длинное "сегодня", не имеющее своего "завтра", тянется дольше, чем для
других, потому что у них оно ничем не заполнено, мгновения с утра
присчитываются одно к другому, не распределяясь между детьми. "Наверно, ему
много крови попортила его мерзавка жена: ведь она на глазах у всего Комбре
живет с каким-то Шарлю. Это притча во языцех". Мать возразила, что за
последнее время Сван явно повеселел: "И теперь он не так часто протирает
глаза и проводит рукой по лбу - это был характерный жест его отца. Мне
думается, он разлюбил жену". - "Конечно, разлюбил, - подхватил дедушка. -
Я уже давно получил от него письмо по этому поводу - тогда я не придал ему
особого значения, но оно не оставляет никаких сомнений относительно его
чувств к жене, во всяком случае - его любви к ней. Да, ну, а почему же вы
все-таки не поблагодарили его за асти?" - обратился дедушка к свояченицам.
"Как так не поблагодарили? Если уж на то пошло, я, по-моему, сделала это
достаточно тонко", - возразила бабушка Флора. "Да, у тебя это очень хорошо
вышло: я тобой восхищалась", - заметила бабушка Седина. "Ты тоже не
сплоховала". - "Да, я горжусь своей фразой насчет любезных соседей". - "То
есть как? Это вы называете поблагодарить? - вскричал дедушка. - Я все
прекрасно слышал, но разрази меня Господь, если я сообразил, что это
относилось к Свану. Можете быть уверены, что он ничего не понял". - "Ну уж
нет, Сван не так глуп, я убеждена, что он догадался. Не могла же я сказать,
сколько бутылок и почем они!"
Оставшись вдвоем, отец и мать посидели немного, потом отец сказала: "Ну
что ж, если хочешь - пойдем спать". - "Это если ты хочешь, мой друг, - у
меня сна ни в одном глазу нет; впрочем, я не думаю, чтобы безвредное
кофейное мороженое так меня возбудило. А в буфетной горит свет; ну, раз
милая Франсуаза все равно меня ждет, я попрошу ее, пока ты будешь
раздеваться, расстегнуть мне корсаж". И тут мама отворила решетчатую дверь
из передней на лестницу. Вскоре я услышал, как она поднимается, чтобы
закрыть у себя в комнате окно. Я проскользнул в коридор; сердце мое билось
так сильно, что я еле шел, но теперь оно билось уже не от тоски, а от
радости и от страха. Я увидел свечу, освещавшую лестничную клетку. Потом я
увидел маму; я бросился к ней. В первую секунду она, не поняв, в чем дело,
посмотрела на меня с изумлением. Затем на ее лице изобразился гнев; она не
сказала мне ни единого слова; впрочем, со мной не разговаривали по нескольку
дней из-за сущей безделицы. Если б мама сказала мне хотя бы одно слово, то
это означало бы, что со мной можно говорить, и, пожалуй, это было бы для
меня еще страшнее: я бы вообразил, что, в сравнении с ожидающим меня грозным
возмездием, молчание, разрыв - пустяки. Слово было бы равнозначно
спокойному тону, каким говорят со слугой, которого решено рассчитать, или
поцелую, который дарят сыну, призванному на военную службу, и которого при
других обстоятельствах ему бы не дали, так как был уговор наложить на него
двухдневную опалу. Но тут мама услыхала шаги отца, вышедшего из туалетной,
где он раздевался, и, чтобы избежать сцены, которую он устроил бы мне,
прерывающимся от возмущения голосом сказал: "Беги! Беги! Не хватает еще,
чтобы отец увидел, что ты тут торчишь, как дурак!" - "Приходи со мной
попрощаться", - лепетал я, страшась отблеска отцовской свечи, кравшегося
вверх по стене, и в то же время пользуясь его приближением как средством
шантажа в надежде, что мама, боясь, как бы отец не застал меня здесь, если
она будет упорствовать, скажет: "Иди к себе в комнату, я сейчас приду". Но
было поздно: перед нами стоял отец. У меня невольно вырвалось - впрочем,
так тихо, что никто моих слов не расслышал: "Я погиб!".
