редкой вещью так небрежно, как будто ей грош цена. Свана уже в то время
знали многие завсегдатаи клубов, а моя двоюродная бабушка, конечно, рисовала
его себе совершенно иным, пропитывая и оживляя всем, что ей было известно о
семье Сванов, возникавшую на фоне вечернего мрака в комбрейском садике после
того, как дважды нерешительно звонил колокольчик, темную и неопределенную
фигуру человека, которого вела бабушка и которого мы узнавали по голосу. Но
ведь даже если подойти к нам с точки зрения житейских мелочей, и то мы не
представляем собой чего-то внешне цельного, неизменного, с чем каждый волен
познакомиться как с торговым договором или с завещанием; наружный облик
человека есть порождение наших мыслей о нем. Даже такой простой акт, как
"увидеть знакомого", есть в известной мере акт интеллектуальный. Мы
дополняем его обличье теми представлениями, какие у нас уже сложились, и в
том общем его очерке, какой мы набрасываем, представления эти играют,
несомненно, важнейшую роль. В конце концов они приучаются так ловко надувать
щеки, с такой послушной точностью следовать за линией носа, до того искусно
вливаться во все оттенки звуков голоса, как будто наш знакомый есть лишь
прозрачная оболочка, и всякий раз, как мы видим его лицо и слышим его голос,
мы обнаруживаем, мы улавливаем наши о нем представления. Разумеется, мои
родные по неведению не наделили того Свана, которого они себе создали,
множеством свойств, выработанных в нем его светской жизнью и
способствовавших тому, что другие люди смотрели на его лицо как на царство
изящества, естественной границей которого являлся нос с горбинкой; зато мои
родные могли вливать в его лицо, лишенное своих чар, ничем не заполненное и
емкое, в глубину утративших обаяние глаз смутный и сладкий осадок, -
полуоживший, полузабытый, - остававшийся от часов досуга, еженедельно
проводившихся вместе с ним после ужина, в саду или за ломберным столом, в
пору нашего деревенского добрососедства. Телесная оболочка нашего друга была
до такой степени всем этим пропитана, равно как и воспоминания о его
родителях, что этот Сван стал существом законченным и живым, и у меня
создается впечатление, будто я расстаюсь с одним человеком и ухожу к
другому, непохожему на него, когда, напрягая память, перехожу от того Свана,
которого впоследствии хорошо знал, к первому Свану, - в нем я вновь узнаю
пленительные заблуждения моей юности, да и похож он, кстати сказать, не
столько на второго Свана, сколько на других людей, с которыми я тогда был
знаком: можно подумать, что наша жизнь - музей, где все портреты одной
эпохи имеют фамильное сходство, общий тон, - к первому Свану, веявшему
досужеством, пахнувшему высоким каштаном, малиной и - немножко -
дракон-травой.
Впрочем, однажды, когда бабушка о чем-то попросила маркизу де
Вильпаризи, из знатного рода Буйон[12], с которой она познакомилась в
Сакре-Кер[13] (и с которой она в соответствии с нашим представлением о
кастах, несмотря на взаимную симпатию, не захотела поддерживать отношения),
маркиза сказала ей: "Если не ошибаюсь, вы хороши со Сваном, близким другом
моих племянников по фамилии де Лом". Бабушка вернулась в восторге от дома
окнами в сад, - маркиза де Вильпаризи советовала ей нанять здесь квартиру,
- а также от жилетника и его дочери, у которых было заведение во дворе и
куда она, разорвав на лестнице юбку, зашла попросить заштопать ее. Бабушке
эти люди показались верхом совершенства; она объявила, что малышка -
настоящее сокровище, а что таких воспитанных, таких милых людей, как
жилетник, она еще не встречала. Дело в том, что воспитанность, по ее мнению,
нисколько не зависела от социального положения. Она восхищалась одним
ответом жилетника и говорила маме: "Так бы и Севинье[14] не сказать!" Зато о
племяннике маркизы де Вильпаризи, которого она у нее видела, бабушка
отозвалась так: "Ах, доченька, до чего же он зауряден!"
