острота зрения. Один окулист сказал мне, что оно вдвое сильней обычного.
Я всегда считал это своей бедой. В мире людей больше уродства, чем кра-
соты, это так. Я могу себе представить все в духе Обри Бердслея, но мой
глаз тяготеет скорей к натурализму Доре. Несмотря на болезнь, у меня был
всегда выносливый организм, но было отталкивание, брезгливость. Я не
люблю плоть. Я люблю только формы плоти в их чистоте. А здесь был целый
театр форм.
Человек всегда театрален в социальном плане. Тело Саши было прекрас-
но. Я не видел, не мог разглядеть ни одного изъяна, ни одной грубой чер-
ты в нем, и, если бы не страшный смысл происходящего, мне понятный, ве-
роятно, я был бы способен совершить то, чего хотелось ей. Мне всегда ка-
залось, что я хочу не жизнь, а экстаз жизни, когда она выходит за свои
пределы. Здесь было это. Демон трезвости, всегда враждебный во мне эро-
тическому идеалу, был побежден. Но уже было поздно.
Саша вдруг вскочила, схватила с полки какой-то баул и принялась расш-
выривать из него вещи. С ужасом и восторгом я видел, что это было легкое
дорогое белье, такое же точно, как то, что было прежде на ней. Оно раз-
леталось, кажется, от одного вздоха. Через миг пол был устлан им. Круже-
ва, шелк, газ, банты и чулки, блестки, цветы и перчатки с мушками, все
вперемешку походило на фантастический стог или сугроб. Тяжесть серебря-
ных пуговиц, пряжек, колец, дым невесомой ткани, мерно ползущее на пол с
дивана боа, леопардовый пояс, россыпь брошек, браслетов, бус - все охме-
ляло, словно вино, меж тем как Саша, отбросив баул, упала спиной в этот
ворох, раскинула с силой ноги и вдруг стала надувать живот. Я бы никогда
не поверил, что это возможно до такой степени, но это было. Ее кольцо,
распахнутое передо мной, влажно блестело. Я чувствовал, что мне дурно. Я
знал, как порабощает плоть, если ей уступить, но тут видел и напрасность
слова. Вдруг она замерла. Живот опал, она зажмурилась, свилась в комок и
сжала лицо руками. Я сел на корточки, гладя ее по плечу.
- Не прикасайся ко мне, - простонала она. И тут же вскрикнула: - Бо-
же! Неужели это будет опять? Или тебе все равно? Но нет, нет, это не мо-
жет быть так. Я семь лет терпела. Я не могу больше. Понимаешь? Не могу.
Ты должен. Должен, должен, - твердила она.
Я схватил валерьянку. Кажется, я бегал по комнате, толкая вещи и пу-
таясь ногами в белье. Потом я нашел стакан, обнял ее и поил, запрокинув
ей голову. Она села, голая, с расставленными ногами, и я видел, как она
пьет, закрыв лоно рукой. Я вспомнил, что Леонардо писал об уродливости
гениталий. Мне казалось теперь, что это не касается Саши. Принято счи-
тать, что чужое тело - в отличие от души - легко доступно нам. Но это не
так. Мы в действительности очень плохо знаем тело другого, совсем не
знаем, что в нем происходит, почти никогда не даем себе труда это по-
нять. Я, конечно, не думал тогда об этом, глядя на Сашу. Я просто смот-
рел. Потом я одел ее. Она не сопротивлялась, но и не помогала мне. Она
вся словно бы обмерла. Я поднял ее на руки и уложил на диван. Она все
молчала. Тогда, осознав, что быть больше здесь я не могу, я схватил плащ
и вышел за дверь. Я хотел подняться на палубу. Была давно полночь.
В плечах и запястьях я чувствовал странную легкость, и она словно
держала меня на ходу. Ноги слегка заплетались. В юности приятели порой
смеялись надо мной за мои нервные движения хореического типа, присущие
мне с детства. Но сейчас моя походка была почти плавной. Где-то в салоне
плясали: я слышал смутно оркестр. Я миновал коридор, ведущий к лестнице,
пренебрег лифтом и стал подниматься вверх в полутьме. Вдруг в лицо мне
пахн(л морской воздух. Я был у входа на палубу, какую-то промежуточную,
которую раньше не знал. Впрочем, мне всегда было трудно запомнить распо-
ложение помещений. Это касается многого в моей жизни, к примеру, решения
задач или чтения книг. Я никогда не мог конспектировать ни одной книги.
