Теофилом[26], и четырех сыновей Эмона[27]. У меня могла быть слабая надежда,
что в данном случае Франсуаза нарушит статью своего кодекса, по которой она
имела право беспокоить маму в присутствии г-на Свана из-за такой ничтожной
личности, как я, лишь в случае пожара, а между тем этой статьей Франсуаза
выражала свое почтение не только к моим родным - так чтут покойников,
духовных особ и монархов, - но и к постороннему, которого зовут в гости, и
это ее почтение, быть может, тронуло бы меня, прочти я о нем в книге, но оно
меня раздражало, когда его изъявляла Франсуаза, раздражал ее торжественный и
умильный тон, особенно торжественный в тот вечер, ибо трапеза была в ее
глазах священна, в силу чего она не осмелилась бы нарушить ее церемониал. И
вот, стремясь повысить шансы на успех, я не остановился перед тем, чтобы
солгать: я сказал, что написал маме отнюдь не по собственному желанию, -
это мама, когда мы с ней прощались, велела мне не забыть ответить по поводу
одной вещи, которую она просила меня поискать, и если ей не передать моей
записки, то она, конечно, очень рассердится. Я думаю, что Франсуаза мне не
поверила: подобно первобытным людям, у которых чувства были острее, чем у
нас, она по каким-то непостижимым для нас признакам мгновенно угадывала
правду, которую мы пытались от нее скрыть; она в течении пяти минут
рассматривала конверт, как будто исследование бумаги и почерка могло дать ей
представление о содержании записки и подсказать, какую статью здесь
требуется применить. Затем она ушла с покорным видом, казалось, говорившим:
"Какое несчастье для родителей иметь такого ребенка!" Вернулась она сейчас
же и сказала, что еще кушают мороженое и буфетчик не может на виду у всех
передать записку, но что когда будут полоскать рот, он как-нибудь ухитрится
передать ее маме. Я сразу успокоился; мое положение улучшилось по сравнению
с тем, в каком я находился только что, расставаясь с мамой до завтра: моя
записочка, конечно, рассердит маму (особенно потому, что хитрость моя
выставит меня в смешном виде перед Сваном), но она введет меня, невидимого и
ликующего, в ту комнату, где сидит мама, она шепнет маме обо мне, благодаря
чему запретная, враждебная мне столовая, где даже мороженое - "гранитная
глыба" - и стаканы для полоскания рта таили, как мне казалось еще за
секунду до возвращения Франсуазы, пагубные и смертельно скучные
удовольствия, раз мама получает их вдали от меня, - эта столовая будет
теперь для меня открыта и, как спелый плод, разрывающий кожуру, вот-вот
брызнет и доплеснет до моего исстрадавшегося сердца внимание мамы в то
время, когда она будет читать мои строки. Теперь я уже не был от нее
отгорожен; преграды рухнули, нас вновь связала чудесная нить. И это еще не
все: мама, несомненно, ко мне придет!