Слова маркизы де Вильпаризи о Сване не подняли его в глазах моей
двоюродной бабушки, а маркизу де Вильпаризи унизили. Казалось, то уважение,
которое мы, полагаясь на бабушку, питали к маркизе де Вильпаризи, обязывало
ее не ронять своего достоинства в наших глазах, однако она его уронила, так
как знала о существовании Свана и разрешала своим родственникам с ним
водиться. "Как! Она знает Свана? А ты еще уверяешь, что она в родстве с
маршалом Мак-Магоном[15]!" Мнение моих родных о знакомствах Свана укрепила,
как они считали, его женитьба на женщине из дурного общества, почти кокотке,
которую он, впрочем, и не пытался представить нам, продолжая бывать один,
хотя все реже и реже, но которая будто бы давала им возможность судить о
неведомой им среде, а ведь они предполагали, что взял он ее оттуда, где он
постоянно вращался.
Но вот однажды дедушка вычитал в газете, что Сван - постоянный
посетитель воскресных завтраков у герцога Икс, отец и дядя которого при
Луи-Филиппе занимали самые высокие посты. Надо заметить, что дедушка
проявлял особое любопытство ко всякого рода мелким фактам, которые помогали
ему мысленно проникать в частную жизнь таких людей, как Моле[16], как герцог
Пакье[17], как герцог де Брой[18]. Он был счастлив, что Сван встречается с
людьми, которые их знали. А двоюродная бабушка истолковала эту новость в
неблагоприятном для Свана смысле: человек, выбирающий себе знакомых вне
своей касты, к которой он принадлежит по рождению, вне своего общественного
"класса", переживает, с ее точки зрения, пагубный процесс деклассирования.
Ей казалось, что такой человек отказывается от выгоды, заключающейся в
хороших отношениях со всеми солидными людьми, а ведь кто
попредусмотрительней, те, помня о своих детях, почитают за честь
поддерживать такие отношения и дорожат ими. (Моя двоюродная бабушка даже
отказала от дома сыну нашего друга нотариуса, потому что он женился на
"сиятельной" и таким образом унизился в ее глазах до того, что променял
почетное положение сына нотариуса на положение одного из тех проходимцев,
лакеев и конюших, которым, по слухам, королевы в старину оказывали
благосклонность.) Она восстала против намерения моего дедушки в ближайший же
вечер, когда Сван придет к нам ужинать, расспросить его, что это за друзья,
которых он завел без нашего ведома. Две сестры моей бабушки, старые девы,
блиставшие душевными своими качествами, но не умом, со своей стороны
выразили недоумение, что за удовольствие находит их зять в разговорах о
таких пустяках. Обе они были с понятиями возвышенными и потому терпеть не
могли перемывать, как говорится, косточки, их не интересовали даже
исторические анекдоты; вообще у них не вызывало интереса все, что не имеет
прямого отношения к прекрасному и высокому. Им было так безразлично все, что
по видимости имело прямое или косвенное касательство к светской жизни, что
их слуховые органы, - придя в конце концов к убеждению, что когда разговор
за столом принимает легкомысленный или хотя бы даже низкий оттенок и обе
старые девы не в состоянии обратить его к предметам для них дорогим, то они
им просто не нужны, - переставали на это время воспринимать звуки, и, в
сущности, это было началом их атрофии. Если дедушке необходимо было привлечь
внимание двух сестер, он прибегал к сигналам, которыми пользуются психиатры,
имеющие дело с патологически рассеянными субъектами: к постукиванью ножом по
стакану, сопровождаемому грозным окриком и грозным взглядом, к тем жестоким
средствам, какие психиатры часто применяют и в общении с людьми здоровыми -
то ли по профессиональной привычке, то ли потому, что они всех считают
слегка сумасшедшими.
