Ueber die Kawisprashe auf der Insel Java, 1836-1840. Aufl 1. *Чтобы не
создавать лишних сложностей, мы оставляем без внимания случай с софис-
том, сказавшим, что все софисты - лжецы. 1 Он знает четыре: buenos dias
(добрый день), которым он меня встретил, и buenos noсhes, (доброй ночи),
которым собирается проводить, когда я покину его. 1 Еще в XVII столетии
сочинения того же Рабле зачитывались во всеуслышанье с кафедры в ходе
праздничного застолья. 1 К таковым следует отнести фразу об "ипостазиро-
вании" Orbis Tertius Гумбольдтом (сам он предостерегал от подобного ис-
толкования своей теории, см.: Указ. соч. С. 41), а также ссылку на пуб-
личное чтение Рабле, совершенно невозможное позднее XVI столетья. 1 См.
его весьма остроумный трактат "Life, literature and the impliсit author"
(Stuttgart, 1980), в котором он пытается обосновать идею о том, что каж-
дое литературное произведение может принадлежать лишь определенному ав-
тору, являясь выражением его миропонимания. * Первая публикация в журна-
ле Internet. М.,1996. № 3 под заголовком: "Занавешенные картинки". * От
rent (амер.) - найм.
3
Олег ПОСТНОВ
НОЧНЫЕ ПОВЕСТИ ВАЛЕРЬЯНА СОМОВА
ПРЕДИСЛОВИЕ
Валерьян Сомов, мой добрый приятель, никогда не отличался аккурат-
ностью. Это с полным правом можно отнести не только к его личным делам,
всегда запущенным, но и к его сочинениям, которые принадлежат - или
должны принадлежать - публике. Вероятно, из чувства особой доверчивости
ко мне, основанной, впрочем, на взаимной симпатии, он не раз позволял
мне копаться в своих бумагах, но, когда я хвалил что-либо, произведенное
им на свет, он всякий раз раздраженно махал рукой и обзывал свое детище
"бякой", "безделкой", "бутербродом", а порой и более крепким словцом. Я
иногда переписывал или просто брал себе то, что находил занятным; он от-
носился к таким "кражам" с полным хладнокровием, замечая лишь философс-
ки, что, мол, так "будет целее". В этом он не ошибся. Однако узнав
вдруг, что я намерен обнародовать свою коллекцию, он с необычным для не-
го проворством прислал мне почтой письмо, которое привожу здесь по воз-
можности целиком; вот оно:
"Любезный собрат!.. (Далее две-три строки не для печати. Из них,
впрочем, следует, что мы оба окончили гуманитарный факультет, хотя и в
разные годы). Я вовсе не сомневаюсь в том, что твое презрение к людям
вообще и к каждому из них в частности порой может толкнуть тебя на реши-
тельный шаг, о котором ты после станешь жалеть. Но мое дело остеречь те-
бя. Правда и то, что общественный вкус до того привык к пощечинам, тыч-
кам, заушинам, оплеухам, затрещинам, зуботычкам, подзатыльникам, шлеп-
кам, тумакам, щипкам и даже просто к мордобою, что, конечно, мои вирши и
те опусы, которые тебе угодно величать прозой, покажутся ему лишь досад-
ной щекоткой. Что делать, таков век! Но он злопамятен, в этом нельзя от-
казать ему. И мне, право же, горько думать, что ты падешь жертвой: уж
как-нибудь да выставишь свое имя рядом с моим, наподобие щита или того
благородного друга, который бросается под дуло пистолета, хотя разом
обессмертить себя и спасти от этого любимое им существо, а твои чувства
ко мне я знаю. Вот об этом-то - о нежелательности такого пятна на твоей
репутации - я и пекусь теперь и прошу тебя строго взвесить все наперед и
всерьез подумать, прежде чем сделать непоправимое. Со всем тем предаю
тебе все права на ту чушь (тут он снова выразился крепче), которую тебе
вздумалось выпустить в свет под моим титлом. Благословляю тебя и благо-
дарю за все, что бы ни случилось, как сказал кто-то из Телей, кажется,
сын. Остаюсь искренне твой и прочая, и прочая - В. С."
