вожжи. Другой - вертлявый щегольской форейтор - все спрашивал, не зажечь
ли фонарь, и пел дискантом: "Мой Лизочик так уж мал, так уж мал..." Фо-
нарь был не нужен, была белая ночь. Писатель целовал Наташу в губки и
что-то шептал и обещал ей, но Варвара Саввишна не слыхала, что именно:
ее тоже целовали в губки. Дутики тихо ползли вдоль набережной. И вдруг
белесое небо треснуло, как шутовской живот циркача, и оттуда просыпалась
вниз горсть ракет. Где-то взвизгнули, засмеялись, смех плыл по реке...
Потом она сама попала под кампанию. Жизнь учила точить ножи - в спецла-
гере в Свири, бывших монастырских угодьях. Она пыталась бежать, была
возвращена. В войну штамповала гильзы. Ее дочь была плод тыловой скуки.
Я видел карточку - ничего общего с матерью: крупные скулы, плоский нос.
Она вышла замуж и уехала в деревню. И теперь наезжала в город с мужем на
"Запорожце", навещала мать. К себе не звала. Варвара Саввишна и сама не
хотела. Здесь она жила как всегда.
- Мед возьми, - сказала она строго. - Дня на три хватит: от кашля. А
теплых покрывал у меня нет. Только простые. Я тебе дам два.
ВАСИЛЕОСТРОВСКОЕ
1. Насилу к полдню рассвело.
Все та же грязь на перекрестке.
Не то в пыли, не то в известке
Полуподвальное стекло.
2. Мне мил трамвайный Петербург,
Враждебный всяческой реформе.
И вот на шкидовской платформе
Везут табак, зашитый в тюк.
3. Изгибы рельсов, шум шагов.
Пустой прогулки лёгко бремя,
И подставляет небу темя
Медноголовый град Петров.
4. Сырая вечность мостовых.
Апрель. Неделя на излете.
Пророк заезжий - Альгаротти -
Был неудачник, из простых.*
5. Тем лучше. Незачем спешить
На берег. Горизонт в тумане,
Звенит собор, как ключ в кармане,
И зябок штиль. Куда ж нам плыть?
ГОСПОДИН АШЕР, АРХИТЕКТОР
Петр хотел сделать из Петербурга Венецию. Его жажда воды была удиви-
тельна. Он составлял на досуге списки несуществующих кораблей и призна-
вался Ягужинскому, что предпочел бы быть английским адмиралом, нежели
русским царем. Между тем город в большой своей части располагается на
суше. Это ограничивало мечты Петра, и он велел пока рыть на одном Ва-
сильевском острове. Меншиков, герцог Ижорский и светлейший князь, занял-
ся каналами, как тогда писали, из своих рук. Каналы эти не были нужны и
ко времени Екатерины совсем обмелели, разделив судьбу большинства идей
царя. Их засыпали, превратив в улицы, "стороны которых по традиции име-
нуются линиями" ("Путеводитель", 1973). Все это общеизвестно.
Тут-то, на 10-й линии, в квартирном доме обычной застройки конца
прошлого столетья бурно доживала свой век моя внучатая тетка по отцу,
дама с причудами. Зная большой толк в медицине, она лечилась от 1000 бо-
лезней мочой и голодовкой, по новейшей методе, и оттого походила разом
на мумию и подсолнух с седой головой. Я решил навестить ее в последний
день. Но грипп вдруг лишил меня сил, я ощутил нужду в двух-трех домашних
обедах и, скрепя сердце, отправился в островную провинцию разыскивать
свою лечебную родню.
Парадное, как сто лет назад, было украшено следами собак и кошек. До-
родная баба в ожерелье из прищепок, несмотря на сырой день, вешала во
дворе белье. На мой стук в дверь мне открыл пожилой мужчина в халате.
Лица его я не рассмотрел. Услыхав мой вопрос, он отступил, впустив меня
в тусклую прихожую, сказал, что он - коммунальный сосед, что моя тетка
вышла с утра в аптеку, но что это ничего и что хотя ее дверь заперта -
для наглядности он даже дернул ручку, - я прекрасно могу ее обождать,
сидя у него, милости просим. Он тут же провел меня к себе, после чего
отбыл на кухню ставить кофий. Гостеприимство русских известно. Я остался
один.
