Марсель Пруст.
По направлению к Свану
В поисках утраченного времени
Перевод с французского Н. М. Любимова
Из библиотеки Олега Аристова
http://www.chat.ru/~ellib/
Роман
Гастону Кальмету - в знак глубокой и сердечной благодарности
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КОМБРЕ *
I
Давно уже я привык укладываться рано. Иной раз, едва лишь гасла свеча,
глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать себе: "Я
засыпаю". А через полчаса просыпался от мысли, что пора спать; мне казалось,
что книга все еще у меня в руках и мне нужно положить ее и потушить свет; во
сне я продолжал думать о прочитанном, но мои думы принимали довольно
странное направление: я воображал себя тем, о чем говорилось в книге, -
церковью, квартетом, соперничеством Франциска 1 и Карла V[1]. Это наваждение
длилось несколько секунд после того, как я просыпался; оно не возмущало
моего сознания - оно чешуей покрывало мне глаза и мешало им удостовериться,
что свеча не горит. Затем оно становилось смутным, как воспоминание о
прежней жизни после метемпсихоза; сюжет книги отделялся от меня, я волен был
связать или не связать себя с ним; вслед за тем ко мне возвращалось зрение,
и, к своему изумлению, я убеждался, что вокруг меня темнота, мягкая и
успокоительная для глаз и, быть может, еще более успокоительная для ума,
которому она представлялась, как нечто необъяснимое, непонятное, как нечто
действительно темное. Я спрашивал себя, который теперь может быть час; я
слышал свистки паровозов: они раздавались то издали, то вблизи, подобно
пению птицы в лесу; по ним можно было определить расстояние, они вызывали в
моем воображении простор пустынных полей, спешащего на станцию путника и
тропинку, запечатлеющуюся в его памяти благодаря волнению, которое он
испытывает и при виде незнакомых мест, и потому, что он действует сейчас
необычно, потому что он все еще припоминает в ночной тишине недавний
разговор, прощанье под чужой лампой и утешает себя мыслью о скором
возвращении.
Я слегка прикасался щеками к ласковым щекам подушки, таким же свежим и
пухлым, как щеки нашего детства. Я чиркал спичкой и смотрел на часы. Скоро
полночь. Это тот самый миг, когда заболевшего путешественника, вынужденного
лежать в незнакомой гостинице, будит приступ и он радуется полоске света под
дверью. Какое счастье, уже утро! Сейчас встанут слуги, он позвонит, и они
придут к нему на помощь. Надежда на облегчение дает ему силы терпеть. И тут
он слышит шаги. Шаги приближаются, потом удаляются. А полоска света под
дверью исчезает. Это - полночь; потушили газ; ушел последний слуга -
значит, придется мучиться всю ночь.
Я засыпал опять, но иногда пробуждался ровно на столько времени, чтобы
успеть услыхать характерное потрескиванье панелей, открыть глаза и охватить
взглядом калейдоскоп темноты, ощутить благодаря мгновенному проблеску
сознания, как крепко спят вещи, комната - все то бесчувственное, чьею
крохотной частицей я был и с чем мне предстояло соединиться вновь. Или же я
без малейших усилий переносился, засыпая, в невозвратную пору моих ранних
лет, и мной снова овладевали детские страхи; так, например, я боялся, что
мой двоюродный дед оттаскает меня за волосы, хотя я перестал его бояться
после того, как меня остригли, - этот день знаменовал наступление новой эры
в моей жизни. Во сне я забывал об этом происшествии и опять вспоминал, как
только мне удавалось проснуться, чтобы вырваться от деда, однако, прежде чем
вернуться в мир сновидений, я из осторожности прятал голову под подушку.
