козел. "Лежит козел на полатях, ноги на грядках" и пр. В других случаях ей
соответствует медведь, сорока (Аф. 249, 250) и т. д. Но животное никогда не
обладает костяной ногой не только в русском материале (что можно было бы
объяснить явлениями языка -- "яга" рифмует с "нога"), но и в материале
международном. Следовательно, костяная нога как-то -связана с человеческим
обликом яги, связана с антропоморфизацией ее. Переходную ступень от животного к
человеку составляет человек с животной ногой. Такой ногой яга никогда не
обладает, но такими ногами обладают Пан, фавны и пестрая вереница всякой
нечисти. Всякого рода эльбы, карлики, демоны, черти обладают животными ногами.
Они так же сохраняют свои животные ноги, как их сохранила избушка. Но яга вместе
с тем настолько прочно связана с образом смерти, что эта животная нога сменяется
костяной ногой, т. е. ногой мертвеца или скелета. Костеногость связана с тем,
что яга никогда не ходит. Она или летает, или лежит, т. е. и внешне проявляет
себя как мертвец. Может быть, этой исторической сменой объясняется то, что
Эмпуса, сторожащая у преддверия Аида, обладает перемежающейся наружностью, то
представляясь "большим зверем", то быком, то ослом, то женщиной. Как женщина она
обладает одной железной ногой и одной ногой из ослиного помета. Обращаясь
женщиной, она сохраняет какие-то признаки ослиной природы. Эта нога --
бескостна. Здесь можно усмотреть другую форму отмершей, а именно разложившейся
ноги. Такая форма не чужда и русской сказке: "Одна нога г...на, другая наземна"
(3В 11).
Однако надо сказать, что выдвинутое здесь объяснение все же несколько
проблематично, хотя оно и более правдоподобно, чем теория, выдвигаемая
Гюнтертом. По его мнению, животные ноги развились из костяной ноги. Он говорит:
"Странное представление содержится в широко распространенном суеверии, что
карлики, эльбы и демоны имеют животные, в особенности гусиные и утиные ноги...
Естественно исходить прежде всего из пре-
164
вращения в животных, чтобы объяснить эту странную черту многих сказаний, но я не
думаю, чтобы здесь лежала настоящая причина. Мы знаем, что демоны мыслятся как
разлагающиеся скелеты и потому безобразный вид ног может быть сведен к
следующему: след ноги скелета рассматривали как след утиной или гусиной ноги, и
когда эта связь перестала ощущаться, развилось сказание о ноге демона" (Guntert
75).
Такое объяснение страдает натяжками и, кроме того, оно исторически неверно.
Объяснение, что костяная нога развилась из следа ноги скелета, неверно, потому
что такой след в природе не может наблюдаться. Такой след играет некоторую роль
в народных представлениях (немецкий DrudenfuB), но это представление само
нуждается в объяснении. Утверждение же, что костяная нога первична, а животная
-- вторична, не подтверждается материалами, взятыми в их стадиальном развитии:
животный облик смерти древнее облика костяного или скелетного.
9. Слепота яги.
Яга постепенно выясняется перед нами как охранительница входа в тридесятое
царство и вместе с тем как существо, связанное с животным миром и с миром
мертвых. В герое она узнает живого и не хочет его пропустить, предупреждает его
об опасностях и пр. Только после того как он поел, она указывает ему путь. Ивана
она узнает как живого по запаху. Но есть еще другая причина, почему яга
воспринимает Ивана по запаху. Хотя в русской сказке этого никогда не говорится,
но все же можно установить, что она слепая, что она не видит Ивана, а узнает его
по запаху. Эту слепоту предполагал, между прочим, уже Потебня. Он объясняет эту
слепоту так: "Яга представляется, между прочим, слепою. Можно догадываться, что
слепота Бабы значит безобразие. Представление тьмы, слепоты и безобразия сродни
и могут заменить одно другое". Это доказывается анализом корня "леп" в
славянских языках (Потебня). Такое заключение Потебни неверно уже потому, что
слепой она является не только на русской или славянской почве. Слепота существ,
подобных яге, явление международное, и если уже становиться на путь изучения
этимологии имени или слова для обозначающего его явления (что всегда очень
опасно и часто неверно по существу, так как значение меняется, а слово
остается), то нужно было бы заняться сравнительным изучением обозначения слепоты
в разных языках. К названию яги не приведет ни одно из них. Но подобный анализ
мог бы показать, что под "слепотой" понимается не просто отсутствие зрения. Так,
латинское caecus не только означает активную слепоту (невидящий), но и, так
сказать, пассивную (невидимый -- caeca nox -- "слепая" ночь). То же можно
вывести относительно немецкого ein blindes Fenster.
