почти ненавидел старика в это мгновение. Абсурдность всего происходящего
представилась ему. Почему он, изнемогая от боли, должен слушать музыку
человека, тоже больного, немощного и так же страдающего от необходимости
играть? Почему он согласился на это и не ушел? Почему тот согласился иг-
рать, зная, что болен? Зачем нужна эта музыка, эта больная флейта, весь
этот концерт?
Между тем начальная ясность темы помутилась вдруг. Один за другим
следовали странные пассажи и переходы мелодии, не способной больше найти
нужный путь и бродившей впотьмах. Нет, не впотьмах, в лабиринте: в зако-
улках, в незнакомых коридорах, в сложных и случайных ассоциациях, как
больная мысль, ищущая исхода... Протасов видел, что это был лабиринт; и
все уверенней, все ближе придвигалась откуда-то тень тупика. Еще миг - и
былая ясность вновь вернулась, вновь пропела начальная тема - но только
на миг, и сейчас же опять растворилась в нечетких, почти импровизирован-
ных пассажах. Протасов, искривившись, припав на правый бок, все же не-
вольно вслушивался в эти блуждания, силясь понять, чем они завершатся.
Еще и еще раз возникала начальная тема - и неизменно уводила в хаос. Все
глуше становился клавесин. Смолкала и флейта. Наконец, уже словно вдали,
почти эхом прозвучала светлая мелодия - и угасла. И тогда неожиданно
дрогнул занавес, пополз, подчиняясь невидимой силе, края его сомкнулись
- и тут только встрепенулся, наконец, зал. К рампе вышел клавесинист и
объявил перерыв.
Сейчас же под потолком вновь вспыхнула люстра, и Протасов увидел пе-
ред собою веселые, возбужденные музыкой лица, услыхал говор, голоса, об-
суждавшие концерт, в углу, как и раньше, загалдели иностранцы. Мимо Про-
тасова стали пробираться к проходу, ему пришлось выпрямиться и привс-
тать, боль среди этой суеты на секунду забылась, и, хотя и не утихла,
тотчас снова напомнила о себе, но настроение Протасова успело изме-
ниться. И вот, несмотря на недавнюю злость, Протасов окончательно решил
никуда не уходить, а досмотреть концерт до конца, и даже чего бы это ни
стоило. Откуда взялась в нем такая решимость, он и не думал объяснять
себе. Впрочем, на тот момент его заняла другая загадка. Ему вдруг небес-
полезным и даже очень важным показалось решить вопрос о том, кто именно
и откуда управляет освещением и всею машинистикой зала. Протасов огля-
делся. Ни пультов, ни каких-либо кабин в зале не было. Он подумал было,
что, может быть, одна из фальшивых лож как раз и есть замаскированная
будка управления, но сколько он ни вглядывался, определить, так это или
нет, ему не удалось. Прислушиваясь к боли в животе, он решил, что ему не
повредит пройтись немного по залу, поднялся на ноги, чувствуя при этом
такую вялость в ногах, словно провел не час, а неделю в этом кресле, и
двинулся к проходу. Вначале у него не было никакого определенного плана
- только мысль, что неплохо было бы все же выяснить вопрос об управле-
нии. Но, когда он выбрался из ряда, ему пришло в голову попросту пройти
в гардероб и узнать у тамошнего служащего подробности устройства зала. В
конце концов, чем еще заниматься в антракте? Буфета тут нет, а при такой
истории с печенью чт( толку, если бы и был. Протасов направился к две-
рям. Впрочем, шел он размеренно, не спеша, ожидая каждую секунду нового
толчка под ребром.
Но поход его оказался безрезультатным. Гардеробщик исчез куда-то, фо-
йе было пустынно, и Протасов, мельком глянув на себя в одном из висевших
тут зеркал, повернул обратно.
Однако за то время, что он отсутствовал, в зале произошли некоторые
перемены. Прежде всего, погас верхний свет - и хотя Протасов уже видел
зал в таком освещении, но со своего места, из ряда. Теперь же он смотрел
как бы со стороны и замечал то, что прежде ускользнуло от его внимания.
Теперь он видел, как особенно сгустились тени в углах и нишах над гале-
реей; фигуры богов рельефней выступили теперь из тьмы, и словно подчерк-
нуты тенью были их жесты и черты лиц. Наоборот, лица людей внизу совсем
растворились в сумраке. В который раз за этот вечер оглядел Протасов зал
- и странное и необъяснимое чувство охватило его.
Чувство это было и прежде ему знакомо - но теперь оно не подходило
как-то к месту, и он не мог определить его. Такое чувство бывает у людей
беспокойных и нервных, и чаще всего оно является где-нибудь в автомобиле
или самолете, там, где человек теряет над собою власть и видит ясно, что
кто-то другой, неизвестный ему, управляет им, как бы держит рукой нитку
его судьбы. Все его прошлое теряет тогда свой смысл, ибо не в силах пов-
лиять на то, что происходит сейчас, в этот миг, не может ни остановить,
ни изменить происходящее. Остается лишь ждать - и именно ожидание томило
теперь Протасова.