Иной раз, пока я спал, из неудобного положения моей ноги, подобно Еве,
возникшей из ребра Адама, возникала женщина. Ее создавало предвкушаемое мной
наслаждение, а я воображал, что это она мне его доставляет. Мое тело,
ощущавшее в ее теле мое собственное тепло, стремилось к сближению, и я
просыпался. Другие люди, казалось мне, сейчас далеко-далеко, а от поцелуя
этой женщины, с которой я только что расстался, щека моя все еще горела, а
тело томило от тяжести ее стана. Когда ее черты напоминали женщину, которую
я знал наяву, я весь бывал охвачен стремлением увидеть ее еще раз - так
собираются в дорогу люди, которым не терпится взглянуть своими глазами на
вожделенный город: они воображают, будто в жизни можно насладиться
очарованьем мечты. Постепенно воспоминание рассеивалось, я забывал
приснившуюся мне девушку.
Вокруг спящего человека протянута нить часов, чередой располагаются
года и миры. Пробуждаясь, он инстинктивно сверяется с ними, мгновенно в них
вычитывает, в каком месте земного шара он находится, сколько времени прошло
до его пробуждения, однако ряды их могут смешаться, расстроиться. Если он
внезапно уснет под утро, после бессонницы, читая книгу, в непривычной для
него позе, то ему достаточно протянуть руку, чтобы остановить солнце и
обратить его вспять; в первую минуту он не поймет, который час, ему
покажется, будто он только что лег. Если же он задремлет в еще менее
естественном, совсем уже необычном положении, например, сидя в кресле после
обеда, то сошедшие со своих орбит миры перемешаются окончательно, волшебное
кресло с невероятной быстротой понесет его через время, через пространство,
и как только он разомкнет веки, ему почудится, будто он лег несколько
месяцев тому назад и в других краях. Но стоило мне заснуть в моей постели
глубоким сном, во время которого для моего сознания наступал полный отдых,
- и сознание теряло представление о плане комнаты, в которой я уснул:
проснувшись ночью, я не мог понять, где я, в первую секунду я даже не мог
сообразить, кто я такой; меня не покидало первобытно простое ощущение того,
что я существую, - подобное ощущение может биться и в груди у животного; я
был беднее пещерного человека; но тут, словно помощь свыше, ко мне приходило
воспоминание - пока еще не о том месте, где я находился, но о местах, где я
жил прежде или мог бы жить, - и вытаскивало меня из небытия, из которого я
не мог выбраться своими силами; в один миг я пробегал века цивилизации, и
смутное понятие о керосиновых лампах, о рубашках с отложным воротничком
постепенно восстанавливало особенности моего "я".
Быть может, неподвижность окружающих нас предметов внушена им нашей
уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы,
неподвижностью того, что мы о них думаем. Всякий раз, когда я при таких
обстоятельствах просыпался, мой разум тщетно пытался установить, где я, а
вокруг меня все кружилось впотьмах: предметы, страны, годы. Мое
одеревеневшее тело по характеру усталости стремилось определить свое
положение, сделать отсюда вывод, куда идет стена, как расставлены предметы,
и на основании этого представить себе жилище в целом и найти для него
наименованье. Память - память боков, колен, плеч - показывала ему комнату
за комнатой, где ему приходилось спать, а в это время незримые стены,
вертясь в темноте, передвигались в зависимости от того, какую форму имела
воображаемая комната. И прежде чем сознание, остановившееся в
нерешительности на пороге форм и времен, сопоставив обстоятельства, узнавало
обиталище, тело припоминало, какая в том или ином помещении кровать, где
двери, куда выходят окна, есть ли коридор, а заодно припоминало те мысли, с
которыми я и заснул и проснулся. Так, мой онемевший бок, пытаясь
ориентироваться, воображал, что он вытянулся у стены в широкой кровати под
балдахином, и тогда я говорил: "Ах, вот оно что! Я не дождался, когда мама
придет со мной проститься, и уснул"; я был в деревне у дедушки, умершего
много лет тому назад; мое тело, тот бок, что я отлежал, - верные хранители
минувшего, которое моему сознанию не забыть вовек, - приводили мне на
память свет сделанного из богемского стекла, в виде урны, ночника,
подвешенного к потолку на цепочках, и камин из сиенского мрамора, стоявший в
моей комбрейской спальне, в доме у дедушки и бабушки, где я жил в далеком
прошлом, которое я теперь принимал за настоящее, хотя пока еще не
представлял его себе отчетливо, - оно вырисовывалось яснее, когда я
просыпался уже окончательно.