Итак, анализ понятия слепоты мог бы привести к понятию невидимости. Слеп человек
не сам по себе, а по отношению к
165
чему-нибудь. Под "слепотой" может быть вскрыто понятие некоторой обоюдности
невидимости. По отношению к яге это могло бы привести к переносу отношения мира
живых в мир мертвых: живые не видят мертвых точно так же, как мертвые не видят
живых. Но, можно возразить, тогда и герой должен был бы представляться слепым.
Действительно, так оно должно было бы быть, и так оно и есть на самом деле. Мы
увидим, что герой, попавший к яге, слепнет.
Но действительно ли яга слепая? Непосредственно этого не видно, но по некоторым
косвенным признакам об этом можно судить. В сказке "Баба-яга и Жихарь" яга хочет
похитить Жихаря и прилетает к нему в тот момент, когда его приятели и сожители,
кот и воробей, ушли за дровами. Она начинает считать ложки. "Это -- котова
ложка, это -- Воробьева, это -- Жихарь-кова". Жихарько не мог утерпеть, заревел:
"Не тронь, яга-баба, мою ложку!". Яга-баба схватила Жихаря, потащила", (Аф.
106). Итак, чтобы узнать, где Жихарько, яга должна услышать его голос. Она не
высматривает, она выслушивает, так же как она вынюхивает пришельца.
В других сказках ягу ослепляют. "Как она уснула, девка залила ей глаза смолой,
заткнула хлопком; взяла свою дитятю, побежала с ним" (Худ. 52). Точно так же и
Полифем (родство которого с ягой очень близко) ослепляется Одиссеем; в русских
версиях этого сюжета ("Лихо одноглазое" Аф. 302) глаз не выкалывается, а
заливается. Одноглазость подобных существ может рассматриваться как
разновидность слепоты. В немецких сказках у ведьмы воспаленные веки и красные
глаза, т. е. у нее собственно нет глазных яблок, а есть красные орбиты без глаз
(Vordemielde).
Но все эти аргументы говорят только о возможной, а не действительной слепоте
яги. Зато действительную, настоящую слепоту существ, соответствующих яге, мы
имеем в сказках охотничьих народов, где подобные существа -- более живое, еще не
реликтовое явление. Здесь подобные старухи всегда (или почти всегда)
действительно слепые. "Он подошел к шалашу, который стоял совсем один, в нем
была слепая женщина" (Dorsey, Kroeber 301). Эта старуха встречена чудесно
рожденным героем после его выхода из дома. Она выспрашивает его о его пути. Или
герой уходит на дно морское, и здесь он видит трех женщин, занятых едой. "Он
увидел, что они были слепые". Они указывают ему путь (Boas 1895, 55).
