Что роднит нас с ними? Сердце мое сильно билось. Мне казалось, еще миг,
и я пойму. У подножья веселого дома перед черной Невой все складывалось
в странный узор. Скоро стало мне казаться, что я иду по дну океана, что
затонувший город этот совсем не тот, но что он тоже знаком мне, и я могу
дышать и бродить между зданий... Я встряхнулся, поняв, что грежу. Мне
было зябко под плащом. Я толкнул прочь перила и поспешил к себе. За сте-
ной было тихо. Я сразу уснул.
Наутро, войдя в кабинет, я так и хотел брякнуть Грете с порога: "А
почему Блок к девкам ходил?" Но вместо этого спросил, улыбаясь, давно ли
живет она на Мытне. Она удивленно вскинула бровь.
- На Мытне? Я там никогда не была.
И тотчас я вспомнил сам, будто знал всегда, что, действительно, живет
она на Гражданке, в аспирантском общежитии. Я пригляделся к ней. Она ни-
чуть не смутилась и не поняла моих обиняков. Я пожал плечом. Вечером я
допросил кастеляншу. От нее я узнал, что дверь рядом с моей была запер-
та: там давным-давно был склад, набитый до верха старой дрянью. Ночью
разве что крыса могла быть там. Но крыс в отличие от блох, это я знал
хорошо, на Мытне не существует.
ECCLESIA
Кокушкин мост!.. Воспеть решаюсь
Я прелесть ножек, спин, задов,
Что тут ходили, терлись, жались,
Но не оставили следов.
Благословенный полдень жизни
Уж отшумел и изнемог,
И на ночной плачевной тризне,
Как поздний бог, я одинок.
Тиха умершая столица,
Никто нигде не гомонит.
Лишь лунным саваном увиться
Спешит береговой гранит.
Холодный камень парапетов
Ладоней пыл не сохранил,
И невских фонарей отсветы
Длинны, как свечи у могил.
И крепость древняя напрасно
Среди студеных невских струй
Стоит, пуста и безопасна,
Подъявши ввысь злаченый буй!*
ФАРАОН
Я гулял с приятелем на Невском. Он был знаток города, его рассказы
были занятны. Вечерело. Рабочий день шел к концу. Блеснули витрины,
зажглись нити ламп. Толпа на троттуарах сгустилась, это стало мешать на-
шей прогулке. Мы свернули сперва на Литейный, затем перешли трамвайные
рельсы, пропустив черный от давки трамвай, и углубились во дворы. Тут
все было отдано дождю и ветру. Я раскрыл зонт - и вдруг замер, поражен-
ный тусклой прелестью колорита. Вокруг колодцем стояли дома. И кроме
света в окнах, уже включенного по случаю сумерек, ничто не указывало на
принадлежность их нашему веку. Даже дрова у стен лежали поленницей, как
встарь. Где-то жгли печь, дым шел вниз. Как всякий новичок в Петербурге,
я вспомнил Достоевского и Гоголя, их безумие. Я сказал об этом приятелю.
Он усмехнулся.
- Возможно, - заметил он, - таково уже свойство этих мест. Вон то ок-
но (он показал вверх) - гостиная моей знакомой. Она жила тут с детства,
с матерью. А недавно, год или два назад, сошла с ума.
- Неужто от климата?
- Нет. Была причина.
- Причина? Какая?
- Отчасти фантастическая, - он покачал головой с видом неодобрения. -
Все любят находить фантастику в этом городе, - пояснил он. - А мне ка-
жется это глупым... И повредилась-то она лишь на время, теперь ее выхо-
дили. Дело было так. Ее мать работает где-то в ночную смену: на проход-
ной или в сторожке, много лет. Она, таким образом, часто бывала ночью
одна. Их подъезд угловой; на забежной площадке лишь 2 квартиры. Соседи
прекрасные, милые люди, два старичка, живут душа в душу. В один вечер
вдруг раздается стук в дверь. Лиза идет открывать - что ж: на пороге
юноша. Мил, вежлив, одет с иголки. В вечернем костюме, что ли, в галсту-
хе. И без пальто, а дело зимой. Улыбается ей и говорит просто, что у со-
седей беда, нужен телефон. Она впускает его - в ту самую гостиную - и
слышит, как он набирает номер. Сама же, от нечего делать, выглядывает на
площадку. И точно: соседская дверь настежь, сосед лежит на полу с пере-
резанным горлом, а чуть дальше, в прихожей, под лампадкой (они оба были
набожные, иконы везде) его жена, в луже крови. Дальше Лиза не помнит:
вокруг врачи, санитары, милиция, молодой человек исчез, как канул, никто
его больше не видел... Ну-с, так и уехала на Пряжку.
