более, чем все эти сокровища, радовавшая глаз мимолетная улыбка солнца; ее
так же легко было отличить в той мягкой голубой волне, которой она омывала
эти самоцветы, как на камнях мостовой, как на соломе, валявшейся на базарной
площади; и даже в первые воскресенья, которые мы здесь проводили, приехав
перед Пасхой, когда земля была еще гола и черна, улыбка солнца утешала меня
тем, что испещряла ослепительный золотистый ковер витражей стеклянными
незабудками, как она испещряла его в далекую весну времени наследников
Людовика Святого[39].
Два гобелена изображали венчание Есфири на царство (по традиции,
Артаксерксу были приданы черты одного из французских королей, а Есфири[40]
- принцессы Германтской, в которую король был влюблен), и оттого, что
краски расплылись, фигуры приобрели особую выразительность, рельефность,
выступили в ином освещении: розовая краска на губах Есфири чуть-чуть перешла
за их очертания; на ее одежду желтая краска была положена так обильно, так
густо, что одежда от этого казалась плотной и резко выделялась на
потускневшем фоне. А зелень на деревьях, все еще яркая в нижней части
вытканного шелком и шерстью панно, наверху "пожухла", и эта ее бледноватость
оттеняла возвышавшиеся над темными стволами верхние желтеющие ветви,
позлащенные косыми, жгучими лучами незримого солнца и сильно выгоревшие. Все
это, и в еще большей мере драгоценные предметы, принесенные в дар церкви
лицами, для меня почти легендарными (золотой крест, будто бы сделанный
святым Элигием[41] и подаренный Дагобертом, порфировая, с финифтяными
украшениями, гробница сыновей Людовика Немецкого[42]), предметы, благодаря
которым у меня, когда мы направлялись к нашим скамьям, было такое чувство,
словно я иду по долине, посещаемой феями, где селянин с изумлением замечает
на скале, на дереве, в болоте осязаемый след их сверхъестественных
появлений, - все это в моих глазах совершенно обособляло церковь от
остального города; для меня она представляла собой здание, которое занимало
пространство, имевшее, если можно так выразиться, четыре измерения, -
четвертым было Время, - и двигало сквозь века свой корабль, который,
устремляясь от пролета к пролету, от придела к приделу, казалось, побеждал и
преодолевал не просто столько-то метров, но эпоху за эпохой " всякий раз
выходил победителем; здание, скрывавшее грубый и суровый XI век в толще
стен, из которых тяжелые его своды, всюду заделанные и замурованные глыбами
бутового камня, выступали только в длинном проеме лестницы на колокольню, но
и здесь он был прикрыт изящными готическими аркадами, кокетливо обступившими
его, подобно тому как старшие сестры, чтобы посторонним не было видно их
младшего брата, увальня, грубияна и оборванца, с приветливой улыбкой
становятся перед ним; здание, вздымавшее над площадью прямо в небо свою
башню, помнившую Людовика Святого и как будто сейчас еще видевшую его перед
собой; здание, погружавшееся вместе со своим склепом в темь меровингской
ночи, где, ощупью ведя нас под мрачным сводом с могучими ребрами,
напоминавшим перепонку исполинской каменной летучей мыши, Теодор или его
сестра освещали свечой гробницу внучки Зигеберта[43], а на крышке гробницы
- похожую на след допотопного животного впадину, образовавшуюся, по
преданию, оттого, что "хрустальная лампада в ночь убийства франкской
принцессы оторвалась от золотых цепей, на которых она висела в том месте,
где сейчас находится абсида, и так, что хрусталь не разбился, а пламя не
погасло, ушла в податливый камень".