Мне представлялось, что если бы Сван прочел мою записку и догадался,
какова ее цель, то моя тоска показалась бы ему смешной; между тем
впоследствии мне стало известно, что та же самая тоска мучила его много лет,
и, пожалуй, никто бы меня так не понял, как он; ее, эту тоску, нападающую,
когда любимое существо веселится там, где тебя нет, где тебе нельзя быть с
ним, вызывала в нем любовь, для которой эта тоска, в сущности, как бы и
создана, которая непременно ее себе присвоит и для себя приспособит; если
же, как это было со мной, тоска найдет на нас до того, как в нашей жизни
появится любовь, то, в ожидании любви, она, смутная и вольная, не имея
определенного назначения и перелетая от чувства к чувству, нынче служит
сыновней привязанности, завтра - дружбе с товарищем. Более того: Сван
познал и радость, какую принес мне первый мой опыт, когда Франсуаза пришла
сказать мне, что записку передадут, - ту обманчивую радость, которую
доставляет нам наш друг или родственник любимой женщины, когда, направляясь
к дому или к театру, где он должен встретиться с ней на балу, на
празднестве, на премьере, он замечает, что мы слоняемся у подъезда, напрасно
надеясь, что случай нас с нею сведет. Он узнает нас, непринужденно подходит,
спрашивает, что мы здесь делаем. Мы придумываем, что его родственница или
приятельница нам нужна по срочному делу; он уверяет, что устроить с нею
свидание проще простого, приглашает войти в вестибюль и обещает прислать ее
к нам через пять минут. Как мы благословляем его, - вот так же я
благословлял сейчас Франсуазу, - доброжелательного этого посредника, одно
слово которого сделало для нас приемлемым, человечным и даже почти приятным
загадочное, бесовское торжество, во время которого, как нам только что
представлялось, враждебные вихри, порочные и упоительные, уносят нас, да еще
заставляют издеваться над нами, ту, кого мы так любим! Если судить по этому
подошедшему к нам родственнику, посвященному в жестокие таинства, то и в
других приглашениях на праздник тоже нет ничего демонического. И вот мы
проникаем в недоступный и мучительный для нас мир вкушаемых ею и неведомых
нам наслаждений как во внезапно открывшийся перед нами пролом; и вот мы уже
представляем себе, мы обладаем, мы приобщаемся, мы почти что сами и создаем
одно из мгновений, из которых состоит это веселье, - мгновенье не менее
реальное, чем все остальные, может быть, даже наиболее важное для нас,
потому что наша возлюбленная с ним особенно связана: это то самое мгновенье,
когда ей скажут, что мы там, внизу. И, понятно, последующие мгновенья
празднества, в сущности, не должны так уж отличаться от этого, не могут быть
чудеснее, чем это, и не могут вызывать у нас такую душевную боль, раз
благожелательный друг объявил: "Да она с радостью спустится к вам! Ей будет
гораздо приятнее говорить с вами, чем скучать, наверху". Увы! Сван знал по
опыту, что благие намерения третьего лица не имеют власти над женщиной,
раздраженной тем, что человек, которого она не любит, преследует ее даже на
балу. Друг часто спускается к нам один.
Мама не пришла и, не щадя моего самолюбия (заинтересованного в том,
чтобы выдумка насчет поисков, о результате которых она якобы просила меня
сообщить ей, не была разоблачена), велела Франсуазе передать мне: "Ответа не
будет", - слова, которые потом так часто говорили при мне бедным девушкам
швейцары в "шикарных" гостиницах или лакеи в игорных домах. "Как! Он ничего
не сказал? - переспрашивали те в изумлении. - Не может быть! Ведь вы же
ему передали мое письмо. Ну, хорошо, я подожду". И, уподобясь одной из таких
девушек, неизменно уверяющей швейцара, что дополнительный газовый рожок,
который тот хочет зажечь для нее, ей не нужен, остающейся ждать и слышащей
лишь, как швейцар и посыльный время от времени переговариваются о погоде и
как швейцар, вдруг заметив, что указанный одним из постояльцев срок
наступил, велит посыльному поставить напиток в ведро со льдом, - я,
отвергнув предложение Франсуазы сделать мне настойку и побыть со мной,
отослал ее в буфетную, а сам лег и закрыл глаза, стараясь не прислушиваться
к голосам родных, пивших в саду кофе. Но через несколько секунд я
почувствовал, что, написав записку маме, я, рискуя рассердить ее, настолько
приблизился к ней, что как будто бы осязаю миг ее появления и тем лишаю себя
возможности заснуть, не увидевшись с ней, и сердце мое с каждым мгновеньем
билось все больнее, потому что, уговаривая себя успокоиться и покориться
моей горькой участи, я только усиливал свое возбуждение. Вдруг тоска прошла
и сменилась блаженством, как будто начало действовать сильное болеутоляющее
средство: я решил даже не пытаться заснуть, не повидавшись с мамой, и во что
бы то ни стало поцеловать ее, когда она будет подниматься к себе в спальню,
хотя бы она долго после этого на меня сердилась. Конец мукам, ожидание,
жажда и боязнь опасности - все это наполнило мою душу необыкновенным
восторгом. Я бесшумно отворил окно и сел у изножья кровати; чтобы меня не
услышали внизу, я сидел почти неподвижно. За окном все предметы тоже как бы
застыли в напряженном молчании, боясь потревожить лунный свет, а свет,
растягивая перед каждым предметом его тень, более плотную и определенную,
чем сам предмет, увеличивал его вдвое и отодвигал, а весь вид в целом
утончал и в то же время разворачивал, как разворачивают свернутый чертеж.
