечку
чаю. Я испытываю то же самое состояние, но уже без прежней свежести
восприятия. Я требую от разума, чтобы он сделал еще одно усилие и хотя бы на
миг удержал ускользающее ощущение. Боясь, как бы ничто не помешало его
порыву, я устраняю все преграды, всякие посторонние мысли, я ограждаю мой
слух и внимание от звуков, проникающих из соседней комнаты. Когда же разум
устает от тщетных усилий, я, напротив, подбиваю его на отвлечения, в которых
только что ему отказывал, я разрешаю ему думать о другом, разрешаю наораться
сил перед высшим их напряжением. Затем, уже во второй раз, я убираю от него
все лишнее, сызнова приближаю к нему еще не выдохшийся вкус первого глотка и
чувствую, как что-то во мне вздрагивает, сдвигается с места, хочет
вынырнуть, хочет сняться с якоря на большой глубине; я не знаю, что это
такое, но оно медленно поднимается; я ощущаю сопротивление и слышу гул
преодоленных пространств.
То, что трепещет внутри меня, - это, конечно, образ, зрительное
впечатление: неразрывно связанное со вкусом чая, оно старается, следом за
ним, всплыть на поверхность. Но оно бьется слишком глубоко, слишком
невнятно; я с трудом различаю неопределенный отсвет, в котором сливается
неуловимый вихрь мелькающих передо мной цветов, но я не в состоянии
разглядеть форму, попросить ее, как единственно возможного истолкователя,
перевести мне свидетельское показание ее современника, ее неразлучного
спутника - вкуса, попросить ее пояснить мне, о каком частном случае, о
каком из истекших периодов времени идет речь.
Достигнет ли это воспоминание, этот миг былого, притянутый подобным ему
мигом из такой дальней дали, всколыхнутый, поднятый со дна моей души, -
достигнет ли он светлого поля моего сознания? Не ведаю. Сейчас я ничего уже
больше не чувствую, мгновенье остановилось, - быть может, оно опустилось
вновь; кто знает, всплывет ли оно еще когда-нибудь из мрака? Много раз я
начинал сызнова, я наклонялся над ним. И всякий раз малодушие, отвлекающее
нас от трудного дела, от большого начинания, советовало мне бросить это
занятие, советовало пить чай, не думая ни о чем, кроме моих сегодняшних
огорчений и планов на завтра - ведь эту жвачку можно пережевывать без
конца.
И вдруг воспоминание ожило. То был вкус кусочка бисквита, которым в
Комбре каждое воскресное утро (по воскресеньям я до начала мессы не выходил
из дому) угощала меня, размочив его в чаю или в липовом цвету, тетя Леония,
когда я приходил к ней поздороваться. Самый вид бисквитика ничего не
пробуждал во мне до тех пор, пока я его не попробовал; быть может, оттого,
что я потом часто видел это пирожное на полках кондитерских, но не ел, его
образ покинул Комбре и слился с более свежими впечатлениями; быть может,
оттого, что ни одно из воспоминаний, давным-давно выпавших из памяти, не
воскресало, все они рассыпались; формы - в том числе пирожные-раковинки,
каждой своей строгой и благочестивой складочкой будившие остро чувственное
восприятие, - погибли или, погруженные в сон, утратили способность
распространяться, благодаря которой они могли бы достигнуть сознания. Но
когда от далекого прошлого ничего уже не осталось, когда живые существа
перемерли, а вещи разрушились, только запах и вкус, более хрупкие, но зато
более живучие, более невещественные, более стойкие, более надежные, долго
еще, подобно душам умерших, напоминают о себе, надеются, ждут, и они, эти
еле ощутимые крохотки, среди развалин несут на себе, не сгибаясь, огромное
здание воспоминанья.
И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита,
которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало
это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же
мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной
комнаты, пристроился, как декорация, к флигельку окнами в сад, выстроенному
за домом для моих родителей (только этот обломок старины и жил до сих пор в
моей памяти). А стоило появиться дому - и я уже видел городок, каким он был
утром, днем, вечером, в любую погоду, площадь, куда меня водили перед
завтраком, улицы, по которым я ходил, далекие прогулки в ясную погоду. И,
как в японской игре, когда в фарфоровую чашку с водою опускают похожие один
на другой клочки бумаги и эти клочки расправляются в воде, принимают
определенные очертания, окрашиваются, обнаруживают каждый свою особенность,
становятся цветами, зданиями, осязаемыми и опознаваемыми существами, все
цветы в нашем саду и в парке Свана, кувшинки Вивоны, почтенные жители
города, их домики, церковь - весь Комбре и его окрестности, - все, что
имеет форму и обладает плотностью - город и сады, - выплыло из чашки чаю.