У тетки я был давно и не помнил ее утварь. Но комната, куда я попал,
меня поразила. Казалось, тут был ломбард или мебельный склад. Вещи стоя-
ли одна на другой, тесно друг к другу, но при всем том они явно были по-
добраны с большим вкусом, д(роги, а некоторые представляли образцы ме-
бельного искусства. В единственном свободном простенке в изящной раме
висел подлинный Марини, "Старички, предавшиеся похоти". Чувствуя ядови-
тое подрагивание иронической складки, которая у меня под щекой, я сел на
стул с прямой спинкой и стал ждать хозяина. Он не замедлил явиться - с
подносом в руках. Передо мной возникли чашки в стиле рококо, кофейник,
молочник, кофейные ложки с серебром и черным деревом на ручках и такие
же ножи для масла, масленка, сахарница, тосты на блюде... Он словно на-
рочно ждал меня. Теперь я видел, что это был полный, с женскими бедрами
человек лет пятидесяти (вскоре я узнал, что ему пятьдесят три), привык-
ший, казалось, к неге. А между тем следы длительных беспокойств, возмож-
но, бессонницы были в его лице.
- Вы, верно, старый петербуржец? - спросил я его, отхлебывая кофий,
очень крепкий.
В ответ он закашлялся, дернувшись телом так, что мне самому захоте-
лось кашлять, но я сдержался, - и сказал с натугой:
- Да. Но я живу здесь всего год.
- То есть в этой квартире? - уточнил я, что-то смутно подозревая.
Добродетель тетушки все приходила мне на ум.
- Нет-с. В этом городе.
Я поднял бровь. Пояснения были нужны, он сам это видел. Он странно
всхлипнул (должно быть от кашля), представился - его звали Андрей Гри-
горьевич Уминг - и пустился повествовать. Вот его история от начала до
конца.
Родился он в Петербурге, в тридцать восьмом году. Отец его был архи-
тектор, имел важный чин и вдруг лишился всего по глупой случайности. В
Москве на подпись подали два проекта одного фасада, и сам (тут Андрей
Григорьич мигнул глазом) подписал их. Крайним, как водится, оказался
отец.
Легенда эта старая и, может быть, не раз бывшая. Я и прежде слыхал
что-то такое в Москве и даже видел какой-то особый дом. Но семейная хро-
ника гласит, что Уминга-старшего вызвали в Кремль. Ноги его не слуша-
лись, руки болтались. Он не помнил свой голос и думал, что потерял слух.
Что ж, в кремлевских коврах тонули шаги, тонули и люди... Как в полусне
видел он седенького Джугашвили, непоправимо маленького в сравненье со
статуей и плакатом, но который, однако, каркал ему, дергая щекой.
- Ви - плaхой архитектор. Я - тоже пл(хой архитектор. Но я лучше, чем
ви. Ви нэ знаете, что у здання нэ может быть два фасада. Я знаю это. Я
на-учу вас...
Было это или нет - бог весть; только бедного Уминга с семьей в 24 ча-
са свезли в Таллин, только что занятый нашими войсками. Там он вновь по-
лучил важный пост в проектном бюро, свободный уже два дня, и поселился в
квартире, очень опрятной, тоже два дня свободной. Хозяин исчез неизвест-
но куда. Кухарка не знала по-русски. Лишь на двери осталась табличка
"Herr Usher, Architekt". Табличку решили не трогать как реликвию. Через
год началась война.
Андрей Григорьевич плохо помнил, как ушли русские (в том числе отец),
как город пустовал без власти, как пришли немцы. Он был мал. Зато пом-
нился ему говорливый весельчак дядя Рупрехт, поселившийся у них по указу
кухарки, тоже занявшей одну из комнат. Они с матерью перебрались в
спальню. Он уже знал много немецких слов.
Дядя Рупрехт смешно рассказывал, как в детстве его дразнили мальчишки
в трамвае. Потом пришел кондуктор и ссадил их. "В трамвае, малыш, лучше
быть кондуктором или вожатым (Fuhrer)", - заключал он. Андрея Григорьича
тоже дразнили мальчишки: за что - он не мог понять. Упоминались мать и
"офицер". Позже он узнал от кухарки, что все это ложь. Дядю Рупрехта он
уважал, ему нравилось, как того боится околоточный чухонский жандарм.
