наслаждающихся покоем, от которого становится только еще тоскливее, и той
прозой жизни, которая служит богатейшим источником поэзии для того, кто
проходит сквозь эти запахи, но никогда среди них не жил. В воздухе этих
комнат был разлит тонкий аромат тишины, до того вкусный, до того сочный,
что, приближаясь к ней, я не мог ее не предвкушать, особенно в первые, еще
холодные пасхальные утра, когда чутье на запахи Комбре не успело у меня
притупиться. Я шел к тете поздороваться, и меня просили чуточку подождать в
первой комнате, куда солнце, еще зимнее, забиралось погреться у огня, уже
разведенного между двумя кирпичиками, пропитывавшего всю комнату запахом
сажи и вызывавшего в воображении большую деревенскую печь или камин в замке,
около которых возникает желание, чтобы за окном шел дождь, снег, чтобы
разбушевались все стихии, оттого что поэзия зимнего времени придает еще
больше уюта сидению дома; я прохаживался между скамеечкой и обитыми рытым
бархатом креслами с вязаными накидками на спинках, а между тем огонь
выпекал, словно тесто, аппетитные запахи, от которых воздух в комнате
сгущался и которые уже бродили и "поднимались" под действием влажной и
пронизанной солнечным светом утренней свежести, - огонь их слоил,
подрумянивал, подбивал, вздувал, делал невидимый, но осязаемый
провинциальный, огромных размеров, слоеный пирог, и я, едва успев отведать
более пряных, более тонких, более привычных, но и более сухих ароматов
буфета, комода, пестрых обоев, всякий раз с неизъяснимой жадностью втягивал
сложный, липкий, приторный, непонятный, фруктовый запах вышитого цветами
покрывала.
В соседней комнате сама с собой вполголоса беседовала тетя. Она всегда
говорила довольно тихо - ей казалось, будто у нее в голове что-то
разбилось, что-то болтается и, если она будет говорить громко, сдвинется с
места, но даже если она была одна в комнате, она никогда долго не молчала,
- она полагала, что говорить полезно для груди, что это препятствует застою
крови и помогает от удуший и стеснений; притом, живя в полном бездействии,
она придавала малейшим своим ощущениям огромное значение; она сообщала им
подвижность, и от этого ей было трудно таить их в себе, - вот почему, за
отсутствием собеседника, с которым она могла бы ими делиться, она
рассказывала о них самой себе в непрерывном монологе, являвшемся для нее
единственной формой деятельности. К несчастью, привыкнув мыслить вслух, она
не всегда обращала внимание, нет ли кого-нибудь в комнате рядом, и я часто
слышал, как она говорила себе: "Нужно хорошенько запомнить, что я не спала".
(Она всем старалась внушить, что у нее бессонница, и это находило отражение
в нашей, особенно почтительной, манере говорить с ней: так по утрам
Франсуаза не приходила "будить" ее, а "входила" к ней; когда тете хотелось
вздремнуть днем, то говорили, что ей хочется "подумать" или "отдохнуть", а
когда она проговаривалась: "Я проснулась от...", или: "Мне снилось, что...",
то краснела и сейчас же заминала разговор.)
Мгновенье спустя я входил к тете и целовался с ней; Франсуаза
заваривала чай; если же тетя чувствовала возбуждение, то просила заварить ей
вместо чаю липового цвету, и тогда это уже была моя обязанность - отсыпать
из пакетика на тарелку липового цвету, который надо было потом заваривать.