Обдумав дело, как он просил, я нашел, что он прав. А так как скандал
отнюдь не входил в мои планы, я еще раз прочел все собрание, выбрал луч-
шее, кое-что откинул, остальное расположил в безопасном порядке, озагла-
вил разделы на свой лад и снабдил ряд мест короткими комментариями. Кро-
ме того, я указал автору на те несообразности, которые вкрались в текст,
может быть, от плохого знания им топографии или по забывчивости; но он
не захотел что-нибудь исправить. Этим мое участие и ограничилось. Нас-
колько я могу судить, Сомов остался доволен.
Олег Постнов. 1995.
... Что-нибудь одно: или Петербург -
случайное и эфемерное порождение
эпохи, гриб, который в одну ночь
вырос и в один день высох; или он
имеет необъятно великое значение
для России.
В.Г.Белинский
ПЕРЧАТКА
Я ехал железной дорогой в Петербург. Поезд, хотя и скорый, плелся ед-
ва-едва, суля затянуть на много часов и без того долгое путешествие.
Ночью он нагонял - и болтанка мешала спать. Наконец, степи, а за ними
Урал, остались позади. Казань, аванпост русской Европы, встретила нас
под утро шумным вокзалом и руганью диспетчеров в мегафон. Рассвело к
восьми, день был серый. Теперь поезд медлил на полустанках, пропуская
встречные товарные составы. За окном были рощи, и древние русские город-
ки приводили на ум летопись своими названиями. Было скучно. Выйдя на
перрон, досужий путник мог наблюдать верх колокольни, саврасовских гра-
чей, обходчиков у колес с ксилофонными молотками, робких баб, выносивших
к вагону ведро картошки, соленые огурцы или бледные прошлогодние яблоки.
Здесь весна больше, чем за Уралом, давала себя знать.
Поезд был почти пуст - по сезону. В Барабинске в мое купе сел лишь
один пассажир. До Урала он спал, но на второй день разговорился. Мне
страх как хотелось вытянуть из него какую-нибудь историю: вид его распо-
лагал к этому. К тому же у пишущих есть особое чутье. Звали его Сергей
Степанович ***. Как я вскоре узнал, было ему за семьдесят, но он не выг-
лядел стариком. Я давно заметил, что кудрявые люди, если только не лысе-
ют в юности, после долго выглядят бодро. Это, впрочем, лишь мое наблюде-
ние, никто не обязан этому верить. Я сказал ему, что Лесков - или, может
быть, Писемский - видел в железных дорогах звезду "полынь" для русской
литературы: она, де, "отравила источники". Прежде бывало едешь-едешь,
чего только не насмотришься, разнообразие. Тут и ямщик-подлец, и
шельма-дворник на постоялых, и злюка "куфарка" в ответ на иеремиаду так
обличит вдесятеро, что впечатления в тебе кипят, потом встанут густо,
горой, как каша. А теперь все иначе: человек ездит много, но безопасно.
Разве что "стюард" обсчитает, так он тем живет... Сосед усмехнулся. Ска-
зал, что читал в детстве Писемского и Лескова. У его отца была библиоте-
ка, еще с прежних лет. Однажды осенью, на охоте, они с отцом попали в
туман. Был сырой холод, близость болот, он к утру продрог совершенно.
Пока добрались до дому, простыл и слег на год: врачи вовсе запретили хо-
дить. Тогда-то и стал читать, все подряд, что под руку попадалось: отец
с этой целью даже соорудил ему особый пюпитр в кровать. Разговор стал
клеиться. Как раз и "стюард" (проводник) принес чай.
Этот малый, продувной бестия и явный подлец, тоже давно занимал меня.
Пожилой, но подвижный, похожий чем-то на батьку Махно, с скулистым личи-
ком и глазами бандита, он сновал словно взапуски по вагону весь день,
пока был трезв, стучал кирзовыми сапогами, в которые заправлял стертые
до блеска штаны, и пускал дым из кургузых окурков, не покидавших его
рот. Накануне вечером - он уже хлебнул куражу, - анемичный сосед из вто-
рого купе просил у него воды. Я слышал их разговор.
- Ситро в буфете взять не можешь? - хрипел грозно Махно. Тот объяс-
нил, что не может: болен.
- Чем болен?
- Печень болит.
- Печень? гм. А больше у тебя ничего не болит?
- Нет.
- Так одной печенью и живешь? Хреново.
Махно налил ему холодный чай и сплюнул окурок на пол. По его милости
весь вагон был усыпан окурками и вонял табаком. Однако ж - странное дело
- вид моего попутчика сильно действовал на бандита. Он вдруг становился
тих, вежлив, никогда не пускал дым к нам в купе и исправно носил чай. Я
спросил Сергея Степановича, отчего это.
