"Индиану"[32]: держась того мнения, что легкое чтение столь же нездорово,
как конфеты и пирожное, она склонна была думать, что мощное дыхание гения
оказывает на душу ребенка не более опасное и не менее животворное влияние,
чем влияние свежего воздуха и морского ветра, оказываемое на его тело. Но
когда отец узнал, что она собирается мне подарить, он сказал, что это
безумие, - тогда она, чтобы я не остался без подарка, пошла в Жуиле-Виконт
к книгопродавцу (день был жаркий, и она вернулась в таком изнеможении, что
доктор предупредил мать, что бабушке нельзя так переутомляться) и сменяла те
книги на четыре сельских романа Жорж Санд. "Доченька! - сказала она моей
матери. - Я бы никогда не дала в руки твоему ребенку вредных книг".
В самом деле: она никогда не покупала ничего такого, из чего нельзя
было бы извлечь пищи для ума, особенно такой пищи, которую нам доставляет
что-либо прекрасное, учащее нас находить наслаждение не в достижении
житейского благополучия и не в утолении тщеславия, а в чем-то другом. Даже
когда бабушка старалась сделать кому-нибудь так называемый "полезный"
подарок - кресло, сервиз, тросточку, - она непременно выбирала "старинные"
вещи, словно то обстоятельство, что они долгое время не служили людям,
стерло с них налет полезности и они годны не столько для того, чтобы
удовлетворять потребности нашего быта, сколько для того, чтобы рассказывать
о быте людей былых времен. Ей хотелось, чтобы у меня висели снимки
архитектурных памятников и красивых видов. Но если даже то, что было снято
на купленной ею фотографии, представляло художественную ценность, бабушке
казалось, что фотография, этот механический способ воспроизведения,
мгновенно придает воспроизводимому оттенок пошлости и утилитарности. Она
пускалась на хитрости и стремилась если и не совсем изгнать торгашескую
банальность, то, по крайней мере, ограничить ее, заменить ее по возможности
искусством, "прослоить" ее искусством: она спрашивала Свана, не писал ли
какой-нибудь крупный художник Шартрский собор[33], большие фонтаны
Сен-Клу[34], Везувий, и вместо фотографий предпочитала дарить мне
репродукции "Шартрского собора" Коро, "Больших фонтанов Сен-Клу" Гюбера
Робера[35], "Везувия" Тернера[36], - это была уже более высокая ступень
искусства. Но если тут фотограф был устранен от воссоздания произведений
искусства или природы и заменен крупным художником, зато он предъявлял свои
права на воспроизведение истолкованья. Потеснив пошлость, бабушка добивалась
того, чтобы она отступила еще дальше. Бабушка спрашивала Свана, нет ли
гравюр того или иного произведения, и по возможности предпочитала
приобретать гравюры старинные, представляющие интерес не только сами по
себе, - такие, которые воссоздают произведения искусства в том виде, в
каком оно теперь уже для нас недоступно (например, гравюра Моргена,
сделанная с "Тайной вечери"[37] Леонардо до того, как "Вечеря" была
испорчена). Надо заметить, что бабушкино искусство делать подарки не всегда
приводило к блестящим результатам. Представление, которое я создал себе о
Венеции по рисунку Тициана, фоном коего, как полагают, является лагуна,
было, разумеется, гораздо менее верным, чем то, какое могли бы мне дать
обыкновенные фотографии. Когда моя двоюродная бабушка принималась за
составление против бабушки обвинительного акта, то, силясь вспомнить,
сколько бабушка подарила молодоженам или старым супругам кресел, ломавшихся
при первой попытке на них сесть, она сбивалась со счета. Подвергнуть
испытанию прочность мебели, на которой еще можно было различить цветочек,
улыбку, очаровательный вымысел былых времен, - это показалось бы моей
бабушке чересчур мелочным. Ее прельщало даже то, что в даримых ею вещах было
удобно, потому что пользоваться этим удобством можно было непривычным уже
для нас способом - так в старинных оборотах речи нас пленяет метафора,
стершаяся в нашем современном языке от частого употребления. Сельские романы
Жорж Санд, которые бабушка собиралась подарить мне на день рождения,
напоминают старинную мебель: они полны выражений, вышедших из употребления и
вновь обретших первоначальную свою образность, которой они еще не утратили в
деревне. И бабушка остановила свой выбор на них, как она предпочла бы снять
дом с готической голубятней или еще с какими-нибудь старинными сооружениями,
благотворно влияющими на человеческую душу, наполняя ее тоской по
неосуществленным путешествиям во времени.