Однако этого не произошло. Отец постоянно отменял мои льготы,
предусмотренные более широкими установлениями, принятыми моей матерью и
бабушкой: он не обращал внимания на "принципы" и не считался с "правами
человека"[28]. По совершенно случайной причине, а то и вовсе без всякой
причины, он в последнюю минуту лишал меня прогулки, настолько привычной,
настолько освященной обычаем, что это уже было с его стороны настоящим
клятвопреступлением, или, как сегодня вечером, задолго до установленного
часа объявлял: "Иди спать, без всяких разговоров!" Но поскольку принципов у
него не было (в том смысле, как их понимала бабушка), то в нетерпимости его,
собственно говоря, тоже нельзя было упрекнуть. Он посмотрел на меня
удивленно и сердито, но когда мама, запинаясь, вкратце объяснила ему, в чем
дело, он сказал: "Ну так пойди к нему - ведь ты же сама сказала, что тебе
не хочется спать, побудь с ним немного, мне ничего не нужно". - "Но, друг
мой, - робко возразила мать, - хочу я спать или не хочу - это нисколько
не меняет дела, нельзя приучать ребенка..." - "Да никто и не приучает, -
пожав плечами, заметил отец. - Ты же видишь: мальчик расстроен, вид у него
удрученный, - что мы с тобой, палачи, что ли? А если он из-за тебя сляжет,
что тогда? У него в комнате две кровати, - скажи Франсуазе, чтобы она
приготовила тебе большую кровать, поспи у него. Ну, спокойной ночи! Я не
такой нервный, как вы, - усну и один".
Отца нельзя было благодарить: его раздражало то, что он называл
"сантиментами". Я замер на месте; он все еще стоял перед нами, высокий, в
белом ночном халате и в платке из индусского кашемира в лиловую и розовую
клетку, которым он повязывал голову с тех пор, как у него появились
невралгические боли, и поза у него была как у повелевающего Сарре проститься
с Исааком Авраама[29] на подаренной мне Сваном гравюре фрески Беноццо
Гоццоли[30].
Этот вечер давно отошел в прошлое. Стены, на которой я увидел
поднимающийся отблеск свечи, давно уже не существует. Во мне самом тоже
разрушено многое из того, что тогда мне представлялось навеки нерушимым, и
много нового воздвиглось, от чего проистекли новые горести и новые радости,
которые я тогда еще не мог предвидеть, так же как прежние мне трудно понять
теперь. Давно уже и отец мой перестал говорить маме: "Пойди с малышом".
Такие мгновенья для меня больше не повторятся. Но с некоторых пор, стоит мне
напрячь слух, я отлично улавливаю рыдания, которые я нашел в себе силы
сдержать при отце и которыми я разразился, как только остался вдвоем с
мамой. В сущности, рыдания никогда и не затихали, и если теперь я слышу их
вновь, то лишь потому, что жизнь вокруг меня становится все безмолвнее -
так монастырские колокола настолько заглушает дневной уличный шум, что
кажется, будто они умолкли, но в вечеровой тишине они снова звонят.
Мама провела эту ночь у меня в комнате; я ждал, что за мою провинность
меня выгонят из дому, а вместо этого родители облагодетельствовали меня так,
как не награждали ни за один хороший поступок. Даже сейчас, когда мне была
оказана такая милость, в отношении отца ко мне сказалось нечто незаконное,
мною не заслуженное, что было вообще характерно для его отношения ко мне и
что объяснялось не столько заранее обдуманными намерениями, сколько
случайными его настроениями. Может быть, даже то, что он отсылал меня спать,
в меньшей мере заслуживает названия строгости, чем строгость матери или
бабушки, потому что кое в чем его натура резче отличалась от моей, чем их
натура, и он, вероятно, до сих пор не догадывался, как я был несчастен все
вечера, а между тем и моя мать, и бабушка прекрасно это знали, но они так
меня любили, что не в силах были избавить от душевной боли: им хотелось
приучить меня пересиливать ее, чтобы уменьшить мою нервозность и закалить
мою волю. Отец любил меня по-другому, - вот почему я затрудняюсь сказать,
хватило ли бы у него на это мужества; единственный раз, когда он понял, что
мне тяжело, он сказал матери: "Успокой его". Мама. осталась на эту ночь у
меня и, как видно не желая портить ни одним упреком те часы, от которых я
вправе был ждать чего-то иного, на вопрос Франсуазы, понявшей, что
происходит что-то необыкновенное (мама сидит рядом со мной, держит меня за
руку и, не пробирая меня, дает мне выплакаться): "Сударыня! Чего это мальчик
так плачет?" - ответила: "Он сам не знает, Франсуаза, он просто
разнервничался; постелите мне скорее на большой кровати и идите спать".
