- Где Кис, все-таки? - спросила она опять негромко.
- Ну, я его не караулю, - засмеялся Пат. - Может, пошел вниз курить.
Вон, слышишь? - Внизу действительно хлопнула подъездная дверь. - Давай,
запирай, - прибавил Пат решительно. - Я подержу огонь...
С Кисом, между тем, все обстояло не так просто. Выйдя на балкон и
вобрав в себя поспешно, как и хотел, полною грудью воздух, Кис понял,
что жизнь его зашла в тупик. Прежде он никогда, ни с самим собой, ни да-
же в разговорах с Ёлой не задумывался над тем, что именно значила Маша
для него в его жизни; "даже" - потому что происходило так отчасти из-за
естественной неспособности Киса думать последовательно наедине с собой.
Навык к отвлеченной мысли есть, в сущности, свойство тренированного ума.
Отсутствие прямой необходимости в строгом действии рассудка обыкновенно
с лихвой компенсируется беседами, спорами и всеми теми ложными поводами
пустить в ход свое остроумие, которых Кис, разумеется, никогда не избе-
гал и к которым, напротив, был приучен. Происходя из семьи гуманитарной
(отец его преподавал классическую литературу в нашем университете и за
свою бороду клинышком и грозный взмах бровей был среди студентов прозван
"Агамемнон"), Кис уже в самом детстве был предубежден против всяких
простых объяснений жизни и людей и очень легко видел действительную
сложность их; с другой стороны, однако, ничего с этой сложностью поде-
лать он уже не умел, как не умел, к примеру, решать алгебраические зада-
чи - его вечная мука на всех уроках вроде математики, химии, геометрии и
всех тех, где требовался точный расчет. Разумеется, конечно, что помимо
естественных дисциплин Кис знал и особенно понимал множество других ве-
щей, но это были всё вещи, нужные не для жизни. Тогда для чего? - на та-
кой вопрос Кис тоже не умел ответить, хотя и чувствовал свою правоту и
даже силу. Главное противоречие в нем, о котором он сам более или менее
верно догадывался, заключалось в его претензиях к внешнему миру, в то
время как ладить с этим миром он не умел и даже считал зазорным. Време-
нами без всякой причины Кис бывал подвержен тоске и душевным страданиям,
истоки которых крылись, конечно, в нем самом. Явление это не так уж ред-
ко, но до тех пор, пока человек думает, будто кто-то другой способен тут
защитить его, он ничего еще о себе не знает, а Кис ду нно так. Почему-то
ему казалось, что во внешней жизни его все должно складываться опреде-
ленным образом, чтобы внутри было покойно и тепло; и это заблуждение,
также разделяемое многими, заставляло его постоянно искать вокруг себя
утешений - людей, с которыми можно шутить и болтать, обстановки, где
можно мягко сидеть, развалившись и покуривая, - и теперь, выйдя на бал-
кон, Кис ясно увидел, что больше уж ничего ему найти нельзя и искать не-
чего.
Он огляделся. Луна поднялась уже высоко над крышами (была вторая ночь
полнолунья), и близкий лес по ту сторону улицы чернел той глубокой и
густой тьмой, которую рождает в тени один лишь только лунный свет. Фона-
ри не горели. Невольно на миг присмирев и затаив дыхание, Кис недвижно
смотрел перед собой, и вдруг подумал и представил себе, что Маша могла
бы теперь стоять здесь, подле него, и лицо ее было бы освещено луною -
так, как он однажды видел, навязавшись провожать ее в зимний морозный
вечер после дискотеки домой. И тотчас от этой мысли и видения боль в нем
сделалась нестерпимой, он дернул головой и поспешно закурил, ломая спич-
ки.
В studio опять бубнила музыка. Пока Кис курил, она сменялась нес-
колько раз, но стекла глушили ее, подрагивая в такт с нею, и здесь, на
балконе, она казалась совершенно одинаковой, даже мелодии нельзя было
различить. Докурив первую сигарету, Кис замерз, но немедленно схватил и
следующую, так как иначе ему пришлось бы вернуться в studio, а этого он
уже больше не мог. Да, собственно, он и не чувствовал холода: пальцы
гнулись с трудом, но лицо горело, и зачем-то приложив на миг ладонь ко
лбу, Кис мельком с безразличием подумал, что у него, вероятно, жар. Меж-
ду тем с ним творилось странное. Курил он давно, еще класса с седьмого
на переменах, и давно уже привык к сигаретам, а сегодня высадил их чуть
не полпачки; и вот теперь, совсем неожиданно для него, дым вскружил ему
голову. Машинально он поискал глазами, куда бы сесть, приметил в углу
балкона детские сани, засыпанные свалявшимся снегом, тряхнул их, думая
избавиться от снега, но они вмерзли полозьями в лед, так что снежная
корка на них дала лишь трещину, и тогда он сел прямо на снег и облоко-
тился спиной о балконные прутья.