Мама села у моей кровати: она взяла книгу "Франсуа ле Шампи", которой
коричневый переплет и непонятное заглавие придавали в моих глазах черты
резкого своеобразия и таинственную прелесть. Я слыхал, что Жорж Санд -
образцовая романистка. Уже это одно заставляло меня думать, что во "Франсуа
ле Шампи" есть что-то невыразимо прекрасное. От всякого более или менее
тонкого читателя не укралось бы, что повествовательные приемы Жорж Санд,
рассчитанные на то, чтобы возбудить любопытство или же растрогать, обороты
речи, тревожащие или навевающие грусть, перекочевывают у нее из романа в
роман; я же рассматривал каждую новую книгу не как одну из многих, но как
своеобразную личность, в самой себе замкнутую, - вот почему мне эти приемы
и обороты представлялись волнующим излучением особой сущности "Франсуа ле
Шампи". Под будничными событиями, под прописными истинами, под ходячими
выражениями я улавливал необычную интонацию, необычное звучание. Действие
началось; оно показалось мне тем более запутанным, что в ту пору я имел
обыкновение глотать страницу за страницей, а думать о другом. К пробелам,
вызванным моей рассеянностью, на этот раз прибавились другие: мама, читавшая
мне вслух, пропускала все любовные сцены. Вот почему те странные изменения,
которые происходят в отношениях между мельничихой и мальчиком и которые
объясняются их все усиливающимся взаимным сердечным влечением, казались мне
окутанными глубокой тайной, происхождение которой мне доставляло
удовольствие искать в незнакомом и приятном для слуха имени Шампи, которое
почему-то окрашивало в моем представлении мальчика в прелестный ярко-алый
цвет. Вообще говоря, мама была ненадежная чтица, но если она обнаруживала в
книге неподдельное чувство, то она становилась превосходной чтицей - так
верен и прост был ее тон, так красив и мягок был звук ее голоса. Даже в
жизни, когда не произведения искусства, а живые существа умиляли ее или
восхищали, с какою трогательною чуткостью устраняла она из своего голоса,
движений, речей оттенок жизнерадостности, который мог причинить боль матери,
давно потерявшей ребенка, или избегала разговоров о праздниках и годовщинах,
если они могли напомнить старику о его почтенном возрасте, разговоров о
хозяйстве, если они могли показаться скучными молодому ученому! Равным
образом, читая Жорж Санд, от романов которой веет добротой и душевным
здоровьем, - а бабушка внушила маме, что это самое важное в жизни, и мне
лишь значительно позже удалось внушить маме, что в книгах это не самое
важное, - мама следила за тем, чтобы ее чтение было совершенно свободно от
сюсюканья и неестественности, которые могли бы испортить впечатление от
мощного речевого потока, и в каждую фразу Жорж Санд, словно написанную для
ее голоса и, если так можно выразиться, целиком вмещавшуюся в регистре ее
отзывчивости, вкладывала всю свою врожденную мягкость, всю свою душевную
щедрость. Чтобы верно произнести эти фразы, она находила в себе ту
сердечность, которой они обязаны своим возникновением, которая их
продиктовала, но которая не находит себе непосредственного выражения в
словах; этой сердечностью мама одновременно умеряла грубость времен
глаголов, сообщала прошедшему несовершенному и прошедшему совершенному ту
мягкость, какая есть в доброте, ту грусть, какая есть в нежности, связывала
фразы одну с другой, то замедляя течение слогов вне зависимости от их
количества, и придавала фразам ритмичность; ей удавалось вдохнуть в
заурядную прозу некое подобие непрекращающейся жизни чувств.