II
Издали, на расстоянии десяти миль, когда, подъезжая на Страстной к
Комбре, мы смотрели из окна вагона, нам казалось, будто город состоит только
из церкви, которая вобрала его в себя, которая его представляет, которая
говорит о нем и от его имени далям, а вблизи - будто Комбре, как пастух
овец, собирает в поле, на ветру, вокруг своей длинной темной мантии,
лепящиеся один к другому дома с серыми шерстистыми спинами, обнесенные
полуобвалившейся средневековой стеной, и ее безупречная линия круга
придавала сходство Комбре с городком на примитивном рисунке. Жить в Комбре
было невесело, как невеселы были его улицы, на которых стояли построенные из
местного бурого камня дома с крыльцами, с двускатными крышами,
отбрасывавшими длинные тени, и с такими темными комнатами, что, как только
начинало смеркаться, в "залах" приходилось поднимать занавески, - улицы с
торжественными названиями в честь святых (некоторые из этих наименований
связаны с историей первых владетелей Комбре): улица Святого Илария, улица
Святого Иакова, где стоял дом моей тетки, улица Святой Ильдегарды, вдоль
которой тянулся ее сад, улица Святого Духа, куда выходила боковая садовая
калитка. Улицы эти живут в таком глухом тайнике моей памяти, расписанном в
цвета, столь отличные от окрашивающих для меня мир теперь, что, по правде
говоря, все они вместе с церковью, возвышавшейся на площади, представляются
мне менее реальными, чем картины в волшебном фонаре, и по временам у меня
возникает ощущение, что еще раз перейти улицу Святого Илария или снять
комнату на Птичьей улице в старой гостинице "Подстреленная птица", из
подвальных окон которой вырывался кухонный чад, изредка все еще
поднимающийся во мне такими же горячими клубами, - что это было бы для меня
еще более чудесным и сверхъестественным соприкосновением с потусторонним
миром, чем знакомство с Голо или беседы с Женевьевой Брабантской.
Кузина моего деда, моя двоюродная бабушка, у которой мы гостили, была
матерью тети Леонии, после смерти своего мужа, дяди Октава, не пожелавшей
расстаться сначала с Комбре, затем - со своим домом в Комбре, затем - со
своей комнатой, а потом уже не расстававшейся со своей постелью, к нам не
"спускавшейся", погруженной в неопределенное состояние тоски, физической
слабости, недомогания, навязчивых идей и богомольности. Ее комнаты выходили
окнами на улицу Святого Иакова, упиравшуюся вдали в Большой луг (названный
так в отличие от Малого луга, зеленевшего посреди города, на перекрестке
трех улиц); эти одинаковые, сероватые комнаты с тремя высокими песчаниковыми
ступенями чуть ли не перед каждой дверью напоминали углубления, проделанные
в скале резчиком готических изображений, задумавшим высечь рождественские
ясли или же Голгофу. В сущности, тетя жила в двухсмежных комнатах: после
завтрака, пока проветривали одну, она переходила в другую. Такие
провинциальные комнаты, подобно иным воздушным или морским пространствам,
освещенным или напоенным благоуханием мириад невидимых микроорганизмов,
очаровывают нас множеством запахов, источаемых добродетелями, мудростью,
привычками, всей скрытой, незримой, насыщенной и высоконравственной жизнью,
которой пропитан здесь воздух; запахов, разумеется, еще не утративших
свежести и примет той или иной поры, так же как запахи подгородной деревни,
но уже домовитых, человечьих, закупоренных, представляющих собой чудесное,
прозрачное желе, искусно приготовленное из сока всевозможных плодов,
переселившихся из сада в шкаф; запахов разных времен года, но уже комнатных,
домашних, смягчавших колючесть инея на окнах мягкостью теплого хлеба;
запахов праздных и верных, как деревенские часы, рассеянных и собранных,
беспечных и предусмотрительных, бельевых, утренних, благочестивых,
