лый пронзительный свет (и до сих пор меня странно влекут неоновые фонари
в пустых улицах, и я замедляю шаг). Я знал точно, что бежать нельзя. Ма-
лышка в платьице вся тряслась. Не совсем уверенно я хотел предложить се-
бя вместо нее. Но нашел лучший выход: мы спрятались под помост. Там было
тесно и жарко, нас не нашли, и я проснулся. Потом наяву я хотел сыскать
эту девочку, но ее нигде не было. И Лина тоже была не она.
Лина жила с матерью в верхнем, четвертом этаже. Мне еще никогда не
случалось забираться так высоко. Я все норовил выглянуть в окно - на
кухне или в столовой. Но вначале Лина чем-то отвлекла меня. Она погасила
верхний свет - весь, кроме кухонной желтой сферы - и стала показывать
мне бледные, как филиграни, узоры японского абажура (лампа на туалетном
столике в углу). Я разглядывал тени птиц и облаков. Свет от лампы ложил-
ся перламутровой радугой. Я сел на диван и, кажется, предложил Лине сыг-
рать со мной в шашки. Потом увязался за серым толстым котом.
- Эй-эй, - остерегла тотчас Лина. - Его не тронь.
- Почему?
- Разве ты не знаешь? Ведь он не кот.
- А кто?
- Он наш директор. Он раз помешал мне в моих сердечных делах. И одна
знакомая ведьма сделала его за это котом.
Вот это да! Я даже рот раскрыл. Кот-директор величественно удалился
за дверь.
- А что такое сердечные дела? - спросил я со страхом.
- Вот если встретится тебе принцесса, а ты ее полюбишь, то это будет
сердечное дело.
- А тебе уже встретился принц?
- Да, только он не принц, а гусарчик. Он очень красивый. На нем крас-
ный мундир с золотыми застежками, с аксельбантом, белые узкие рейтузы и
глянцевые сапоги со шпорами, а на боку серебряная маленькая шпага. Но
директор - завистник - всему помешал.
- Вот этот кот?
- Да. Только он еще тогда не был котом.
- И что же теперь нужно делать?
Лина подняла палец.
- Теперь, - сказала она строго, - нужно дать гусарчику знак. Ведь он
ничего не слышал о моей дружбе с ведьмой. Пошли, напишем ему письмо. У
меня есть тайные чернила.
Она сбегала на кухню и вернулась оттуда с какой-то склянкой в руках.
В склянке была прозрачная жидкость.
- Зачем писать письмо? - спросил я.
- Как ты не понимаешь! Его мы положим за окно, на карниз, и сестри-
ца-ворона его унесет к гусарчику. Теперь понял?
Я послушно кивнул. И вот мы уже сидим за столом в кабинете, прочь
сдвинуты пачки книг, большой белый лист положен поверх сукна, которым
обтянута столешница, и Лина, показывая мне склянку, говорит:
- Невидимые чернила. Они называются: симпатические, так как передают
тайну чувств. Это тебе понятно?
- Да.
- Врешь, наверное. Но они ядовитые, как змея. С ними нужно быть наче-
ку. Ты знаешь, что такое яд?
Я снова киваю. Мы пишем, вернее, она пишет каким-то сложным металли-
ческим инструментом (рейсфедером) вверху листа. Остаются пятна, но слов
нет. Я гадаю, можно ли отравиться, если потрогать лист. Пятна сохнут, я
засыпаю... Впрочем, это так кажется мне сейчас. А тогда, напротив, я
вдруг опомнился (проснулся?) и с любопытством следил, как Лина греет
лист возле лампы. На нем проступили (они уже, конечно, были заранее, но
она с важностью сказала, что "проступают") две черных крупных строки.
- Ты умеешь читать? - спросила она.
- Не-е-ет... Не очень.
- А по буквам?
- Умею.
- Читай.
По буквам с трудом я разобрал и прочел: "Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ". Последнее "Ю"
едва влезло в строку.
- Правильно, - согласилась Лина.
- Это ты принцу? - спросил я серьезно - и поправился: - То есть гу-
сарчику, да?
- Не все ли равно, - сказала она. - Главное - чт( , а совсем не кому.
- А как же тогда он узнает?
- О чем?
- Что знак подан.
- Это и есть знак. Тут дальше (она показала пальцем на пустое поле)
написано, чтобы он поспешил. Он будет к полуночи - или утром. - О! И я
его увижу?
- Нет. Но зато он простит кота - я так думаю. И тот станет опять ди-
ректором. Ты это увидишь.