Итак, впервые моя грусть рассматривалась не как заслуживающий наказания
проступок, но как не зависящая от меня болезнь, признаваемая официально, как
нервное состояние, за которое я не несу ответственности; я испытывал
облегчение от того, что мне не надо было стыдиться моих горючих слез, я
сознавал, что это не грех. Помимо всего прочего, я очень гордился перед
Франсуазой таким оборотом событий: ведь через час после того, как мама
отказалась прийти ко мне и с высоты своего величия велела передать, чтобы я
спал, я был возведен в сан взрослого, моя грусть была неожиданно воспринята
как знак некоторой возмужалости, я был теперь волен плакать. Я должен был бы
быть счастлив, но счастливым я себя не чувствовал. У меня было такое
ощущение, что эта первая уступка моей мамы для нее мучительна, что это ее
первый отказ от идеала, который она создала для меня, и что первый раз в
жизни она, невзирая на свою храбрость, признала себя побежденной. У меня
было такое ощущение, что если я и одержал победу, то именно над ней, что моя
победа равносильна победе болезни, скорбей или возраста, что она ослабляла
ее волю, обессиливала ее разум и что нынешний вечер, открывавший новую эру,
навсегда останется в ее памяти как печальная дата. Если б у меня хватило
смелости, я бы сказал маме: "Нет, я не хочу, не ложись в моей комнате". Но
мне был известен ее практический, реалистический, как сказали бы теперь, ум,
уравновешивавший в ней пылко идеалистическую натуру бабушки; я знал, что
теперь, когда ошибка допущена, мама, во всяком случае, предпочтет дать мне
возможность насладиться блаженством покоя и не станет докучать отцу.
Конечно, красивое лицо моей матери еще блистало молодостью в тот вечер,
когда она так ласково гладила мои руки и старалась унять мои слезы; мне же
казалось, что этого-то и не должно быть, ее гнев был бы для меня менее
тягостен, чем эта необычайная нежность, которой мое детство не знало: мне
казалось, что святотатственной и украдчивой рукой я только что провел в ее
душе первую морщину, что из-за меня у нее появился первый седой волос. При
этой мысли я зарыдал еще неутешнее, и тут мне бросилось в глаза, что мама,
никогда не позволявшая себе нежничать со мной, внезапно растрогалась и
силится удержать слезы. Поняв, что я это заметил, она сказала со смехом: "Ах
ты мое золотце, ах ты мой чижик! Перестань сейчас же плакать, а то твоя мама
наглупит, как ты. Послушай: раз мы оба спать не хотим, то не будем друг
друга расстраивать, давай чем-нибудь займемся, что-нибудь почитаем". Книг у
меня в комнате не было. "А что, если я принесу те книжки, которые бабушка
хочет подарить тебе на день рождения, - это тебе удовольствия не испортит?
Подумай: ты не будешь разочарован?" Напротив, я изъявил восторг; тогда мама
принесла пачку книг, и сквозь бумагу, в которую они были завернуты, я мог
только различить, что они разного формата, но даже при первой взгляде,
поверхностном и беглом, я убедился, что они затмевают коробку с красками,
которую я получил в подарок на Новый год, и шелковичных червей, которых мне
подарили на день рождения в прошлом году. То были "Чертово болото", "Франсуа
ле Шампи", "Маленькая Фадетта" и "Волынщики"[31]. Как выяснилось
впоследствии, бабушка сперва выбрала для меня стихи Мюссе, том Руссо и