Приятель замолчал. Тут я тоже усмехнулся.
- Это почти история с привидениями, - заметил я.
- Ты не веришь? Так все и было, - сказал он без большого азарта.
- Может быть; а только, если зябко, как сейчас, почему бы не подро-
жать и со страху... Мне все кажется, тут могло случиться что-нибудь важ-
ней чертовщины.
- Что например?
- Что-нибудь согревающее.
- Что же?
- Любовь, страсть...
- Эге, ты вон куда! - Он присвистнул.
Я говорил нарочно. Мне хотелось его раздразнить: его вид всегдашнего
спокойствия побуждал к этому. Он с минуту молчал.
- А ведь ты прав, - сказал он наконец.
Я прикинулся удивленным.
- Только это было не здесь - там, в том дворе, - прибавил он, как бы
смутившись. Мы как раз вошли в этот двор сквозь ворота, когда-то проч-
ные, а теперь с большой скважиной вместо решетки одной из створок и вто-
рой половиной, снятой с петель.
- Вот тут жила Маша, - сказал мой приятель, грустно кивая на ближний
подъезд.
- А! - подхватил я, - Маша! Это звучит лучше: совсем другой тон. Ну?
И что же с ней?
- Она жила тут с отцом, мать их оставила. Отец был еврей...
- О-го! - воскликнул я как мог живо. - Прекрасная жидовка! Что ж ты
раньше молчал? Морочил мне голову перерезанным горлом...
- Не смейся, однако, - заметил он. - Она точно была хороша.
Я уверил его, что не смеюсь: мне очень хотелось знать его историю. Он
продолжал.
- Отец в молодости был ученый, химик или математик. Но после вдруг
опустился, запил по-русски... Дело дошло и до карт... У него, между тем,
собралась отличная библиотека. Я в то время оканчивал литературный фа-
культет, писал диплом и к ним ходил за книгами. Это давало мне повод ча-
ще видеть Машу. Как водится, у меня был соперник - некто Григорий Ивано-
вич N. Он был старше меня и приходился Левину (так звали еврея) другом.
Он тоже участвовал в игре и в той шайке, что тут по ночам сражалась. Иг-
рали они в фараон. В этой игре проигрыш легко может быть большим. И вот
узнаю как-то, что Левин в одну ночь проигрался страшно, в пух: спустил
все, весь в долгах, продает книги и чуть ли не квартиру. Я бегом к ним.
Денег у меня, конечно, не было, но я взял последнее, сам не знаю зачем.
Прихожу - в доме развал, всё в чаду, но Левины дома, и Григорий Иваныч
тут же: это он-то и обставил, как потом выяснилось, старика. Маша сидит
в гостиной, в кресле, с заплаканными глазами. А Левин, прямо с порога,
ко мне: "За чем, мол, пожаловал, милостивый государь?" (это он так всег-
да мне говорил в шутку). Я возьми да брякни: "За Лермонтовым!" - у него
был роскошный шеститомник - и сую ему деньги. "За Лермонтовым? Зачем он
тебе?" Я вижу, все на меня глядят, смешался страшно, а бес меня несет:
"Мне, говорю, Илья Исаакович, нужна для работы новелла его: "Штос". Из-
волите знать?" - и сам себе ужасаюсь. Левин скалится, прикинулся глухим:
"Что-с?" - говорит и ставит ладонь к уху. И морщит лоб притворно:
"Что-то, говорит, не припомню. О чем она, а?" И я, как заведенный, отве-
чаю ему (и эдак, помню, бойко, как у доски): "Об одном картежнике-ста-
ричке. Он выставлял дочь против золота. И выигрывал. Совсем было героя
разорил..." - "А дальше?" - "Дальше... Он не дописал. Кажется, там все
оказались фантомы, мертвецы... Невеста тоже мертвая..." - "Ах та-а-ак! -
протянул Левин и дьявольски вдруг усмехнулся. - Ну, у меня-то товар
свеж(й. Тут нужно кое-кого расспросить. В интересах науки. Может быть,
они знают, чем там дело кончилось?.." И глядит в сторону уг вижу, Маша
от его слов вся бледная, в слезах, вскакивает и выбегает вон из комнаты,
Левин за ней. А мы с Григорий Иванычем уже на ногах, друг на друга гля-
дим в упор и оба красные как раки.