Что испытывало потребность в движении, - например, листва каштана, - то
шевелилось. Но всю ее охвативший трепет, тщательно отшлифованный, с
соблюдением малейших оттенков, доведенный до возможной степени совершенства,
не добрызгивался до окружающего, не сливался с ним, оставался обособленным.
Дальние звуки, выделявшиеся на фоне тишины, которая их не поглощала, и
долетавшие, по всей вероятности, из садов, раскинувшихся на другом конце
городка, воспринимались до такой степени "отделанными" в каждом своем
полутоне, что казалось, будто впечатление дальности зависит только от их
пианиссимо, вроде тех мотивов, которые так мастерски исполняет под сурдинку
оркестр консерватории: ни одна нота не пропадет, а у слушателей создается
впечатление, что они звучат где-то далеко от концертного зала, и старые
абоненты, - в частности, бабушкины сестры, когда Сван уступал им свои
места, - наставляли уши, словно прислушиваясь к далеким шагам марширующих
солдат, еще не свернувших на улицу Тревизы.
Зная моих родителей, я отдавал себе отчет, что моя затея может иметь
для меня самые тяжкие последствия, куда более тяжелые, чем мог бы ожидать
человек посторонний, - такие, которые, по его понятиям, могло бы повлечь за
собой только что-нибудь действительно скверное. При том воспитании, которое
я получал, степень важности поступков определялась по-иному, чем у других
детей: меня приучали зачислять в разряд самых больших провинностей
(наверное, потому, что меня надо было особенно тщательно оберегать от них)
те, которые, как это мне стало ясно только теперь, мы обыкновенно совершаем
под влиянием нервного возбуждения. Но тогда это выражение при мне не
употреблялось, мне не указывали на происхождение подобного рода поступков, а
то я мог бы сделать вывод, что это простительно или что справиться с этим
мне не по силам. Однако я легко отличал эти проступки по тоске, которая им
предшествовала, и по строгости следовавшего за ними наказания; и сейчас я
сознавал, что проступок, который я совершил, принадлежит к разряду тех, за
которые меня постигала суровая кара, но только гораздо более важный. Если я
выйду навстречу матери, когда она будет подниматься к себе в спальню, и она
увидит, что я встал, чтобы еще раз пожелать ей спокойной ночи в коридоре,
меня больше дома не оставят, меня завтра же отправят в коллеж - я был в
этом уверен. Ну что ж! Если бы даже я должен был через пять минут
выброситься в окно, меня бы и это не удержало. У меня было одно желание:
увидеть маму, пожелать ей спокойной ночи, я слишком далеко зашел в этом
своем стремлении - отступать было поздно.
Я услыхал шаги моих родных, провожавших Свана. И едва колокольчик у
калитки дал мне знать, что Сван ушел, я пробрался к окну. Мама спрашивала
отца, хорош ли был лангуст и просил ли Сван подложить ему кофейного и
фисташкового мороженого. "Мне оно не очень понравилось, - заметила мать. -
В следующий раз надо будет сделать какое-нибудь другое". - "А как изменился
Сван! - воскликнула моя двоюродная бабушка. - Он совсем старик!" Сван ей
все казался юнцом, и вдруг она с удивлением обнаружила, что он далеко не так
молод. Впрочем, все мои родные отметили ненормальную, раннюю, постыдную
старость Свана и считали, что он ее заслужил, как все холостяки, для которых