Стебельки от сухости изогнулись и переплелись в причудливый узор, сквозь
который виднелись бледные цветочки, как бы размещенные и расположенные
художником в наиболее живописном порядке. Листочки, либо утратив, либо
изменив форму, приобрели сходство с самыми разнородными предметами: с
прозрачным крылышком мухи, с белой оборотной стороной ярлычка, с лепестком
розы, - но только перемешанными, размельченными, перевитыми, как будто это
должно было пойти на постройку гнезда. Очаровательная расточительность
аптекаря сохранила множество мелких ненужных подробностей, которые, конечно,
пропали бы при фабричном изготовлении, и как приятно бывает встретить в
книге знакомую фамилию, так отрадно мне было сознавать, что это же стебельки
настоящих лип, вроде тех, которые я видел на Вокзальной улице, изменившиеся
именно потому, что это были не искусственные, а самые настоящие, но только
состарившиеся стебельки. И так как каждое новое их свойство представляло
собой лишь метаморфозу прежнего, то в серых шариках я узнавал
нераспустившиеся бутоны; однако наиболее верным признаком того, что эти
лепестки, прежде чем наполнить своим цветом пакетик, пропитывали своим
благоуханием весенние вечера, служил мне легкий лунно-розовый блеск цветков,
выделявший их в ломкой чаще стеблей, с которых они свешивались золотистыми
розочками, и отделявший часть дерева, которая была обсыпана цветом, от
"необсыпанной", - так луч света, падающий на стену, указывает, где была
стершаяся фреска. Их цвет все еще напоминал розовое пламя свечи, но только
догорающее, гаснущее, ибо и жизнь их убывала, как убывает свеча, ибо были их
сумерки. Немного погодя тетя могла уже размочить бисквитик в кипящем настое,
который она любила, потому что от него пахло палым листом или увядшим
цветком, и когда бисквитик становился мягким, она протягивала мне кусочек.
К тетиной кровати были придвинуты большой желтый, лимонного дерева,
комод и стол, служивший одновременно домашней аптечкой и престолом: здесь,
подле статуэтки Божьей Матери и бутылки виши-селестен, лежали богослужебные
книги и рецепты - все, что нужно для того, чтобы, не вставая с постели,
соблюдать и устав и режим, чтобы не пропускать ни приема пепсина, ни начала
вечерни. Кровать стояла у окна, так что улица была у тети перед глазами, и
от скуки она, по примеру персидских принцев, с утра до вечера читала на этой
улице всегда одну и ту же незабвенную комбрейскую хронику, а затем обсуждала
ее с Франсуазой.
Не проходило и пяти минут, как тетя, боясь, что я ее утомлю, отсылала
меня. Она подставляла мне унылый свой лоб, бледный и увядший, на который в
этот ранний час еще не были начесаны накладные волосы и сквозь кожу
которого, словно шипы тернового венца или бусинки четок, проглядывали кости.
"Ну, милое дитя, иди, - говорила она, - пора готовиться к мессе. Если ты
встретишь внизу Франсуазу, то скажи ей, чтобы она не очень долго с вами
возилась, пусть скорее идет сюда - мало ли что мне может понадобиться".
Франсуаза много лет жила у тети в прислугах и тогда еще не подозревала,
что скоро совсем перейдет к нам, но, пока мы тут гостили, она не очень
заботилась о тете. Во времена моего детства, когда тетя Леония еще жила зиму
в Париже у своей матери и в Комбре мы не ездили, я так плохо знал Франсуазу,
что на Новый год мама, прежде чем войти к моей двоюродной бабушке, совала
мне в руку пятифранковую монету и говорила: "Смотри не ошибись. Не давай,
пока я не скажу: Здравствуй, Франсуаза"; я тут же дотронусь до твоего
плеча". Стоило мне войти в темную тетину переднюю, как в сумраке под
оборками туго накрахмаленного, ослепительной белизны, чепчика, такого
хрупкого, точно он был сделан из леденца, концентрическими кругами
расходилась улыбка заблаговременной признательности. Это Франсуаза, словно
статуя святой в нише, неподвижно стояла в проеме дверки в коридор. Когда наш
глаз привыкал к этому церковному полумраку, мы различали на ее лице
бескорыстную любовь к человечеству и умильную почтительность к высшим
классам, которую пробуждала в лучших уголках ее сердца надежда на новогодний
подарок. Мама больно щипала меня за руку и громко говорила: "Здравствуй,
Франсуаза!". При этом знаке пальцы мои разжимались, и за монетой хоть и
робко, а все же тянулась рука. Но с тех пор, как мы стали ездить в Комбре,
всех ближе была мне там Франсуаза; мы были ее любимцами, она, - по крайней
мере, первые годы, - испытывала к нам такое же глубокое почтение, как и к
тете, а сверх того, живую приязнь, потому что мы не просто имели честь быть
членами семьи (к тем невидимым узам, коими связывает родственников кровь,
Франсуаза относилась с не меньшим благоговением, чем древнегреческие
трагики), - то обстоятельство, что мы не были постоянными господами
Франсуазы, придавало нам в ее глазах особое очарование. Вот почему, когда мы
приезжали перед Пасхой, она так радостно нас встречала и охала по поводу
того, что теплая погода еще не наступила, - в день нашего приезда часто дул
ледяной ветер, - а мама расспрашивала Франсуазу об ее дочери и племянниках,
славный ли у нее внук, куда его собираются определить и похож ли он на
бабушку.