Ну, а что можно сказать о самой абсиде комбрейской церкви? Как же грубо
она была сделана, - не говоря о художественности, в ней не чувствовалось
даже религиозного настроения! Так как перекресток, на который она выходила,
представлял собою низину, то снаружи толстая ее стена, в которой ничего
церковного не было, высилась на цоколе из нетесанного камня с торчащими
обломками; казалось, окна были в ней пробиты слишком высоко, а все вместе
создавало впечатление скорее тюремной, нежели церковной стены. И, конечно,
впоследствии, когда я вспоминал виденные мною знаменитые абсиды, мне никогда
бы и в голову не пришло сравнить их с абсидой комбрейской. Только однажды,
свернув с одной провинциальной улочки, я увидел на перекрестке трех
переулков обветшавшую высокую-высокую стену с пробитыми в ней вверху окнами,
столь же асимметричную на вид, как и абсида в Комбре. И тут я не спросил
себя, как в Шартре или в Реймсе[44], насколько сильно выражено в ней
религиозное чувство, а лишь невольно воскликнул: "Церковь!"
Церковь! Такая привычная церковь на улице Святого Илария, куда выходили
северные ее двери, вплотную, без всякого промежутка, примыкавшая с одной
стороны к аптеке г-на Рапена, а с другой - к дому г-жи Луазо, простая
жительница Комбре, которая могла бы иметь свой номер, если бы дома в Комбре
вообще имели номера, и перед которой по утрам, выйдя от г-на Рапена, по
дороге к г-же Луазо, должен был, казалось, останавливаться почтальон; и,
однако, между нею и всем остальным проходила грань, которую моему разуму
никогда не удавалось переступить. Хотя на подоконнике у г-жи Луазо стояли
фуксии, у которых была дурная привычка раскидывать во все стороны свои
тянувшиеся книзу ветки, цветы которых, не успев распуститься, прежде всего
стремились охладить свои фиолетовые, пышущие здоровьем щеки, дотронувшись до
сумрачного фасада церкви, - от этого они не становились для меня
священными; и пусть мое зрение не улавливало расстояния между цветами и
почерневшим камнем, в которой они упирались, зато разум представлял себе,
что их разделяет пропасть.
Колокольню св. Илария было видно издали: когда Комбре еще не появлялся,
незабываемый ее силуэт уже вычерчивался на горизонте; едва различив из окна
вагона, в котором мы ехали на пасхальные дни из Парижа, как она движется по
небесным просторам, поворачивая во все стороны железного своего петушка,
отец говорил нам: "Собирайтесь, приехали". А на одной из самых наших дальних
прогулок в Комбре было такое место, где стиснутая буграми дорога внезапно
вырывалась на необозримую равнину с перелесками на горизонте, и над ними
возвышался один лишь острый шпиль колокольни св. Илария, до того тонкий и
розовый, что можно было подумать, будто он начерчен ногтем человека,
которому хотелось придать этому виду, этой картине природы, и только
природы, нечто от искусства, хотя бы этим намекнуть на участие в ней
человека. Когда мы подходили ближе и могли различить остатки четырехугольной
полуразрушенной башни, которая еще стояла рядом с колокольней, но была ниже
ее, то меня особенно поражал сумрачный, коричневый цвет камня, а туманным
осенним утром пурпурная развалина, высившаяся над виноградниками цвета
грозового неба, казалась очень похожей на лозу дикого винограда.