- Кто их разберет, - сказал тот уклончиво. - Мой отец служил по же-
лезной дороге. И я также, всю жизнь. Может быть, откуда-нибудь он меня
помнит... Да я теперь в отставке, - прибавил поспешно он.
Все это показалось мне странным, но я смолчал. Его слова только уси-
лили мое недоумение. Я слыхал прежде, что железнодорожное ведомство, на-
подобие древних цехов, составляет целый замкнутый мир с своими законами,
существующий чуть ли не с прошлого века, где каждый участник имеет свой
вес, иногда огромный, но вовсе незаметный для посторонних. Я подозревал,
что дело в этом.
День тянулся долго, к ночи зарядил дождь. Мы спросили у Махно шахма-
ты, но вскоре оба поняли разницу сил: Сергей Степаныч играл безупречно.
Я снова стал его расспрашивать - уже без большой надежды. Он наконец по-
нял, чего я хочу.
- Моя жизнь самая обыкновенная, - сказал он. - Отец строил Сибирскую
магистраль, был знаком с Гариным-Михайловским. Но это тоже не бог весть
что. А вот мой дед - тот другое дело.
- Ваш дед?
- Да; тут целая легенда.
Я стал просить рассказать.
- Да уж теперь куда деваться, - сказал он с усмешкой. - Фамилия его
была не ***. А был он дворянин и петербургский офицер, инженерных войск.
Звали его Шпенёв.
- Шпенёв? - повторил я для памяти.
- Или Штырёв, не скажу точно. На одном параде он дал пощечину велико-
му князю: тот оскорбил его. В этом была замешана женщина. Он бил перчат-
кой и ждал дуэли, а попал под суд. И был сослан в Сибирь, по этапу. Вот
тут-то и начинается главная тайна.
- В чем же тайна? - спросил я удивленно.
- В том, - объяснил Сергей Степаныч, - что в столице у него остались
друзья. Ну, вы понимаете... В одну ночь каторжан остановили в общей избе
с поселенцами. Среди них был плут и пьяница, некто ***: они с Шпенёвым
были схожи лицом. Это было подстроено нарочно. И вот он за деньги (надо
думать, что за немалые) согласился стать Шпенёвым. Наутро он пошел в
острог, а Шпенёв - на поселение. Но с тех пор стал ***. Женился после на
крестьянке. Вот и вся тайна.
- Вы, конечно, никогда не пытались вернуть фамилию? - спросил я.
- Дед, может быть, и пытался. А после революции было не до того...
Он вздохнул и смолк. Мне тоже расхотелось говорить. Я представил этап
и весь путь, пройденный Шпенёвым. Мой давешний рассказ о густоте впечат-
лений показался мне теперь глупым.
С минуту мы смотрели молча в окно. Разговор угас. Я взял книгу - он
тоже: какой-то аляповатый детектив, который читал накануне, и с ним по-
лез к себе наверх. Я спросил, зачем он ему. Он ответил, пожав плечом,
что в его годы уже поздно читать всерьез. Я нашел это справедливым.
Вскорости он уснул. Я спустил теневой щит и выключил свет.
Но мне не спалось: я стал жертвой своей фантазии. Поезд шел на север.
Вагон мотало на стрелках, дрожащие полосы огня ползли из-под щита по уг-
лам купе. Огромность пространства за стеной вдруг стала болезненно ясна
мне. Я старался придумать недостающие звенья в истории офицера, давшего
пощечину принцу. Пустой труд! Он сам, его враг, таинственная она, их
глухая судьба и смутные жизни представились мне в кругу чужой памяти
лишь группой аллегорических лиц. Что означали они? Я не мог знать. Я ви-
дел лишь части при скрытом целом: удел историка! Смысл являлся, мерцал -
и гас. Ревность, страсть, подлог - все казалось пустым фарсом, меж тем
как целый род был брошен в Сибирь и жизнь трех поколений ушла на то,
чтобы вырваться из недр страны, слишком большой для любви и для чести. И
еще было ли это подлинным возвращением? Возможно, я все сочинил, непра-
вильно понял... Бессонница (как и ночь) любит такие игры. Признаюсь, мои
мечты казались мне ясней тогда, чем позже, при свете дня. Наконец я за-