Я вполне уверен в себе лишь тогда, когда процесс идет от меня, а не ко
мне. Внешний мир часто представлялся мне лабиринтом, в котором я блуж-
дал. Я сознал свое философское призвание еще мальчиком, и это был путь
победить лабиринт. Теперь я хотел перейти порог, когда вдруг разговор,
происходивший неподалеку, у поручней, достиг моего слуха. Он велся с
глазу на глаз, хотя говорившие явно ничуть не скрывались. Я сразу узнал
их.
- Вы сами хороши, сеньор кабальеро, - говорил женский голос, жеманный
и добродушный: это могла быть лишь пожилая Кармен. - Объявить себя ре-
портером - к чему?
- В каком-то смысле это ведь правда, - отвечал наш второй сосед по
столу.
- Правда? Вздор. Вы большой писатель. Скромность, ложная скромность,
гордость - вечно одно и то же. Это болезнь аргентинцев.
Я пожалел, что Смит, охотник до знаменитостей, не мог быть здесь.
Между тем фигуры пошевелились, и я был удивлен их странными силуэтами,
которые, впрочем, не видел как следует в темноте. Может быть, что мне
кое-что показалось. Свет луны задевал лишь край палубы, не заходя под
навес.
- Скромность тут ни при чем, - сказал лже-репортер шутливо. - И знае-
те ли, сеньора Корделия? Во всем виноваты вы.
- Я?!
- Нет, не вы сами, конечно. Упаси бог. А вообще женщины.
- Вот новость! Но почему?
- Все очень просто. Их тянет к мундиру, и они правы, ибо убийство и
роды друг другу сродни. Простите мне плохой каламбур. Женщины, как и во-
енные, знают секрет. Человечество в их руках, у них главные роли. Вся
комедия держится лишь на них.
- Надеюсь, вы шутите, сеньор Адольфо!
- Ничуть. Да и в вас еще жив дух наших воинов, сражавшихся при Майпу,
Наварро и Ла-Верде. Но мы юная нация, мы новички - испанцы не в счет, -
куда нам до древних! Наши мужчины стыдятся еще своих мирных профессий. И
каждый ищет в себе кровь дедов, державших в руке нож. Писатель? Фи. Анг-
личане могут себе это позволить.
- Ну уж не знаю! - вскрикнула с жаром старая дама. - Моя родословная
восходит к Войне за независимость, но меня вам не провести. Англичане
первые головорезы в мире - не считая немцев, конечно; а как они чтут
своих соплеменников, даже если это не адмирал Нельсон и герцог Веллинг-
тон!
- Вот именно! Они старше.
- Вздор. Все дело в том, - объявила она, - что мы слишком скромны.
Как я это вам уже и сказала.
В другое время, должно быть, меня бы занял их спор. Однако теперь я
хотел быть один. Я пошел дальше по лестнице вверх и вскоре был на без-
людной палубе, где-то высоко над водой. Небо расчистилось. Огромная лун-
ная ночь лежала над океаном. Сколько хватало глаз, блестело и шевелилось
тусклое и тяжелое, черное серебро воды. Я не долго смотрел кругом. Мне
трудно объяснить сейчас тогдашний ход моих мыслей. Мной руководило жела-
ние написать эти строки с наибольшей простотой и ясностью не потому,
чтобы я испытывал потребность выразить себя, но потому, что это может
способствовать постановке и решению проблемы человека и его судьбы. Я
находился тогда в полном разладе чувств, который трудно определить. Я
ощущал легкость, невесомость, подобные хмелю, и вместе с тем это был
крах, кошмар. Я не знал, как быть. Все сжималось во мне при мысли о Са-
ше, вероятно, мне следовало решить, что нам с ней делать теперь. Но я
тогда не был в силах думать об этом. Самые корни моего существа были за-
деты, и странные чувства владели мной.
Я всегда знал, что не могу мыслить так, что "плоть" греховна или
"плоть" свята, а только о том, есть ли она насилие надо мной или нет?