Он не мог бы сказать, долго ли он так сидел. Внезапно музыка в studio
стала резче и острей, дверь балкона скрипнула, и в узкую, прыснувшую
светом щель просунулся Лёнчик, уминая в руках папиросу. Он криво и нас-
тороженно глянул боком на Киса, но ничего не сказал и зажег спичку, оза-
рив на миг ладони и востроносую свою физиономию с прищуренными глазками,
сейчас же снова угасшими в полутьме. Менее всего хотел бы Кис в эту ми-
нуту видеть Лёнчика, но оказалось - он почувствовал это, - что и с
Лёнчиком было ему теперь легче, чем одному.
- Послушай, - сказал он вдруг, сам не зная зачем, и хихикнул какой-то
робкой, жалкой частью своего существа. - Скажи: ты... гм... меня уважа-
ешь?
Лёнчик опять поглядел на него боком, но ответил просто, без ёрничест-
ва и без той обычной своей насмешки, которая всегда у него была наготове
для Киса.
- Вообще-то нет. А что?
- А... почему? - спросил Кис, вдруг весь и в самом деле заинтересо-
вавшись, отчего именно не уважает его Лёнчик. При этом он улыбнулся,
словно тот сказал ему что-то приятное; так, в сущности, и было: Лёнчик
сказал правду.
- Да какой-то ты слюнтяй, - продолжал Лёнчик все так же просто. - И
ничерта не можешь, только нюни распускать. - Тут он сплюнул сквозь зубы,
не вынимая папиросу изо рта, и тем как бы еще показал, что и как нужно
уметь - единственно для примера, не больше.
Кис вздохнул и молчал. Лёнчик тоже помолчал, быстро докурил, до-
вольствуясь, как и все курильщики папирос, двумя-тремя затяжками, зага-
сил папироску о каблук и, скинув окурок меж прутьев, удалился. Кис снова
остался один.
Сидя на санях и потом разговаривая с Лёнчиком, он словно бы впадал по
временам в дрему, не смыкая глаз. Но теперь опять сознание готово было
заработать в нем отчетливо и бесперебойно, так точно, как и прежде, и он
инстинктивно старался ему помешать, боясь и не зная, к чему это может
привести его. Где-то внизу, по улице, прошли двое, громко разрушая
смерзшуюся слякоть, и Кис слухом проследил отдаление их шагов. Вдруг
собственные его стихи стали ему мерещиться - но это были не те, что он
писал Маше, а как бы отдельные строчки из разных мест, и каждое слово
отозвалось в его уме грубой фальшью. Он вспомнил, как думал вначале, что
Маша была ему нужна "только в качестве музы, хе-хе" (так он пояснял
Ёле), и сам находил правильным и необходимым влюбиться: "поэтическая
прихоть, cela se comprend!.."* И вот теперь оказывалось - сомнений уже
не могло в этом быть - что правдою было только то, что он любил Машу,
это и вело его и им управляло, и теперь больше он был не в силах проти-
виться, уже было поздно, окончательно поздно!
Кис вскочил. Снова то, что давило его в studio, схватило его. Чтобы
не упасть, он оперся рукой о стену и расцарапал ладонь, но не приметил
этого, ибо внутри все в нем бродило и металось, ища выхода - и тут по-
чувствовал он, как что-то неотвратимо близится к нему и сейчас наступит.
Он замер, не понимая, чт( это могло быть. Однако было оно уже рядом,
возле него, еще миг - и оно сверкнуло ему зримой целью, минуя разум. Он
покачнулся. Толкнув стену прочь, обеими руками схватился он за прутья
перил и посмотрел вниз, через дорогу, на тронутый белой луной край леса.
Что-то как бы смутно припомнилось в нем.