- Правда?
- Конечно. Я бы тебе не стала врать.
- Хорошо.
Я важно надулся. Я был уверен, бог весть отчего, что старшие младшим
никогда не лгут (так это и есть в самом деле, конечно).
- Идем отправлять, - сказала Лина. - Самый лучший выступ на кухне.
Там и положим. Ворона немедленно прилетит.
На кухне я изучил набор жестянок с картинками и ту утварь, что была
на плите. Лина сдвинула вбок горшок с фикусом - в его имени есть нотка
его плачевной судьбы, - открыла форточку и, высунувшись наружу, стала
укладывать лист на карниз. Ее тряпочные тапочки и колготки были как у
большой куклы, и она смешно махнула ногами, соскакивая с подоконника на
пол.
- Теперь чуть-чуть подождем, - сказала она.
Фикус остался цел.
Я плохо помню, как мы ждали. Но я заглядывал в окна - почему-то не
только на кухне, но и в столовой, как и хотел до того - и изредка видел
наш лист, запорошенный снегом. А иногда просто смотрел на улицу. На той
ее стороне, возле школы (темный приземистый куб), густая сосна держала
крону над плоской крышей без скатов. В кроне шумел ветер. Сосна была не-
подвижна, как и наш лист, и только молочные облачка быстро перебегали по
темному низкому небу, гася звезды. Взбитые как подушки, сугробы вдоль
стен казались маленькими сверху. Но блестки в них горели так, словно
вблизи. Черное устье потешной горки отсвечивало наглаженным льдом. Жел-
тый фонарь на углу сонно покачивал тени домов и ветвей, баюкая взгляд. Я
раздвигал толстые шторы, входя в закуток оконных кулис, и чувствовал
слабый аромат их, смесь пыли и дух(в, дразнивший меня. Потом за окном
раздался внезапно стук, хлопанье крыльев и даже словно царапанье когтей
по стеклу. Мне почудился голубь. Но Лина сказала, что это "то самое" и
что письма на карнизе уже нет. Я это проверил, прежде чем смирился с
мыслью о вороньей почте.
Мы вернулись к столу. Теперь я внимательней глядел кругом, примечая
то, что избегло прежде моего взгляда. Гравюра с воздушным шаром, похожим
на глобус, платяной шкап, телескоп на нем, книжные полки с безделушками,
с целой шеренгой карликовых ежей, географическая карта... Гробик гото-
вальни с чернильным нутром и просторный ее вариант, в котором среди
блеснувших, как ртуть, инструментов (они не давались мне в руки, как по-
нимаю теперь, ввиду игл), обнаружились: тот же рейсфедер, измерительный
циркуль, расставлявший ножки словно русское "л", хромой чертежный цир-
куль-ветеран с грифелем и винтом и нотный раштр. Я спросил Лину, зачем
он.
- Раштр? - Она подняла бровь. - Чтобы чертить полочки для нот.
- А для чего ноты?
- Чтобы играть на скрипке.
- Ты умеешь играть?
- Умею.
- Сыграй?
- Не сейчас. Это можно ведь только днем. А сейчас лучше есть печенье.
Ты хочешь печенье?
Я, конечно, хотел. Мы перешли в зал, и я замер перед буфетом, пока
Лина грела чай. Буфет был велик, как дом, и еще больше он походил на
з(мок. Мертвые часы без стрелок с циферблатом из римских цифр усиливали
сходство. Голый Орфей с лирой и Меркурий Челлини украшали тьму пустых
ниш. И тут же была ваза с фруктами, торт, горка конфет, карамелей, смеш-
ных иркутских яблочек с черенками в фольге и леденцов с бантами, похожих
на спеленутых ляль. Подаренный мною орех лежал сверху. Белое печенье с
крапом корицы, пряники в виде медведей и пряные лепешки с смолистым изю-
мом занимали целый поднос. Я взял лепешку, толкнув буфет, и китайский
божок возле сахарницы укоризненно закачал вправо-влево фарфоровой голо-
вой. Нарисованные птичьи раскосые его глаза были полны сарказма. Не знаю
уж отчего, но мне сильно хотелось плакать. Однако я улыбался, глядя на
строй фужеров и тонких рюмочек, модно приталенных, с чернью поверх се-
ребра и с золотым нутром, похожим на вогнутый купол. Лина подошла сзади.
- Уже полночь, - сказала она.