Когда же мама и Франсуаза оставались вдвоем, мама, знавшая, что
Франсуаза все еще оплакивает своих давным-давно умерших родителей, участливо
заговаривала о них и интересовалась мелочами их жизни.
Она догадывалась, что Франсуаза не любит своего зятя и что он портит ей
удовольствие побывать у дочери, потому что при нем они с дочкой не могут
говорить по душам. Вот почему, когда Франсуаза собиралась к ним, за
несколько миль от Комбре, мама спрашивала ее с улыбкой: "Франсуаза! Если
Жюльену надо будет уйти и вы с Маргаритой на целый день останетесь вдвоем,
то, как это ни печально, вы с этим примиритесь?" А Франсуаза отвечала ей на
это, смеясь: "Вы все насквозь видите; вы еще хуже, чем икс-лучи (она
произносила "икс" подчеркнуто затрудненно, с насмешливой улыбкой, что вот-де
она, невежда, употребляет такие мудреные слова), - их сюда приносили для
госпожи Октав, они видят все, что у вас в сердце", - и, смущенная тем, что
ей уделили внимание, а быть может, боясь расплакаться, исчезала; мама первая
дала ей почувствовать приятное волнение от того, что ее жизнь, ее
крестьянские радости и горести могут представлять интерес, могут кого-то
еще, кроме нее самой, веселить или печалить. Тетя мирилась с тем, что, пока
мы у нее гостили, Франсуаза была не всецело в ее распоряжении: она знала,
как высоко ценит моя мать услуги этой толковой и расторопной служанки, столь
же миловидной в кухне, в пять часов утра, когда на ней был чепчик с
застывшими, ослепительной белизны, словно фарфоровыми, складками, как и
перед уходом к обедне; этой мастерицы на все руки, работавшей как вол,
независимо от самочувствия, всякое дело делавшей спокойно и так, что оно у
нее выходило словно само собой; единственной из тетиных служанок, которая,
если мама просила горячей воды или черного кофе, подавала действительно
самый настоящий кипяток; она принадлежала к числу тех слуг, которые с
первого взгляда производят на постороннего самое невыгодное впечатление -
быть может, потому, что они и не стараются понравиться и не проявляют
угодливости, так как нисколько в этом постороннем человеке не нуждаются и
отлично понимают, что хозяева скорее перестанут принимать его, чем
рассчитают их, - и которыми зато особенно дорожат господа, ибо они уже
испытали их способности, а есть ли у них внешний лоск, умеют ли они
вкрадчиво изъясняться, что всегда так располагает к себе посетителя, но
часто прикрывает безнадежную никчемность, - до этого хозяевам никакого дела
нет.
Почти не было такого случая, чтобы, когда Франсуаза, позаботившись о
моих родителях, в первый раз поднималась к тете дать ей пепсину и спросить,
чего она хочет к завтраку, тетя не поинтересовалась ее мнением и не
попросила объяснить какое-нибудь важное событие:
- Можете себе представить, Франсуаза: госпожа Гупиль зашла за своей
сестрой и задержалась больше чем на четверть часа. Если она еще по дороге
замешкается, то я не удивлюсь, если она не поспеет к возношению.