Более всего на свете Кис боялся высоты. Это был животный орвелловский
страх, за грань которого человеческая душа добровольно не ступает. Но
именно теперь Кис увидел, как во хмелю, и понял определенно, что нужно
было ему делать. Он поскользнулся, переваливая ногу через верх перил, но
крепко схватил воспламененными пальцами прут и благополучно сполз на ту
сторону. Лицом к балкону присел он как бы на корточки, зыбко утвердив
лишь носы туфель на скользком краю карниза, обведенного каймою из снега
и льда, и, перехватывая поочередно руками прутья, миг спустя держал их
уже у самого их основания. Ему показалось, что огромная холодная волна
упала вдруг на его спину, но он еще сидел, скорчившись неподвижно, и меж
собственных расставленных колен глянул вниз, в пропасть. И тотчас без-
мерное торжество его охватило: дикий страх, ударив изнутри него, опроки-
нул то, что давило снаружи, и Кис поспешно и неловко, словно спускаясь в
холодную воду, вначале стал коленями на кайму, а потом отпустил вниз все
тело, повиснув лишь на руках. Все последующее совершилось стремительно.
Он понял, что висеть так нельзя, что нужно пустить прутья, что чуть лишь
пустишь - и все кончится сразу, но вместо того его тело, не подчинившись
воле его, во внезапной конвульсии рванулось куда-то вперед, животом или
грудью, ноги, болтавшиеся в пустоте, нашли опору, и хотя пальцы послушно
разжались, Кис на мгновение замер, стоя посреди перил нижнего балкона, а
потом упал на этот балкон и от боли в коленях и руках понял, что жив.
Но уже ничего кроме этого не соображая, растерзанный, весь в снежных
ссадинах Кис взгромоздился на ноги, окатил пустым взглядом светящийся
квадрат окна, понял еще, что больше не существует силы, которая смогла
бы его заставить даже только взглянуть в провал у него за спиной, и пос-
ле того, толкнув в изнеможении дверь чужой квартиры, затянутую, как и у
Ёлы, шторой и бог весть почему оказавшуюся открытой в ту ночь, Кис вва-
лился в эту чужую квартиру с грохотом, визгом и звоном неразбившегося
стекла, сам споткнулся на пороге, и, тараща глаза, сел, или, вернее,
упал на выщербленный теплый пол возле батареи. Обрубки слов неслись в
нем; "Ёла говорила... старуха... нет, а Тристан..." - думал он, а между
тем уже видел чужую новую комнату, почти лишенную обстановки, какой-то
плательный шкаф, диван, торшер, книжную полку на стене, под нею стол с
трельяжем, весь уставленный флаконами, тушьями, духами... И из-за этого
стола, недвижно вперив в Киса зрачки расширенных блёклых глаз, вставала
молодая женщина в домашнем халате, силясь отпихнуть от себя стул, на ко-
тором перед тем сидела, и который теперь мешал ей. С запоздалым ужасом
она слабо вскрикнула, открыв рот - и тут по движению ее губ Кис узнал
ее. Это была та самая девица-"звезда" из команды Лёнчика.
Тотчас сами собой глаза Киса заволоклись горячей пеленой, слезы пока-
тились по его носу и щекам, он понял, что ему надо плакать, и заплакал
навзрыд, не закрывая глаз, но сквозь пелену уже не видя ничего кругом
себя. И тогда, наконец, все кончилось. Он чувствовал, как его обнимают и
гладят по голове, как прежде дрогнувшим было, но сразу окрепшим голосом
она уговаривала его, присев рядом и повторяя: "Ну что ты, маленький, что
ты?" - и он уже сам говорил ей, не ища слов, причем она понимала все,
что с ним было, и куда-то влекла его от батареи прочь - он только услы-
хал, как походя закрыла она за ним балконную дверь - и вот уж они сидели
на диване, он еще вздрагивал, но уже молчал, не смея взглянуть на нее,
она тоже молчала, отпустив его, и потом, должно быть, первый раз погля-
дев со стороны на него и себя, тихо рассмеялась, сказав:
- Что ж ты: из-за девки...
Голос ее был мягкий и низкий, с хрипотцой, и "что" она произнесла как
"чё".
Однако рыдания не вполне пока оставили Киса. Мало того: он вдруг по-
нял, что от ее смеха что-то сделалось у него внутри и защекотало так,