- О! А у него есть конь? - спросил я ее вдруг, представив гусарчи-
ка-принца во главе этого звонкого войска, на коне. Мне и прежде каза-
лось, что он должен был быть где-то здесь.
- Есть, - кивнула Лина. - И эполеты. Вот так.
Она растопырила пальцы и положила мне ладони на плечи. Я запрокинул
голову, чтобы взглянуть на нее. И дальше уже ничего не помню.
Помню только в прихожей свет и говорок взрослых, пришедших с елки.
Мама меня одевает (в шубу и шапку), отец шутит с матерью Лины, Лина сто-
ит у стены, а рядом с ней неизвестный в сером, в бровях, с челюстью.
Хмельная небрежность галстука под плащом. Только что перед тем он трепал
меня пальцем по щеке (фальшивая дружелюбность).
Я огляделся - точно: кота нигде не было.
- Вы директор? - спросил я его.
Взрослые смутились. Кто-то неловко хихикнул. Но я, хмуря лоб, ждал
ответ.
- Директор.
Челюсть задвигалась, поддерживая улыбку. Ручаюсь, что мерзавец струх-
нул.
- Хорошо, - сказал я. - Вам так лучше идет - без хвоста. Мам, я хочу
писять...
Второй час. Мне жаль, что я не могу теперь узнать - а раньше спросить
я не решался - фамилию Лины. Тут дело в ритме слов, в тайном созвучии
гласных. Но мне негде уже теперь навести справки. Фамилия затерялась,
спряталась - в этот раз за спину все того же директора-кота, ибо год
спустя, как я узнал, мать Лины вышла за него замуж. Пока я спал, ночь
сменилась скучным будним днем, и мне кажется, что я видел каких-то
мальчишек-повес, дразнивших друг друга на школьном дворе мокрым листком
с надписью - той самой, в две строчки. На свету симпатические чернила
стали лиловыми, как толстые прописи в букваре. А может быть, это было
год или два спустя. Мы с мамой шли мимо школы. Была перемена, и мама
сказала, что ей нужно подняться к подруге - на пять или семь минут. Она
спросила, помню ли я Лину. Мы поднялись, однако квартира была пуста, ме-
бели не было, Лины тоже, и лишь чем-то довольная, раздобревшая ее мать,
вся круглая и сутулая, в японском грязном халате, трепала пальцами меня
по щеке, чего прежде отнюдь не делала, и говорила (не мне), что они с
мужем едут в Монголию: он был археолог и совсем не похож на кота. Она
сказала, что там чума. И это черное слово потом стало моим кошмаром на-
долго, тем более, что я не знал точный его смысл. Впрочем, нет, это было
весной: за окном была оттепель, голуби гадко стонали под грузом похоти,
был серый сырой день - март.
А зимой - все равно, той или следующей - я играл в одиночестве во
дворе. Смеркалось; и, когда наступил вечер, я вскарабкался, как и хотел,
на большой рыхлый сугроб у подъезда. И вдруг удивился, сообразив, что
льдинка, на вид хрупкая и ломкая и лишь прикинувшаяся надежной в расчете
на доверчивость вроде моей, ничуть не хрустнула под ногой, так что я ус-
пешно влез на самый верх, где теперь и сидел на гребне. Я оглянулся.
Смутно знакомая, чужая, худощавая девочка (нет, не из сна) в лыжном кос-
тюме и в кроличьей шапке держала снизу льдинку рукой. Она была старше и
выше меня и даже, пожалуй, выше тех кукол в "Пиноккио", на витрине. Я
живо скатился вниз, желая узнать, чего это ради ей вдруг вздумалось
стать здесь на время кариатидой (я, понятно, спросил не так).
- Чтобы ты не упал, - сказала она, улыбаясь и меня разглядывая.
- Ты... ты не из нашего двора, - заметил я тотчас, тоже ее оглядев. -
Нет, не отсюда. А это важно?
Я не знал сам, важно это или нет. Мне постепенно приходило на ум, что
это была Лина.
- Как тебя зовут? - спросил я на всякий случай.
- Как тебе больше нравится, - странно отвечала она. - Ну? Давай-ка
играть.
В те времена в сугробах у дома были нарыты "ходики": круглые лазы в
виде тоннелей, по которым ползали гуськом. Я спросил ее, не хочет ли она
поползать в них.
- Нет, не очень, - сказала она. - А ты почему тут играешь один?
Прежде я этого не замечал. Но теперь понял и принялся скучно втолко-
вывать ей, что, когда я вышел во двор, никого уже не было, все разбре-
