шло. К моему удивлению, однако, Веня воспринял беседу всерьез. Он замол-
чал и насупился. Видя, что тема ему в тягость, я хотел ее сменить, но
было поздно. Какая-то мысль завладела им, он стал рассеян и наконец под-
нялся, чтобы уйти.
- Любовь, в сущности, проста, - сказал он вдруг, почти уже с порога.
- Плохи те, кто ищет в ней что-нибудь, кроме нее.
Я не любитель сентенций. Все же в устах Вени, всегда растрепанного и
живого, эта мысль показалась мне странной. Возможно, что меня смутил сам
тон. Из чувства противоречия (а также желая задержать его) я вспомнил
Данте и то место из "Новой жизни", где донны смеются над ним за его
страх перед Беатриче. "Он, верно, хочет от нее не того, что другие муж-
чины от женщин, - говорят они, - раз не может при ней ни говорить, ни
стоять" (что-то в этом роде). Веня кивнул. Сказал, что знает, о чем
речь, и что ему жаль Беатриче. Я удивился. Он сказал, что сам был в та-
ком положении.
- Однако на Данте ты не похож, - заметил я, смеясь.
- Я был не в роли Данте, - сказал он серьезно.
Получилась двусмысленность. Любопытство мое было задето. Я вскочил,
усадил его на стул и сказал, что не пущу, пока все не узнаю. Он хмурил-
ся, глядя в окно. Ущербная луна светила на подоконник; уже совсем смерк-
лось. Он стал говорить - отрывисто, почти зло. Всегдашняя его веселость
исчезла. Под конец я сам был не рад, что уломал его. Ряд цепких деталей
смутил меня. Вот его история в том виде, как я ее запомнил.
Они познакомились на вечеринке. Ее звали Инна, имя, которое ему всег-
да нравилось. Она была старше его. В детстве он был влюблен в свою двою-
родную сестру, которую тоже звали Инной. Та умерла в 12 лет. Вечеринка
затянулась. Была полночь. Он вызвался проводить ее, поймал на углу так-
си. Ехать было далеко, в Веселый Поселок. Все мосты были подняты. Такси
долго ползло вдоль набережной, ища переезд - и всё утыкалось фарами в
стену пролета с вставшей вверх мостовой и обломком рельсов. Кордон мили-
ции стоял цепью. Наконец переехали - и попали в лабиринт новостроек. В
такси было жарко. Инна сняла жакет и повесила на крюк у дверцы. Это было
как обещание - так показалось Вене. У подъезда она сама отпустила такси.
Они поднялись к ней, сразу разделись и легли. Зажгли лишь свечу на тум-
бочке. В свете этой свечи он увидел вдруг, как у ней закатились глаза. И
странное дело: ее щеки и губы пылали, но чем дальше, тем бледней стано-
вилась она, ее крик перешел в хрип, а тело словно сползло в дрему, оне-
мев, как от гипноза. Он вскоре устал и хотел прекратить. Она просила,
чтобы он продолжал. Голова его плыла, он не замечал времени. Наконец он
вскрикнул сам ("Это было больно", - прибавил он простодушно) и повалился
на бок. За окном был рассвет. Инна лежала недвижно, и ему стало страшно:
его сестра привиделась ему. Он тронул ее плечо - но она тотчас села и
провела пальцами по огню. Свеча натекла, пламя стояло клином. "Зачем
ты?.." - спросил он, но осекся. Она вовсе не слышала его. Потом он упал
в подушки и уснул.
Утром она сказала, что все было чудно. "Там есть дерево, - сказала
она, - такая пальма среди песков. Я раньше никак не могла дойти до нее.
Все устают слишком быстро... А теперь успела". - "Где это - т а м ?" Она
странно на него взглянула. "Ты ничего не видел?" - "Нет." Больше они об
этом не говорили. Условились о новой встрече. Но она не пришла, адреса
он не знал, дом впотьмах не запомнил и не слишком жалел об этом. Ему ка-
залось, она ему не нравилась. Через два дня он понял, что с ним не все
ладно. Инна не оставляла его. По ночам он видел ее голой. Это была не
любовь. Он лишь вожделел ее, но "свыше всех сил" (по его словам). Он ду-
мал, что свихнется. На несколько дней он и впрямь стал маньяк. Он мог бы
изнасиловать ее при всех, если бы встретил на улице. Впрочем, он уже не
мог ходить. Его скрутило, как в лихорадке. Временами его рвало, порой,
напротив, охватывал адский голод. Были часы, когда он кусал подушку и
выл. "Мне бы хотелось съесть ее сердце", - сказал он. Еще он катался по
полу. Рукоблудие не спасало. Наконец он догадался разрыть, как склеп,
семейный альбом и сжег все снимки умершей. К ночи ему стало легче. Во
сне он видел ручей и лес. Через месяц он заметил ее жакет в метро.
