лись, а других не пустили из дому. Но что это все ничего, потому что мне
и так хорошо (это была правда).
- Ага. А я думала, ты сбежал, - сказала Лина: я уже свыкся с тем, что
это была она. Те же глаза со складочкой на виске. Тот же голос.
- Откуда сбежал?
- Как же: ваши сегодня воюют с нашим. Там, в лесу. Ты разве не зна-
ешь?
- Нет.
Я не знал. И даже, кажется, не сразу ей поверил, потому что спросил:
- А ваши - кто?
- Из моего двора, - она указала рукой туда, где, по моим мыслям, дол-
жен был быть, действительно, ее дом.
- А гусарчик там? - спросил я украдкой. Она, однако, не ответила.
- Ну-ка пойдем, - сказала она, беря меня за руку. - Если, конечно, ты
не боишься.
- Что мне бояться!
- То, что тебя убьют. Но это вздор. Нечего мальчику от смерти бегать.
Ты как считаешь?
Я никак не считал. Мы обогнули дом и вскоре были в лесу. Он был тем-
ней, чем тогда, когда я сидел в нем в санях. Но мы шли не к "Пиноккио".
Вскоре я стал замечать, что Лина была права. Впереди различился шум, по-
том возня и крики. Тут было на что взглянуть. На задворках Дома ученых -
культурного центра Городка - развернулось редкое и красочное зрелище:
большой снежный бой. Человек сорок мальчишек собралось здесь и разбилось
на две фаланги. Одна теснила другую, та отступала, ища укрытия. Стена,
окружавшая двор служб, стала крепостью. Стилизованные уступы - архитек-
тору явно грезилась рябь соседних берез - украшали ее. По этим уступам
карабкались вверх нападавшие. Осажденные сыпали им на голову груды сне-
га. Я был срочно мобилизован кем-то из наших и опомнился лишь тогда,
когда разглядел Лину среди врагов. Она лепила снежки, тотчас шедшие в
ход против нас. Кажется, она была одна девочка во всей игре. Призрачный
бой когда-то отвергнутых ею шашек здесь вдруг обрел плоть, и я получил
звонкий снежок в лоб. Я разревелся, из носа шла кровь. Я стоял в сторо-
не, в полной тьме и тени (фонарь улицы был лишь виден сквозь лес) и меч-
тал о том, чтобы все кончилось, чтоб она пришла. Она пришла, запыхав-
шись, с челкой, прилипшей к бровям, в чьей-то чужой шубе и, увидав меня,
тотчас повела прочь, домой. Я ясно помню то, что она говорила.
Это была история времен краха Жиронды. Господствовал Робеспьер (похо-
жий именем на торт, как и Наполеон). Были два брата - по разные стороны
баррикад. Они любили друг друга с детства. Чья-то партия взяла верх.
Тогда старший отправил младшего на гильотину. Он сидел в кресле, слушая
шум Гревской площади. И, когда упал нож - Лина представила нож взмахом
руки, - он выстрелил себе в рот из пистолета. Фигурный боек взорвал кап-
сюль, пуля прошла насквозь. Лина обняла меня за плечо, и теперь я точно
знал, что она была выше меня: длинная худощавая девочка. Я спросил ее,
почему брат не помиловал брата.
- Ты разве не знаешь, что любовь любит смерть?
- Разве?
- Да. И не терпит дружбу. Кровь - ее рифма и знак. Заруби себе это на
носу (нос у меня саднило), чтобы потом не забыть.
- Хорошо, я запомню.
- Это будет тебе полезно - потом.
Потом мне это было полезно. От ее шубы остро и густо пахло овцой. Она
взмокла, я думаю, еще прежде под шубой и теперь зябла, поводя плечом и
запахивая меховой воротник (идеал Мазоха). Я сказал, что выйду завтра во
двор: пусть она тоже выйдет.
- Как знать, как знать, - сказала она. - Мы уже были друзья. И вра-
ги...
И она еще тесней прижала меня к себе.
Той же ночью я заболел - затяжным сонным гриппом. Родители видели нас
накануне с ней. Но они уверяли, что это была не Лина, а дочь других их
знакомых, живших поблизости. Лина уехала со своим новым отцом. Не знаю,
спорил я или нет. Когда я вышел спустя месяц во двор, снег таял и мир
давно полинял.
