вовсе. - Он печально посмотрел на коротышку Отли. - Я думаю, это исчадия
ада, - прошептал он и побрел обратно в Зеленую Комнату.
2
Официанты - из театрального буфета и приглашенные - сделали свое дело
быстро и аккуратно. Никаких следов только что закончившегося приема уже не
было видно. Зеленая Комната стала почти прежней, мрачноватой, но изысканной
Зеленой Комнатой. В ней тесной кучкой стояли три человека - три его ведущих
актера: Полина Фрэзер, Джимми Уайтфут, высокий, похожий на гвардейского
офицера, которым он и вправду когда-то был, и старый Альфред Лезерс,
семидесяти с лишним лет, грузный, седой как лунь и чем-то напоминающий
ушедшего на покой боксера. Едва Чиверел вошел, они мгновенно отодвинулись
друг от друга, не сделав при этом ни одного сколько-нибудь заметного
движения. Чиверел понял, что против него готовится заговор.
Лезерс усмехнулся.
- Ну как ты расстался с его милостью мэром?
- Он считает, что я скромничаю, - беспечно ответил Чиверел. - Мне так и
не удалось втолковать ему, что я говорил о пьесе вполне искренне.
- Ну, я надеюсь, ты не слишком усердствовал.
- Нет, - сказал Чиверел. - Я, пожалуй, сяду. - И он тяжело опустился в
кресло. - Если хотите начинать первый акт, давайте. Я спущусь попозже. Ко
мне тут врач должен прийти.
- Мартин! - Полина сразу же встревожилась.
- Да нет, все в порядке. Ничего страшного. Старая история. Упало
давление. Потому я и явился на этот проклятый прием к шапочному разбору.
- Так ты уже был у врача? - не успокаивалась Полина.
- Да. Он как будто человек толковый. Обещал принести какое-то зелье,
которое должно мне помочь. И я буду в полном порядке. - Он взглянул на них с
насмешливой улыбкой. - Вас можно принять за депутацию.
- Ну что ж, дружище, пожалуй, можно считать и так, - примирительно
сказал Лезерс.
- Тогда выкладывай. - О боже! Он любил всех троих, Полина и славный
старина Альфред были его давними друзьями, но сейчас он хотел бы, чтобы их
унесло за тысячу миль, на какой-нибудь остров в Тихом океане. Или нет, пусть
остаются здесь, а остров он возьмет себе. Он зажмурился, чтобы полюбоваться
игрой воды в лагуне, потом широко открыл глаза.
- Третий акт?
Лезерс взглянул на остальных.
- Видите, он знает.
- Да, Мартин, - серьезно Сказала Полина. - Третий акт.
Теперь слово взял Джимми Уайтфут.
- Мы все почувствовали это еще несколько дней назад. Но притворялись
даже друг перед другом, что ничего страшного не происходит.
- А после сегодняшней утренней репетиции мы не можем больше так
продолжать. - Полина бросила на него безнадежный, но пылающий взгляд и с
силой закончила: - Мартин, мы все ненавидим этот третий акт.
- Это верно, дружище, - печально сказал Лезерс.
- Не поздновато ли вы это заметили? - сухо, но беззлобно спросил
Чиверел. - В понедельник у нас премьера.
Полина отмахнулась.
- Да, но поскольку это ты... и потом, нам ведь и раньше случалось
вносить изменения в последнюю минуту... так что еще есть время... - Она не
договорила.
- Время для чего? - спросил он мягко.
- Для того, чтобы написать и отрепетировать другой финал - не такой
циничный и горький и... и не такой безнадежный. Альфред, Джимми, ну скажите
же ему... - И она отвернулась, явно расстроенная.
- Она совершенно права, дружище, - торжественно сказал Лезерс. - Мое
мнение, - а уж мне-то полагается все знать, как-никак я пятьдесят лет варюсь
в этом котле, - мое мнение, что у них такой финал никогда не пройдет. Им это
вообще не по зубам, Мартин. А если ты стоишь на своем, тогда нас здесь ждет
верный провал.
Чиверел воспринял это легко - он слишком устал, чтобы противостоять
такому серьезному напору. Как все актеры в жизни, они говорили с чрезмерной
аффектацией, словно играли для верхнего яруса и галерки.