На возвратном пути бабушка обыкновенно останавливалась на площади и
предлагала мне посмотреть на башню. Из своих амбразур, расположенных парами,
одна над другою, с тем оригинальным соблюдением одинаковости расстояния, что
придает красоту и достоинство не только человеческим лицам, она выпускала,
выбрасывала через определенные промежутки времени стаи ворон, и вороны с
карканьем кружились, словно среди древних камней, до сих пор не мешавших
воронам гомозиться, как бы их не замечавших, воронью стало невмоготу, потому
что камни начали выделять из себя что-то несказанно жуткое, поразившее и
спугнувшее его. Затем, исчертив во всех направлениях темно-лиловый бархат
вечернего воздуха, вороны внезапно успокаивались и исчезали в глубине башни,
утратившей свою враждебность и вновь сделавшейся гостеприимной, некоторые же
из них располагались на зубцах и, казалось, не шевелились, а на самом деле,
должно быть, ловили на лету насекомых - так чайки, неподвижные, как рыбаки,
застывают на гребнях волн. Бабушка, сама не зная почему, полагала, что в
колокольне св. Илария отсутствует вульгарность, претенциозность, пошлость, а
ведь именно за это отсутствие она любила природу, если только ее не портила
рука человеческая, как, например, рука садовника моей двоюродной бабушки, за
это же она любила гениальные произведения, именно это заставляло ее верить в
неиссякающе благотворное влияние природы и искусства. И в самом деле: каждая
часть церкви, открывавшаяся взору, отличалась от всякого другого здания
особой мыслью, которая была в нее вложена, но ее самосознание
сосредоточивалось, по-видимому, в колокольне, через колокольню она
утверждала свою незаурядность, свою самобытность. От лица церкви говорила
колокольня. Я убежден, что бабушка, сама того не подозревая, находила в
комбрейской колокольне то, что она ценила больше всего: естественность и
изящество. Ничего не понимая в архитектуре, она говорила: "Дорогие мои!
Смейтесь надо мной: быть может, она и не безупречна, но ее древний необычный
облик мне нравится. Я уверена, что если б она играла на рояли, то играла бы
не сухо". Глядя на колокольню, следя взором за мягкой упругостью, за
стремительным наклоном каменных ее скатов, соединявшихся вверху, словно
молитвенно сложенные руки, бабушка так сливалась со шпилем, протянутым
ввысь, что казалось, будто взгляд ее уносится вместе с ним; и в то же время
она приветливо улыбалась старым потрескавшимся камням, из которых лишь самые
верхние освещались закатом, и вот когда эти камни вступали в солнечную зону,
то, сделавшись легче от света, они мгновенно взлетали - они были теперь
высоко-высоко, словно голос, запевший фальцетом, взявший целой октавою выше.
Колокольня св. Илария придавала каждому занятию, каждому часу дня, всем
видам города особое обличье, увенчивала их и освящала. Из моей комнаты мне
было видно только ее основание, вновь покрытое шифером, но, глядя, как
теплым летним воскресным утром черными солнцами пылают шиферные плитки, я
говорил себе: "Боже мой! Девять часов! Пора вставать к поздней обедне, иначе
я не успею поздороваться с тетей Леонией", - и я точно знал, какую окраску
принимает сейчас солнечный свет на площади, я чувствовал, как жарко и пыльно
на рынке, представлял себе полумрак от опущенной шторы в пропахшем небеленым
холстом магазине, куда мама, быть может, зайдет по дороге в церковь купить
платочек, и воображал, как велит показать его ей приосанившийся хозяин,
совсем было собравшийся запереть магазин и направлявшийся к себе в комнату
надеть праздничный сюртук и вымыть с мылом руки, которые он имел обыкновение
каждые пять минут потирать с деловым видом удачливого проныры даже в самых
прискорбных обстоятельствах.
После службы мы шли к Теодору заказать хлебец побольше, потому что из
Тиберзи должны были, пользуясь хорошей погодой, приехать к нам позавтракать
наши родственники, и в это время колокольня, пропеченная и подрумяненная,
точно огромный благословенный хлеб с верхней коркой, облитой солнечной
глазурью, вонзала острый свой шпиль в голубое небо. А вечером, когда я
возвращался с прогулки и думал о том, что скоро я распрощаюсь с мамой до
утра, у колокольни на фоне гаснущего дня был такой кроткий вид, что
казалось, будто это коричневого бархата подушка, которую кто-то положил
поглубже на голубое небо, будто небо подалось под напором, образовало
небольшую вмятину, чтобы дать ей место, и обтекло ее со всех сторон, а крики
птиц, летавших вокруг нее, словно еще усиливали ее спокойствие, еще выше
возносили ее шпиль и придавали ей нечто неизъяснимое.
Даже когда мы гуляли за церковью, там, откуда ее не было видно, нам