- Я ее не окликнул, - сказал он.
Я сочувственно ждал, что дальше. Он пошарил в карманах - он всегда
носил костюм, до краев набитый записками, обрывками, блокнотами и прочей
бумажной ерундой (примета нашей профессии) - и достал сложенный вдвое
лист.
- Вот это я как-то нашел в Публичке, - сказал он.
Я развернул лист. Сверху стояло: "Герменон. Алхимия, б/д". Почерк был
Вени.
- XVIII век, - пояснил он. - Думаю, из книг Новикова.
Я прочел:
"О саламандрах. Они способны являться смертным иногда на час, иногда
на год, словно суккубы, в обличии дивных существ. Объятья их пылки, хотя
сами они холодны, так как огонь их стихия. Этим опасны они, ибо могут
обжечь душу счастьем, которое щедро дарят. Есть среди них и другие, ро-
дившиеся как дети и умирающие как старики. Тогда они не помнят мир, ко-
торый изверг их, но ищут к нему путей, неустанны в поисках. Когда нахо-
дят, ускользают прочь, и ничто не в силах их удержать. Часто хотят ув-
лечь с собой свою жертву..."
Я вернул лист. Он снова сложил его вдвое и спрятал назад в карман. Мы
с минуту молчали.
- А Дант? - спросил я потом.
- Разве ты не понял? - Он смешно задрал бровь. - Прочти "Vita Nova".
Просто там все наоборот - это не важно, что он не спал с ней. Другой
век, нравы. Он-то был колдун половчей моей Инны.
- Колдун? Дант?! Что ты плетешь?
- Как что? Это же ясно! Знаем мы их любовь! Это он своими поклонами
да стишками загнал Беатриче на небо!
СОТОВЫЙ МЕД
Тем, кто жил в общежитии, известен дурной нрав кастелянш. Их бранят
даже чаще, чем комендантов. Впрочем, комендант, уже в силу военного
свойства своей должности, неумолим как рок, и способен доставлять хлопо-
ты большие, а кастелянша - маленькие. У ней вечно не выпросишь белья;
она всегда ворчит, когда сдаешь ей грязное; она всегда ищет недочет и
требует что-то, чего бедный житель казенной комнаты не видал и в глаза:
какое-нибудь махровое полотенце или третью из двух несдвигаемых на окне
штор. Хуже нет, чем ее дежурства на вахте. Однако круг ее прав ограни-
чен. Ее власть скудна. Ее не боятся. Иное дело - комендант, особенно
женщина. Кажется, что мужской дух воплотился в ней, как в андрогине. Ее
сторонятся, избегают, нарочно стараются не попасть ей на глаза. Ее явле-
ние в комнате подобно визиту городового. Она у себя - мелкий бог и возг-
лавляет триумвират фурий, где кастелянша на втором, а техничка на
третьем месте. Но техничка вовсе не идет в счет. Что касается кастелян-
ши, то она часто бывает старей всех других обитателей общежития, работа-
ет сверх срока, вполсилы, между тем получает и пенсию... Судьба ее самая
жалкая. Разве лишь сестра-хозяйка в больнице может сравниться с ней.
Нашу кастеляншу звали Варвара Саввишна. Мне это имя казалось таким же
древним и скучным, как она сама. Впрочем, надо признать, ее должность
испортила бы любое имя. Особых обид на нее у меня не было, я вообще ред-
ко видел ее. Голова ее сильно тряслась - ей было за семьдесят, - к тому
же она страдала отеком ног. От этого ходила медленно и с трудом. В кори-
доре ее было слышно издалека. Жила она тут же, на Мытне, в особой комна-
те возле склада. Склад всегда был на замке. Там крепко пах служебный
нафталин, а он очень едок против домашнего. В ее комнату запах тоже про-
никал. Это я узнал случайно, когда, выздоровев от гриппа (я еще кашлял),
спустился к ней за теплым покрывалом. Я не слишком верил в успех экспе-
диции - зимний сезон уже кончился, - но полагал, что, может быть, лишний
комплект завалялся где-нибудь на складе. Я застал ее за странным делом:
она точила ножи.