Если верно, что яга охраняет тридесятое царство от живых, и если пришелец,
возвращаясь, ослепляет ее, то это значит, что яга из своего царства не видит
ушедшего в царство живых, вернувшегося. Точно так же и в гоголевском "Вие" черти
не видят казака. Черти, могущие видеть живых, это как бы шаманы среди
166
них, такие же, как живые шаманы, видящие мертвых, которых обыкновенные смертные
не видят. Такого шамана они и зовут. Это -- Вий (ср. Аф. 137, 3В 100). Но
проблема еще не решена. Выше утверждалось, что яга имеет какую-то связь с
обрядом инициации. Эта связь откроется перед нами постепенно. Посвящаемый
уводился в лес, вводился в избушку, представал перед чудовищным существом,
властителем смерти и властителем над царством животных. Он спускался в область
смерти, чтобы оттуда снова вернуться "на верхний свет". Мы знаем, что он
подвергался символическому ослеплению именно в тех формах, в каких в сказках
ослепляется яга и Полифем: ему залепляли глаза. Фробениус описывает это
следующим образом: "неофит с завязанными глазами вводится в избушку. В яме
замешивают густую кашу, род раствора. Кто-нибудь из уже посвященных схватывает
неофита и втирает ему эту массу, к которой примешан перец, в глаза. Раздается
ужасный вопль, а стоящие вне хатки хлопают в ладоши и поют хвалу духу"
(Frobenius 1898a, 62). Это -- далеко не единичный случай. Неверманн сообщает из
Океании: "После нескольких дней отдыха неофиты покрываются известковой кашей,
так что они выглядят совершенно белыми и не могут раскрытьглаз" (Nevermenn 1933,
26). Смысл этих действий становится ясным из смысла всего обряда. Белый цвет
есть цвет смерти и невидимости. Временная слепота также есть знак ухода в
область смерти. После этого происходит обмывание от извести и вместе с тем
прозрение -- символ приобретения нового зрения, так же как посвящаемый
приобретает новое имя. Это -- последний этап всей церемонии, после этого неофит
возвращается домой. Наряду с отверзанием уст, рассмотренным выше, мы здесь имеем
отверзание глаз. Мы знаем, что при этом производилось и обрезание, не
сохраненное сказкой, и выбивание передних зубов, также не сохраненное.
Сопоставление всех этих действий позволяет объяснить обрезание также как один из
видов магического отверзания, которому предшествует воздержание, так же, как
отверзанию глаз предшествует искусственная слепота, а отверзанию уст
предшествует немота -- запрет слова в этих случаях засвидетельствован. После
этого юноша получает право на брак. Однако поскольку сказкой эти явления не
отражены, мы их здесь касаться не будем.
Действия, которые совершаются над юношей, напоминают нам действия, которые герой
сказки совершает над ягой или Полифемом. Однако между обрядом и сказкой имеется
одна принципиальная разница. В обряде глаза залепляются юноше, в сказке --
ведьме или соответствующему ей персонажу. Другими словами, миф или сказка
представляют собой точное обращение обряда. Почему такое обращение получилось?
167
Обряд был страшен и ужасен для детей и матерей, но считался нужным, потому что
прошедший приобретал нечто, что мы назвали бы магической властью над животным,
т. е. обряд соответствовал способам примитивной охоты. Но когда с
совершенствованием орудий, с переходом на земледелие, с новым социальным строем
старые жестокие обряды ощущаются как ненужные и проклятые, их острие обращается
против их исполнителей. Если при обряде юноша в лесу ослепляется существом,
которое его мучает и грозит пожрать, то миф, уже открепившийся от обряда,
становится средством некоторого протеста. Такой же случай мы увидим ниже при
анализе мотива сжигания: в обряде "сжигаются" дети, в сказке дети сжигают
ведьму.
Но помимо этих случаев обращения сказка сохранила некоторые следы слепоты именно
героя. В избушке яги герой иногда жалуется на глаза. Причина этой боли
разнообразна. "Дай-ка мне наперед воды глаза промыть, напои меня, накорми, да
тогда и спрашивай" (Аф. 303). "Глаза надуло", -- жалуется он в другой сказке
(93). Здесь можно бы возразить, что это -- чисто рациональный мотив. Но в свете
изложенного материала дело представляется все-таки иначе. В зулусской сказке
девушка, вернувшаяся после посвящения, говорит: "Я ничего не вижу" (Сказки зулу
21). Специальное изучение слепоты, может быть, покажет, почему пророки и
провидцы (Тиресий), освободители народа (Самсон), праотцы (Яков, Исаак), вещие
поэты (Гомер) часто представляются слепыми.
10. Хозяйка леса.
Другая особенность облика яги -- это ее резко подчеркнутая женская
физиологичность. Признаки пола преувеличены: она рисуется женщиной с огромными
грудями:
"Титки через грядку" (Онч. 178. Грядка -- шест для полотенец и пр.); "Яга
Ягишна, Овдотья Кузьминишна, нос в потолок, титьки через порог, сопли через
грядку, языком сажу загребает" (См.150). Или: "На печи, на девятом кирпичи лежит
баба-яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на