- Может быть, ты и прав, Альфред. Но меня это не очень волнует. И
потом, это будет совершенно особый провал, который никому из вас не причинит
большого вреда.
- Постой. Мартин, - сказал дотошный Уайтфут. - Мы с Полиной вовсе так
не считаем. Мы думаем, что даже если пьеса пойдет, она не принесет людям
добра. Люди пережили тяжелые времена, и они не хотят больше испытывать
боли... и мы чувствуем то же самое...
- А то, что твои персонажи говорят и делают, - неправда, - обвиняюще
перебила Полина. - Я просто не верю им... Все это ложь.
- Одну минуту, Полина, - сказал он спокойно. - Ты вместе со всеми
читала пьесу. Мы обсуждали ее.
- Да, но тогда мы не понимали, каким безысходным и безнадежным будет
третий акт. - Она упрямо стояла на своем. - Ты-то, конечно, знал это. Но мы
не знали. В конце пьесы между людьми не остается ни проблеска
взаимопонимания... Каждый бормочет что-то, будто запертый в стеклянном
шкафу...
- Кстати, пьеса и называется "Стеклянная дверь", - напомнил он.
- С таким же успехом ее можно было назвать "Стеклянный гроб"! -
выкрикнула взбешенная Полина.
За этой репликой, которую бродвейский режиссер оценил бы как самую
кассовую в спектакле, последовала пауза - пауза определенно неловкая. Лезерс
и Уайтфут переглянулись. Полина, отнюдь не плакса, по-видимому, готова была
разрыдаться; но она пересилила себя и сказала двум актерам:
- Идите вниз и начинайте первый акт. Скажите Бернарду, что к своему
выходу я буду на месте.
- Хорошо, радость моя, - ответил Лезерс и вышел вместе с Уайтфутом,
что-то громко мурлыча себе под нос, как он обычно делал в своих знаменитых
комических сценах под занавес. Полина села на маленький стул с прямой
спинкой рядом с глубоким креслом Чиверела. Некоторое время она молчала и
даже не смотрела на него. Но он смотрел на нее и думал о ней. Сколько ей лет
теперь - сорок пять? Ей столько не дашь. Когда-то он пытался убедить себя и
ее, что он в нее влюблен, но из этого ничего не вышло: они по самому своему
существу были всего лишь коллегами и друзьями. Где-то был у нее муж, с
которым она теперь не встречалась и о котором не упоминала, и дети - мальчик
и девочка, они еще учились в школе на средства Полины; кроме того, она
содержала мать и больную сестру, которая вечно находилась в клиниках.
Отличная актриса, умная и добросовестная, быть может, слишком умная и
добросовестная, быть может, ей не хватает какой-то искорки неожиданности,
какого-то намека на неведомые измерения бытия, но она вполне стоит своих
семидесяти пяти фунтов в неделю. Темноволосая, красивая, одаренная и без
всех этих отвратительных капризов, за которые проклинают стольких актрис. Он
очень ценил ее и по-своему был к ней привязан. Но он знал, хоть и ненавидел
себя за это, что томящий холод, подобно арктическому безмолвию сковавший его
душу, неподвластен ее влиянию; она как бы не существовала для него; слова и
поступки ее бессильны были растопить этот лед. Короче говоря, когда она
смотрела на него вот как сейчас, сквозь слезы, он не видел ее. И каким
предательством это было по отношению к испытанному коллеге, верному другу!
- Ну что, Полина?
Внешне она была спокойна, но волнение еще не прошло, и голос ее чуть
дрожал.
- Дело не только в том, что пьеса провалится или причинит людям боль и
сделает их жизнь еще тяжелее; такой конец - неправда. И это совсем не ты,
Мартин.
- Вот тут ты ошибаешься. Это именно я. И я верю, что это правда. - Он
помолчал. - Ты недовольна тем, что в конце пьесы между моими персонажами
исчезает взаимопонимание. Но ведь так оно и в жизни, детка. Никакого
взаимопонимания, разобщенность. Все бормочут и кривляются за стеклянными
дверьми.
- Нет, - сказала она, - в жизни все иначе.