Ее комната, узкая щель, в высоту б(льшая, чем в ширину и длину, игра-
ла у ней роль спальни, кухни и гостиной - все сразу. Сейчас это была
кухня. На единственном столе лежала клеенка и кое-что из съестного. К
ущербному краю была косо привешена мясорубка. Тут же в углу была мрамор-
ная доска. И вот об эту доску с проворством китайца из цирка Варвара
Саввишна шаркала лезвием так, что искры валились на пол, как звезды. Нож
ходил дугой. Я стоял, открыв рот.
- Где вы это так наловчились. Варвара Саввишна? - спросил я наконец,
справившись с изумлением.
Было похоже, она смутилась; но дела не прервала.
- Сядь, - велела она, ткнув ножом в сторону стула. Я прошел и сел.
Нож был заточен, за ним второй, третий... Лезвия сверкали на воздухе.
- Жизнь учит, - сказала она погодя. И, услышав мой кашель, спросила:
- Болел?
- Болел, - кивнул я, про себя раздумывая, как бы ловчей перейти к
покрывалу.
- Грипп?
- ОРЗ.
- Это они там только так пишут, что ОРЗ, - вздохнула она с досадой, -
чтоб бюллетень закрыть. Раньше писали - инфлюэнца. Как Нева вскроется,
так инфлюэнца... А тут климат плохой. Тут так нельзя: сырость.
Я заерзал на месте: ничего лучше она не могла сказать. Язык мой че-
сался, но она вдруг отложила нож. Пальцы ее сразу задрожали - это было
удивительно видеть после трюка с заточкой. Она строго глядела на меня.
- Сейчас тебе чай налью, - сказала она. - Дочь сотовый мед привезла.
Поешь.
Это не входило в мои планы. Но она уже двинулась к буфету, тяжко сту-
пая на половицах. Отказаться было нельзя. Явился мед, пряники. Кипяток
вскоре поспел. Запах заварки перебил нафталин. Но удобный миг был упу-
щен. Чтобы продлить время, я спросил ее о ее прошлом. Она ответила, я
спросил еще. Четверть часа спустя она извлекла из-под койки укладку и,
открыв замок, откинула верх.
Тут было все богатство ее. Я увидел пуховую шаль, документы, письма,
справки, какие-то свертки, банковскую книжку, блокнот... Она долго пере-
бирала листки. Потом вынула фотографию и подала мне. Это был старый сни-
мок; две девушки в пышных платьях и шляпках, завязанных под подбородок
на бант.
- Вот эта - я, - пояснила она, стукнув пальцем по той, что казалась
смелее: твердый взгляд, чуть припухлые губы. - А это Наташа. Она давно
умерла.
В синем тумане снимка юная Варвара Саввишна была хороша. Я задал воп-
рос. Она ответила тотчас. Потом стала говорить, прихлебывая чай. Ее по-
весть была самая простая.
Родителей она не знала. Из приюта перешла в интернат. В семнадцать
лет была комсомолка и целый год жила в коммуне. Их было несколько по
стране. Коммуна, или, как тогда еще говорили, "фаланстерия", занимала
дом в три этажа без всякой архитектуры, с большим двором и дровяным
складом. Склад отчасти спасал зимой. Коммунары работали на дворе, спали
в общих спальнях и ели за одним столом. Это было похоже на приют. В от-
личие от приюта тут была особая - "физиологическая" - комната: счита-
лось, что "жены" тоже должны быть для всех. Варвара Саввишна была общей
женой. Ей это было весело, она пользовалась спросом; раз как-то весь
день провела в той комнате и не могла понять, почему других девушек это
злит.
- Кроме Наташи, - уточнила она.
Вдруг коммуну закрыли - в тот же год, что и РАПП; она была признана
анархистской. Коммунары разбрелись кто куда. Варвара Саввишна и Наташа
остались на улице. Но уже вся столица по ночам была большая коммуна.
Стало еще лучше и веселей. Появились деньги, какая-то комната на Литей-
ной... За Наташей ухаживал известный писатель из Москвы, которого звали
странно: то Юра, то Алеша... Был чудный вечер над Невкой. Они наняли
"дутики": две коляски на шинах. В те времена (как во все времена, кроме
моих) еще были коляски. Извозчики пестрили быт. Один был старый, почтен-
ный, как заседатель, с ватной бородой и в ватной куртке; он едва шевелил