Надо думать, многих бедняг "ссадил" тогда с своего "трамвая" дядя Руп-
рехт. Прошло два года. Фронт приблизился. Бомбежки сотрясли город. Анд-
рей Григорьевич видел в окно, как бежал от машины к дому дядя Рупрехт в
распахнутом плаще. Вдруг он подпрыгнул и упал на спину, завернувшись в
плащ. Вновь пришли русские, и с ними отец. Детство кончилось. Началась
школа, потом институт.
Андрей Григорьич любил готику. Каждая буква на почерневшей давно таб-
личке казалась ему похожей на островерхий собор. Он изучил их все в го-
роде, рисовал, чертил, словом, тоже стал архитектор. Он даже работал в
том же бюро. Родители умерли, кухарка ушла. Вся квартира теперь была
его, он обставил ее с любовью, на свой вкус. Он был холост, здоров, по-
лон сил. Он нанимал прислугу. Так прошло много лет. Все это кончилось в
один день.
Как-то раз утром, открыв на стук дверь, Андрей Григорьич неожиданно
для себя впустил к себе в кабинет странную процессию. Возглавляла ее
неправдоподобно древняя дама с трясущейся головой. Следом шла вторая,
моложе и крепче. Был одутловатый старик в черном костюме и в чем-то вро-
де пенсне. И, наконец, замыкал шествие огромный молодой человек с откры-
тым лицом без улыбки, похожий на сына писателя Набокова. Он изредка на-
гибался к свежепрорванной штанине серых модных брюк: на него во дворе
напала собака. Дело выяснилось в несколько минут. Древняя дама была гос-
пожа Ашер. Ее муж погиб в 39 году. Ее сын был одутловатый старик. Ее
правнук возился с штаниной. От Уминга они требовали свою квартиру. Вза-
мен предлагали единственную комнату в Петербурге: все их "русское" дос-
тояние. Ему даже не дали растеряться. Он принес иголку и нить.
Уже было всем ясно, что республика доживает свои последние часы. Но-
вая страна заявляла о себе. Все же с неделю Уминг думал что-нибудь
предпринять. Хотел хвататься за связи, знакомства, узнал даже, что есть
какие-то кровавые "друзья русского народа" и потом в ночном кошмаре ви-
дел Ашера-младшего с простреленной ногой - в том самом месте, куда цели-
лась и собака. Потом он сразу на все согласился. Ашеры были любезны, по-
могли ему перевезти вещи: мебель принадлежала не им. И теперь, вот уже
год, он сидел на 10-й линии, всхлипывал и глотал кофий.
- Я плохой архитектор, - сказал он мне. - Но и мы все плохие архитек-
торы. Можно сделать дом с двумя фасадами, можно улицу с одной стороной -
все равно. Все развалится, рано или поздно. Все рухнет.
Я с ним согласился. Шум в прихожей дал знать о возвращении тетки.
Андрей Григорьич проводил меня. Тетушка всплеснула руками, меня увидя. В
тот день я получил обед, массу вопросов и рецептов. Когда же добрая ста-
рушка поняла, что я только что болел, в голове ее созрел совершенно но-
вый план, о котором читатель узнает в следующей главе.
ДИПЛОМАТ
Провинциал в столице обречен на покупки и визиты. Отец дал мне нес-
колько поручений, с которыми я справился походя. Такова же была судьба
сувениров для друзей. Себе самому я думал купить, кроме книг, лишь новый
дипломат: они уже прочно вошли тогда в моду, будучи знaком делового реш-
пекта, и мой старенький портфель перестал меня устраивать. Между тем шел
последний год экономики дефицита. Частные закусочные - "кооперативы" -
были везде и даже на стены высовывали иногда свои вывески, вроде "Ску-
шайте гриля, не выходя из автомобиля!", но частных вещевых лавочек
как-то еще не завелось. Я уже обошел весь Гостиный Двор и множество мел-
ких галантерей в поисках дипломата, но, кроме очень кривых образцов с
мятыми крышками и амбарными замками, ничего не мог обнаружить. Был суб-
ботний вечер, последний день месяца, к тому же преддверье праздника, и
завтра я уезжал. Приходилось проститься с мечтой о дипломате. Поняв это,
я решил употребить оставшиеся часы на выполнение еще одной просьбы отца:
он, не знаю зачем, хотел непременно, чтобы я навестил его старого друга
и коллегу профессора Крона. Тот специализировался по некрофагии грызунов
и жил где-то на Петроградской. Я совсем уже было свернул к метро, когда
вдруг, перепутав квартал, вошел в двери Пассажа. Я никогда прежде тут не
был.