В ответ он чуть было не предложил ей взглянуть на себя и на него -
когда-то почти любовники, в течение многих лет коллеги и верные друзья, а
теперь - непонимание, разобщенность: стеклянная стена. Но он удержался и
выбрал другой путь.
- Я не собираюсь обкладывать зрителей грелками и давать им
снотворное...
- Никто тебя и не просит, - резко оборвала она.
- Я хочу, чтобы их пробрала дрожь, чтобы они потеряли сон и хоть один
раз в виде исключения задумались, прежде чем опять начать жечь и взрывать
друг друга...
- А они вполне могут взяться за старое, если жизнь такова и только
такова...
- Хорошо, пусть их. - Теперь он не устоял перед искушением
порисоваться. - Но этот безнадежный финал, который ты так ненавидишь, - это
мой прощальный дар нашему уютному, раскрашенному дому терпимости, Театру -
милому, теплому, глупому, славному Театру с его вечным очарованием, о
котором ты рассказывала мэру и муниципалитету...
Рассерженная, она вскочила на ноги.
- Перестань издеваться. Это не фраза. Я говорила то, что думала.
- А я говорю то, что я думаю. Открою тебе секрет, Полина. Примерно
через час мне должен звонить из Лондона Джордж Гэвин, и десять против
одного, что он предложит мне совместное владение и руководство тремя лучшими
театрами Уэст-Энда...
Она сразу оживилась.
- Ты же всегда об этом мечтал.
- Мечтал когда-то. Но это пришло слишком поздно, как и многое другое.
Когда нет ни идеала, ни подлинного взаимопонимания, ни...
- Да провались оно, твое взаимопонимание! Ты же не откажешься от его
предложения?
Чиверел ухмыльнулся. Порисоваться еще? Нет, это дешевка; но он должен
доставить себе какое-то удовольствие напоследок, перед уходом в бескрайнюю
холодную пустыню своего внутреннего мира.
- Вот именно откажусь. Со множеством благодарностей. Я же сказал тебе,
что с этим покончено.
Она взглянула на него с ужасом, потому что они не раз часами говорили о
том, что было бы, если бы вдруг представилась такая возможность.
- Мартин, я не верю.
- Это правда, - сказал он, на этот раз твердо и спокойно. - Я
по-прежнему буду писать, может быть, киносценарии - время от времени, ради
денег, - но для Театра больше писать не буду. Впрочем, это неважно, потому
что Театр, каким мы его знаем, долго не просуществует. Прежнее волшебство
потеряло силу. Да, я знаю, я слышал твои слова: он всегда при последнем
издыхании. Но не забывай, что даже самые упрямые больные в конце концов
поворачиваются лицом к стене. И, по-моему, сейчас в жизни Театра как раз
такой момент.
- И тебя это нисколько не волнует!
- Волнует в какой-то мере. Но не слишком.
К его удивлению, однако, она восприняла это вполне хладнокровно. Только
посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом, как смотрят на больных.
- Сейчас тебя вообще мало что волнует? - спросила она.
- Да. Я сделал почти все, что хотел сделать.
- Нет, не все. Ты не сделал главного - того, что должен был и
действительно хотел сделать...
Чиверел поднял брови.
- Что же я хотел сделать?
- Бежать из своей внутренней тюрьмы, - сказала она резко. - Разбить
стеклянную дверь, которую ты соорудил для себя.
- Этого не в силах сделать никто из нас, - ответил он, пожалуй, слишком
категорично.
- Откуда тебе знать? Ты еще даже самого себя не знаешь. - Она
помолчала, печально взглянула на него и тихо добавила: - Я знаю, что тебе
плохо, Мартин, ты устал и выдохся... может быть, мне не стоит говорить
дальше...
- Продолжай, - сказал он мрачно. - Я выдержу.
- Не знаю. Ты усталый, больной человек, Мартин.
- О боже! - почти закричал он в раздражении. - Ты скоро посадишь меня в
инвалидную коляску! Говори, в чем дело?
- Дело в том, Мартин, - и я давно хотела тебе это сказать, - что ты
развращен успехом. Ты получил слишком много и слишком легко. И поскольку