Совесть перестала меня мучить; мама была со мной, и я весь отдался во
власть ласковой этой ночи. Я сознавал, что такая ночь повториться не может,
что самое сильное мое желание - чтобы моя мать была со мной, пока тянутся
тоскливые ночные часы - вступает в непримиримое противоречие с жизненной
необходимостью и с желаниями всех остальных членов семьи и что сегодня мне
предоставлена возможность осуществить его только в виде особого одолжения и
исключения. Завтра я опять затоскую, а мама уже со мной не останется. Но
когда тоска проходила, я обыкновенно переставал понимать, отчего я тосковал;
притом завтрашний вечер был еще далеко; я внушал себе, что у меня еще будет
время что-нибудь придумать, хотя это время ничего не могло мне дать, ибо от
меня ничто не зависело, - длительность промежутка лишь подогревала во мне
надежду на то, что препятствия устранимы.
x x x
Так вот, на протяжении долгого времени, когда я просыпался по ночам и
вновь и вновь вспоминал Комбре, передо мной на фоне полной темноты возникало
нечто вроде освещенного вертикального разреза - так вспышка бенгальского
огня или электрический фонарь озаряют и выхватывают из мрака отдельные части
здания, между тем как все остальное окутано тьмой: на довольно широком
пространстве мне грезилась маленькая гостиная, столовая, начало темной
аллеи, откуда появлялся Сван, невольный виновник моих огорчений, и передняя,
где я делал несколько шагов к лестнице, по которой мне так горько было
подниматься, - лестница представляла собой единственную и притом очень
узкую поверхность неправильной пирамиды, а ее вершиной служила моя спальня
со стеклянной дверью в коридорчик: в эту дверь ко мне входила мама; словом,
то была видимая всегда в один и тот же час, ограниченная от всего
окружающего, выступавшая из темноты неизменная декорация (вроде тех, которые
воспроизводятся на первой странице старых пьес в изданиях, предназначенных
для провинциальных театров), - декорация моего ухода спать, как если бы
весь Комбре состоял из двух этажей одного-единственного дома, соединенных
узкой лестничкой, и как если бы там всегда было семь часов вечера. Понятно,
на вопрос, было ли еще что-нибудь в Комбре и показывали ли там часы другое
время, я бы ответил утвердительно. Но это уже было бы напряжение памяти, это
было бы мне подсказано рассудочной памятью, а так как ее сведения о прошлом
не дают о нем представления, то у меня не было ни малейшей охоты думать об
остальном Комбре. В сущности, он для меня умер.
Умер навсегда? Возможно.
Во всем этом много случайного, и последняя случайность - смерть
- часто не дает нам дождаться милостей, коими нас оделяет такая
случайность, как память.
Я нахожу вполне правдоподобным кельтское верование, согласно которому
души тех, кого мы утратили, становятся пленницами какой-либо низшей твари -
животного, растения, неодушевленного предмета; расстаемся же мы с ними
вплоть до дня - для многих так и не наступающего, - когда мы подходим к
дереву или когда мы становимся обладателями предмета, служившего для них
темницей. Вот тут-то они вздрагивают, вот тут-то они взывают к нам, и как
только мы их узнаем, колдовство теряет свою силу. Мы выпускаем их на
свободу, и теперь они, победив смерть, продолжают жить вместе с нами.
Так же обстоит и с нашим прошлым. Пытаться воскресить его - напрасный
труд, все усилия нашего сознания тщетны. Прошлое находится вне пределов его