Мне свойственно орфическое понимание души, чувство ниспадения ее из выс-
шего мира в низший. Мне часто казалось, что я, в сущности, в жизни не
участвую, слышу о ней издалека и лишь оцарапан ею. Ничего более мучи-
тельного для меня не было, чем моя близость с людьми. Моя тяга к живот-
ным происходит от этого: это обратная сторона одиночества. Но я не знаю,
мог ли бы я быть всегда один. В детстве я знал мир феодально-аристокра-
тический высшего стиля. Был свидетелем несправедливостей, самодурства,
возмущавших меня. Моя борьба и уход были подобны уходу Толстого, влияние
которого я всегда на себе ощущал. И, однако, внутри я был кровь от крови
того мира и остаюсь таким до сих пор. Иногда я нахожу в себе произвол,
самодурство в самом образе моих мыслей. Это пугает меня. Тогда, на палу-
бе, мне вдруг представилось, что Сашины вещи - серебро, жемчуг, а также
ее белье - могли быть куплены ею лишь путем утаивания и строгой экономии
(после смерти Лёли она вела мои денежные расчеты) либо добыты на сторо-
не, от любовников, о которых я ничего не знал. Говоря напрямик, она
должна была быть воровкой или содержанкой, или же тем и другим вместе -
ради меня. Чувствуя тягость в груди, я взвешивал обе эти возможности,
пока наконец не понял, что они обе были приятны мне. Я себе не лгал. Я
знал опустошительный смысл этого чувства. Ставрогин из "Бесов", мое юно-
шеское искушение, которое я преодолел в себе, стоял за этим. Неблаго-
родство духовное, именно понятое как отказ от всех норм, всегда пугало и
приманивало меня. Я хорошо видел в нем метафизику зла - иррациональный
довесок к идее свободы. И вот моя легкость, подвижность тела - теперь я
знал это точно - была связана с ним, даже была вызвана им. Я только бе-
жал от себя. Запахнув плащ, я ближе подступил к перилам. Внизу я увидел
узоры пены, красивые в свете луны. Я огляделся. Палуба около входа была
поделена пополам невысокой железной оградкой. Я шагнул к не
Впоследствии мне пришлось дать полный отчет в судовом участке полиции
обо всех моих действиях, начиная с этой минуты. И, однако, я и сейчас не
готов все до конца объяснить. Так, инспектор Барт (Barthes) находит неу-
бедительным мой довод, согласно которому я перелез на закрытую для про-
гулок часть палубы потому только, что иллюминатор в моей комнате выходит
на такой же точно пустой закуток. Все же я утверждаю, что не страдал ни-
когда лунатизмом, хотя под моим плащом была обнаружена лишь пижама, а не
вечерний костюм. Туфли были на босу ногу. Луна ярко освещала корабль,
тут не было навесов, и я хорошо видел, что палуба за оградой была пуста.
Я шел медленно мимо ярких, в две краски, плавательных кругов, свернутых
в кольца канатов и арматуры, назначения которой я не знал. Слева тянулся
фальшборт, справа - глухая стена неизвестного мне отсека. Весь проход
был в длину не более тридцати ярдов. Я был примерно на полпути, когда
началось то, ради чего я взялся составить этот очерк. Было совсем тихо -
лишь где-то внизу плескалась вода. Внезапно я ощутил легкий укол себе
под колено. Решив, что впотьмах я задел что-то, какой-нибудь провод или
рычаг, я взглянул вниз, но увидел лишь ровный белый настил досок. Лунные
тени были четки на нем и не могли скрыть что-либо, напротив, подчеркива-
ли объем и вещественность тел. Я хотел идти дальше - я думал дойти до
кормы и повернуть назад - и уже сделал шаг, когда сильный удар в плечо
остановил меня. Повторяю, вокруг не было ни души. Удар словно выпал из
пустоты, оставив на моем плаще вмятину. Инстинктивно я вскинул вверх ру-
ку, и сейчас же град толчков, рывков и ударов обрушился мне на лицо и
плечи. Они были все прозрачны, бестелесны, но сразу разбили мне в кровь
нос и пустили в глаза круги, от которых я действительно перестал что-ли-
бо видеть. Мне казалось, что меня бьют и при этом еще колют чем-то ост-
рым в колени, в локти и в пах.
Я теперь не могу вспомнить первый мой крик, вызванный встречей с чуж-
дым мне миром. Но я твердо знаю, что я изначально чувствовал себя попав-
шим в иной мир. Впрочем, я одинаково чувствовал это и в первый день моей
жизни, и в нынешний ее день. Я отпрыгнул назад, сжав кулаки, и попробо-
вал нанести удар невидимому мне противнику. Однако моя рука вытянулась в