Брожение чувств - весна, ночь, бессонница. Автомобиль с визгом свер-
нул к подъезду, очертив на миг переплет рамы на ткани моих штор. Зажечь
свет? Жития святых под рукой. Тут же и ветхий том "Истории человечества"
Гельмольта. Или принять ванну? Или снова снотворное? Лень шевелиться. Я
помню и так наизусть гравюры и темные, в несколько красок, картины "Ис-
тории". Золотой фон; орнамент; загадочный запах между страниц. Духи или
пыль? Будто вступил в галерею з(мка и идешь в темноте по чеканящим шаг
полам. Зыбкие вкладыши, словно тень, с оттиском букв. Их можно просто
отдуть - как делал кто-то, не знаю кто, не я, я всегда перелистывал.
Пальцы были сухи от жара, ломило виски, Оле-Лукойе мазал веки тяжелым
медом. Подушка казалась жесткой, неудобной для головы. Процессия флагел-
лянтов. Черная Смерть, которую нужно прогнать. И для этого - бить себя.
В детстве я стеснялся этой картинки. Она докучала мне. Плетки с узлами,
плечи в подтеках, клобуки, длинные, как у критян, глаза... "В тот год, в
день успения Богородицы, пришло из Брюгге около 200 человек, около часа
обеденного...". Скорбь стилизованных лиц. Пруст прав, их мертвая мимика
ст(ит психологизма будущих мастеров. Удалась ли затея? Ушла ли чума?
Протестант-комментатор строго молчит об этом. Встаю, иду в ванную. Все
же нужно уснуть.
Но что я не понял тогда, что упустил в играх судьбы, в той ее вязи,
перед которой равно бессильны скептик и хиромант? Данте пытался в поэме
найти смысл своей жизни. Потом он стал искать смысл поэмы. Его ошибка
ясна, я знаю наверное, что судьба - оборот, как бы изнанка дня, темная
часть суток. Не потому ли ночью мне кажется - и казалось прежде - спод-
ручней вглядываться в ее узор? Незадачливый Дант! Как будто можно отде-
лить ее от себя! Здесь бессильно зеркало, это обман, мечта, вроде той,
чтобы выучить в совершенстве латынь или стать аскетом.
Но тогда, в тот первый раз, я все-таки допустил оплошность. Мне дали
что-то, чего я не взял. Теперь я знаю, что именно. Та криптограмма, про-
павшая для меня, записка в две строчки, которой тыкали в нос друг другу
безмозглые школяры и которую, по закону Барта (Fragments d'amour - или
это Стендаль?), нельзя только лишь прочитать. Они и впрямь ее не читали.
Они указывали на нее пальцами и смеялись, и мне было жаль расплывшихся
строк, сизых букв, чернил. Потом они бросили лист - куда-то в сугроб,
уже тронутый талой сыпью (руины потешной горки, взлом льда), - и он еще
больше намок и обмяк. Я хотел, чтобы яд до сих пор был в силе и они пе-
рестали смеяться. Увы, этого никогда не случилось. Мать взяла меня за
руку - я был слаб после гриппа, - мы прошли мимо них, и все было зря,
как и этот рассказ, мой симпатический очерк, который теперь продолжаю.
Летом я ехал в Киев из Городка. Родители редко покидали купе. Я же бро-
дил по вагону, отлепливал от стен откидные подковы дерматиновых стульев,
изучал почтительно (в смысле дистанции) титан-самовар, в котором варился
чай, скучал. Однообразие вида за окном - пейзаж полз, не меняясь - дава-
ло мне первый урок томной русской природы. День незаметно смерк. С запа-
да пришла туча - желтая, бурая, лиловая, накрывшая степь. Локомотив,
смутно увиденный мной на дуге поворота, протяжно взвыл и, осыпав искрами
тень, увлек вагоны в нее, в темную, как базальт, ночь с прожилками мол-
ний. На второй день, тоже к вечеру, хоботок пылесоса уперся вдруг в мой
башмак. Дебелая проводница (тетя Маша - виноват, тетя Саша; я еще был
удивлен ее мужским именем и усами, особенно грубо ломавшими, на мой
взгляд, грамматику пола) просила меня встать на миг на уступку обогрева-
теля. Я уступил. Секунду следил за тем, как ожил судорожной жизнью сор
на ковре. Но потом прилепился носом к окну - так именно, как это принято
у детворы, чтобы оставить потом на стекле свой след: туманное рыльце.
Поручень был хорош. Сзади поехала, открываясь, дверь чьего-то купе, а
потом кто-то встал за моей спиной, слегка обняв м ечи. Отражение в стек-
ле смешалось с тенью - ночник в коридоре тлел. Я думал, что это отец.
Обернулся.