Приятель умолк.
- А потом? - спросил я с любопытством.
Он вздохнул.
- Потом они поженились - то есть Маша и Григорий Иваныч. Дай бог им
здоровья. Я тут ее с коляской видел... Страдал, конечно, как водится,
потом надоело.
- А отец?
- Он-то что! Он, надо думать, кругом в барыше: и дочь пристроил, и
свое уберег. Старый чорт! Поди и сейчас еще режется в фараона!
ХОЛСТ
Грипп, унесший в 12 году прекрасную Элен по волнам, а спустя век ско-
сивший еще пол-России, разразился надо мной под невинной вывеской "ост-
рого распираторного заболевания" (ОРЗ). На второй день я слег. Но в пер-
вый, предгрозовой, еще только чуя шаги болезни и стойко противясь ей, я
после службы отправился не к себе на Мытню, а на другой берег Невы, в
Эрмитаж. Там, уже качаясь на валких ногах, причесал кое-как взмокший чуб
в гардеробной, постоял перед картой Сибири XVII века, взглянул на "длин-
ного Петра", как его зовут иностранцы (и нашел, что цвет его щек до-
вольно здоров в сравнении с моим), и наконец заблудился где-то в дебрях
екатерининских будуаров, в каждом из которых живет ее тень в какой-ни-
будь непристойной позе.
Не могу уже вспомнить, как я поднялся затем почти к чердаку. Вокруг
сновали туристы, дети и, кажется, скульпторы с глупыми лицами и такими
руками, будто они только что перед тем рубили ими скотину. Здесь из уст
милой, но прыщеватой экскурсоводки я узнал, что нахожусь в преддверье
выставки современной немецкой живописи: ее только что привезли в Петер-
бург. Кажется, я что-то платил за право взглянуть на эту мазню. Все было
как всегда: кубический красный вечер, синяя зима (тоска по России, о ко-
торой они т а м что-то слыхали), фламандский мужик с вывернутой рукой.
Две-три работы были удачны. Вдруг я застыл как вкопанный (мне и впрямь
казалось, что меня вот-вот закопают) перед одним холстом. Опишу его.
Он был небольшого размера, в рамах без украшений. Главный тон - блед-
но-зеленый с просинью. Сюжет банален: двое диких (или первобытных) в
борьбе за самку. Она стоит в стороне. Герои показались мне скучны. Зато
от нее я не мог отвести глаз. Она была представлена голой, в безвольной
позе ожидания. Стоило присмотреться к ней, чтобы понять, что она одной
расы с кавалерами. Те были звери. Их низкорослость, их корявость, все
было в ней. Зато ее нагота светилась сквозь их полный свежего мяса мир,
обещая то, что с трудом можно найти в белизне лучших из подвенечных
платьев. Кажется, она слегка улыбалась. Врачи знают, что болезнь, пора-
жая тело, на миг может дать ему вдруг избыток сил. Этот избыток я ощутил
в себе, к тому же самым неловким образом. Я согнулся, как бы рассматри-
вая подпись.
Жуткая Венера стала предметом моих бредовых грез. Неделю я метался в
жару на подушках, стараясь найти выход из лабиринта дворцов, где двери
вели к ней и указатели называли ее имя. Я знал, что я ищу; я искал ис-
ток. Веня таскал мне хлеб и микстуру.
Наконец, вновь обретя ясность, я явился, шатаясь, в музей, прошел по
странно-сморщенным маршам мимо выцветших вдруг картин, поднялся наверх,
вареным языком сообщил часть своих регалий и под предлогом специального
интереса стал расспрашивать о холсте. Я был готов к тому, что т е п е р
ь ничего в нем не увижу: бациллы порой нам открывают глаза... Поздно!
Выставку увезли, копий не сделали, и та же прыщавая искусствоведша, на
сей раз смазанная крем-пудрой, звала меня коллегой и могла лишь сказать,
что автор (не помню имени) еще не стар, подает надежды, прежде работал в
рекламном бюро и несколько лет назад деятельно участвовал в борьбе за
закон по защите художников от государства.
АЛХИМИЯ
Привыкнув к моему обществу, Веня исправно навещал меня. Я был этому
рад. Мы оба любили шашки, а эта игра требует родства душ. Вечером, сев
на койку, мы раскидывали доску, либо сражались в клабур (род преферанса
на двоих), либо просто болтали. Как-то я рассказал ему два-три случая из
моих легкомысленных похождений. Разумеется, о сердечных тайнах речи не