Затем пробуждалось воспоминание о другом положении тела; стена тянулась
в другом направлении, я был в своей комнате у г-жи де Сен-Лу, в деревне.
Боже мой! Должно быть, одиннадцатый час; наверное, уже отужинали!
По-видимому, я долго спал после обычной вечерней прогулки с г-жой де Сен-Лу
- прогулки, которую я совершаю перед тем, как надеть фрак. Много лет назад,
когда мы возвращались особенно поздно с прогулки в Комбре, я видел на
стеклах моего окна рдяные отблески заката. В Тансонвиле, у г-жи де Сен-Лу,
ведут совсем другой образ жизни, и совсем особенное наслаждение испытываю я
оттого, что гуляю вечерами, при луне, по дорогам, на которых я когда-то
резвился при свете солнца; когда же мы возвращаемся, я издалека вижу
комнату, где я сначала усну, а потом переоденусь к ужину, - ее пронизывают
лучи от лампы, от этого единственного маяка в ночной темноте.
Круговерть расплывчатых воспоминаний всякий раз продолжалась несколько
секунд; нередко кратковременное мое недоумение по поводу того, где я
нахожусь, различало предположения, из которых оно слагалось, не лучше, чем
мы расчленяем в кинетоскопе движения бегущей лошади. И все-таки я видел то
одну, то другую комнату, где мне случалось жить, и в конце концов, пока я,
проснувшись, надолго предавался мечтам, вспоминал все до одной; вот зимние
комнаты, где, улегшись в постель, зарываешься лицом в гнездышко - ты свил
его из разнообразных предметов: из уголка подушки, из верха одеяла, из края
шали, из края кровати, из газеты, а затем, скрепив все это по способу птиц,
на неопределенное время в нем устраиваешься; зимние комнаты, где тебе
особенно приятно чувствовать в стужу, что ты отгорожен от внешнего мира (так
морская ласточка строит себе гнездо глубоко под землей, в земном тепле); где
огонь в камине горит всю ночь, и ты спишь под широким плащом теплого и
дымного воздуха, в котором мелькают огоньки вспыхивающих головешек, спишь в
каком-то призрачном алькове, в теплой пещере, выкопанной внутри комнаты, в
жаркой полосе с подвижными границами, овеваемой притоками воздуха, которые
освежают нам лицо и которые исходят из углов комнаты, из той ее части, что
ближе к окну и дальше от камина, и потому более холодной; вот комнаты
летние, где приятно бывает слиться с теплой ночью; где лунный свет,
пробившись через полуотворенные ставни, добрасывает свою волшебную лестницу
до ножек кровати; где спишь словно на чистом воздухе, как спит синица,
которую колышет ветерок на кончике солнечного луча; иногда это комната в
стиле Людовика XVI, до того веселая, что даже в первый вечер я не чувствовал
себя там особенно несчастным, - комната, где тонкие колонны, без усилий
поддерживавшие потолок, с таким изяществом расступались, чтобы, освободив
место для кровати, не заслонять ее; иногда это была совсем на нее непохожая,
маленькая, но с очень высоким потолком, частично обставленная красным
деревом, выдолбленная в двухэтажной высоте пирамида, где я в первую же
секунду бывал морально отравлен незнакомым запахом нарда и убеждался во
враждебности фиолетовых занавесок и наглом равнодушии стенных часов,
стрекотавших вовсю, как будто меня там не было; где всему здесь чуждое и
беспощадное квадратное зеркало на ножках, наискось перегораживавшее один из