Но это снова была она! И снова память играла в прятки, ибо я вовсе
запутался и не знал, была ли это Лина, или же та девочка в шубе, придер-
жавшая льдинку (vivat, Робеспьер!), или же та девочка и была как раз Ли-
ной, а эта была другая, совсем еще не знакомая, но уже улыбавшаяся мне.
Я решился спросить - "Shadow", said he, как писал По:
- Тебя как зовут?
- Ты же знаешь, - ответила она. - Или нет?
- А! Ты Лина, да? - Я, должно быть, нахмурился (я себя вижу таким). -
Только постой. Разве ты не уехала? Не умерла? Тебя ж увезли, - (чума и
директор-кот спутались в моей голове).
- Да. Да, конечно, - сказала она серьезно. - Я умерла. Но это потом.
И совсем не важно. Или важно?
- Не знаю.
- Глупый. Так даже лучше: я вижу то, что никто не видит. То, что хо-
чу.
- О! Ты, наверное, видишь сквозь стены. Да? - Только что перед тем
мама прочла мне в журнале (в шарлатанской "Науке и жизни") про малышку,
которая это могла. Я долго и пристально думал о "рентгеновском" взгляде,
воображал прозрачные вещи. Отчего ж моей Лине было тоже этого не уметь?
- Верно, - сказала она. - Ты угадал. Конечно. Да! Ну? Пойдем же ко
мне. У меня есть чай и печенье. Хочешь?
- Хочу.
Мы пошли. Все было очень непросто - так же, как и теперь. Откуда она
взялась в тот вечер? И где была до того? И почему же ее купе, как при-
помню теперь, было совсем пустым, тихим? Она ехала одна? В это трудно
поверить. Но это было так. И совершенно иначе предстала мне вдруг быто-
вая драма вещей. Чемодан, чье нутро она видела, а не только знала; фут-
ляр от скрипки, не способный скрыть - от нее - логарифмы вырезов в деке
и улитку грифа. Гроб готовальни на столе, оказавшейся - врасплох для ме-
ня, ведь я видел, как все - коробкой с пышным, дорогим зефиром... Она
упала на полку ничком и сказала, что можно проверить, все ли ей видно
насквозь. И стала медленно, сонно считать то, что тоже медленно, сонно
плыло мимо нас в синих сумерках за окном: поезд, хотя и скорый, шел нес-
пеша. Я сверял скрупулезно приметы, глядел в окно. Я, конечно, забыл про
зеркало позади, на двери; про блестящие трубки ручек и полок - коро-
левство кривых зеркал; про пляску теней в этой плюшевой спальне-обскуре.
Я был убежден. Я сказал, что хочу быть писателем. Она рассмеялась - тихо
и страстно - и притянула меня к себе. Обняла, и я обнял ее - верней, ее
руку, и так и уснул, чтобы, проснувшись, уже никогда (это не стон, а
факт) и нигде больше ее не встретить.
Судьбу нельзя предсказать. Она не есть лабиринт (но и не скучная Пар-
ка!). Хитросплетения лишь предлог, чтобы не дать нам до срока (время -
ее хозяин) понять цель ее игр. Да, мы бессильны пред ней, обманщицей и
актеркой, которую любишь тем больше. Сны приближают нас к истине, случай
дает намек. Однако главное скрыто. Это как вязь латыни в истории
Гельмольта, в этой моей истории, в истории всех людей. Что ж, мы вправе
вернуть билет: жития под рукой. Но можем и досмотреть до конца. И уви-
деть вновь что-то далекое и словно родное в лице круглой коренастой жен-
щины, моей ровесницы, кивнувшей мне походя, третьего дня, на углу. Она
ушла прочь, таща за веревку санки с сыном, и их кривые полозья вдруг
взвизгнули на проталине, где уже проступил из-под снега мокрый асфальт.
Я знаю, что ее зовут Лина. И что она чуть-чуть старше меня. Имя другой
мне неизвестно совсем. Она исчезла из Городка, и я слыхал стороной, что
она стала сестрой милосердия в Афганистане. Третью я не пытался найти. Я
знаю повадки судьбы. Я не хочу открытых некстати тайн. Сказки - лишь
отзвук наших в меру запутанных грез, и они ничуть мне не интересны. Я
жду иного. Когда-нибудь - вот то, что я привык говорить себе, отправля-
ясь в постель. Когда-нибудь. Но я не знаю, о чем я. О короне и яде? О
плахе и первой любви? Или же просто о куле конфет к Рождеству? Не знаю.
Но что, как не это, движет мои часы?
1993 * Первая публикация в журнале "Октябрь", 1990, № 12. 1 Humboldt.