Накануне того дня, когда Сван, собираясь прийти к нам ужинать, прислал
сестрам ящик асти, они проявили к Свану более живой интерес, потому что моя
двоюродная бабушка, держа в руках номер "Фигаро", где рядом с названием
картины Коро, висевшей на выставке, было напечатано: "Из собрания г-на Шарля
Свана", спросила: "Вы обратили внимание, что "Фигаро" "почтил" Свана?" - "Я
всегда говорила, что у него хороший вкус", - вставила бабушка. "Ну,
конечно, разве ты хоть в чем-нибудь бываешь с нами согласна?" - заметила
моя двоюродная бабушка; зная, что бабушка никогда с нею не соглашается, а мы
не всегда становимся на ее сторону, она сделала попытку вырвать у нас
огульное осуждение мнения бабушки, - ей хотелось заставить нас примкнуть к
ней. Но мы хранили молчание. Бабушкины сестры изъявили желание поговорить со
Сваном по поводу заметки в "Фигаро", но моя двоюродная бабушка им это
отсоветовала. Всякий раз, как она убеждалась в чьем-либо превосходстве над
собой, хотя бы самом незначительном, она приучала себя к мысли, что это не
превосходство, а порок, и, чтобы не завидовать этому человеку, жалела его.
"По-моему, вы ему этим удовольствия не доставите; мне, по крайней мере, было
бы очень неприятно увидеть, что моя фамилия полностью напечатана в газете,
- я ничуть не была польщена, если б со мной об этом заговорили". Впрочем,
ей не пришлось долго уламывать бабушкиных сестер: из отвращения к пошлости
они так изощрились в искусстве скрывать личности под хитроумными
иносказаниями, что человек часто не замечал намека. А моя мать думала только
о том, как бы убедить отца поговорить со Сваном, но не о жене его, а о
дочери, которую Сван боготворил и ради которой он, по слухам, в конце концов
решился на брак: "Скажи ему два слова, спроси, как она поживает, нельзя же
быть таким жестоким!" Отец сердился: "Ну уж нет! Что у тебя за вздор на уме!
Это было бы просто глупо".
Единственно, кто у нас ждал Свана с мучительной тревогой, это я. Дело в
том, что, когда у нас вечером бывали гости или хотя бы только Сван, мама не
поднималась ко мне в комнату. Я ужинал раньше всех, затем приходил посидеть
с гостями, а в восемь часов мне надо было подниматься к себе; я вынужден был
уносить с собой из столовой в спальню тот драгоценный, хрупкий поцелуй,
который мама имела обыкновение дарить мне, когда я лежал в постели, перед
тем как мне заснуть, и, пока я раздевался, беречь его, чтобы не разбилась
его нежность, чтобы не рассеялась и не испарилась его летучесть; но как раз
в те вечера, когда я ощущал необходимость особенно осторожного с ним
обращения, я должен был второпях, впопыхах, на виду у всех похищать его, не
имея даже времени и внутренней свободы, чтобы привнести в свои действия
сосредоточенность маньяков, которые, затворяя дверь, стараются ни о чем не
думать, с тем, чтобы, как скоро ими вновь овладеет болезненная
неуверенность, победоносно противопоставить ей воспоминание о том, как они
затворяли дверь.
Мы все были в саду, когда дважды нерешительно звякнул колокольчик. Мы
знали, что это Сван; и все же мы вопросительно переглянулись и послали
бабушку на разведку. "Не забудьте членораздельно поблагодарить его за вино,
- посоветовал дедушка своим свояченицам. - Вино, как вам известно, дивное,
ящик он прислал громадный". "Только не шептаться! - сказала моя двоюродная
бабушка. - В доме, где все шушукаются, не очень-то приятно бывать". - "А,
Сван! Сейчас мы у него спросим, какая завтра будет погода", - сказал отец.
Мать решила, что одного ее слова будет достаточно, чтобы загладить все
обиды, которые наша семья причинила Свану после его женитьбы. Она нашла
предлог отвести его в сторону. А я пошел за ней; я не мог отпустить ее ни на
шаг, потому что вот-вот должен был с ней расстаться и, выйдя из столовой,
идти к себе наверх, не утешаясь мыслью, как в другие вечера, что она придет