Не желая дольше смотреть в зал от дверей, он стал пробираться к свое-
му месту, и как раз вовремя: края занавеса уже ползли в разные стороны.
Вспыхнули и засияли осветительные лампы, спрятанные за софитом, и озари-
ли сцену. Протасов увидел, что и тут во время антракта совершилась
кое-какая перемена.
Клавесин теперь был отодвинут в глубь кулис, и вместо одного стояло
три пюпитра с приготовленными стульями и уже развернутыми нотами. Тотчас
появились и музыканты - на сей раз откуда-то из глубины сцены. Кроме
старика, к рампе вышли еще двое, никому не известные и раньше не показы-
вавшиеся: один со скрипкой, другой с альтом в руках. В лицах их и фигу-
рах мелькало как будто что-то зловещее, по крайней мере, Протасову они
не понравились. Оба сохраняли вид особой, чопорной строгости, смотрели
вниз и даже, отвечая поклонами на хлопки, не подымали взгляда. Оба они
были выше старика и, заняв свои места по сторонам от него, как бы стис-
нули и затемнили его.
Протасов, однако же, по-прежнему интересовался лишь стариком и не
спускал с него глаз. На сцене произошло обычное приготовление, секунд
пять или шесть музыканты строили свои инструменты, туда и обратно листа-
ли страницы нот, усаживались удобней на стульях - но наконец замерли,
взведя кверху смычки, и ожидали только сигнала от старика. Старик, во
время всего этого приготовления непрестанно кашлявший и жавший к губам
платок (уже другой, свежий, как отметил про себя Протасов), теперь свер-
нул его комом, сунул в карман и, приблизив ко рту флейту, чуть заметно
кивнул. Смычки дернулись, ушли вниз и тотчас взлетели, подхватив и пом-
чав уже начатую флейтой тему.
Протасову показалось вдруг, что флейта обрела крылья; еще несколько
мгновений он отрешенно следил за тем, как привскакивает и трясет щеками
скрипач, сразу утратив свою строгость, как, напротив того, ровно и рав-
нодушно играет альтист, словно меряя движеньем длину смычка - и тут же
вслед за тем почувствовал, что эта музыка тянет вверх и его самого, Про-
тасова - как если бы было душно и сквозь эту духоту нужно было дотя-
нуться до отдушины, до форточки, и разом сбросить с себя онеменье. Боль
- и не только боль, но все общее с нею оставалось внизу, обессмыслива-
лось и уходило прочь. Непонимающими глазами следил Протасов за стариком,
чувствуя, что безумное восхождение только еще в начале, что путь еще
весь впереди - но тотчас осознал и то, что близка уже и вершина, что еще
порыв, дрожание звука, еще - и верх! И когда внезапная тишина, как ком,
оборвала вдруг музыку, Протасов, может быть, из первых вскочил на ноги -
уже сознавая все, но не смея верить. И в то время как старик, наклонив-
шись вперед и страшно выпучив глаза, хватался за горло, перепуганные му-
зыканты, откинув смычки, держали его, не давая упасть, а его кашель, пе-
рестав быть кашлем, превратился в едва слышное омерзительное клокотание
и хрип, - в это время в тишине по сцене катилась, дребезжа, флейта, и
казалось, что это сотни нотных шариков просыпались с листов партитуры и
теперь катятся и дребезжат.
Не помня себя, вырвался Протасов вон из ряда и почти бегом, не огля-
дываясь, устремился к выходу. Он слышал еще, как всполошился партер, как
стали кричать: "Врача!" и "Боже мой, помогите кто-нибудь!" Краем глаз он
видел, как кто-то полез на сцену - ему показалось, что кто-то из иност-
ранцев (и действительно, после выяснилось, что среди них был врач), - но
Протасов не стал дожидаться окончания. Путаясь среди чужой одежды в гар-
деробе, нашел он свои зонт, плащ и шляпу и, едва сунув в рукава руки,
сбежал вниз по ковровой лестнице и выскочил на крыльцо парадного входа.
Дождь за время концерта прекратился. Лишь редкие капли с карнизов и вет-
вей падали теперь во тьме: переулок был едва освещен. Но Протасову и не
нужно было света. Обогнув угол здания, он вышел во двор, к подъездам, и
здесь, присев на первую же лавку, согнулся крючком и сжал обеими руками
живот. Но не боль и не печень мучили его. Он понимал, что с ним произош-
ло нечто большее, чем приступ холецистита, и силился решить, что же
именно. Слова старика вдруг вспомнились ему. "Была причина... но какая
же? - тут же спросил он опять. - Зачем, зачем понадобилось этому, почти
уже умершему человеку прийти и играть? Зачем?" Но теперь, спрашивая так,
он уже знал ответ. Он понимал, что случилась ошибка. Он видел, как мед-
ленно, шаг за шагом, вели его куда-то, к непонятной ему цели, как мно-
жество случаев, пересекаясь, выдвигало его вперед, как слаженно, уверен-
но и неотвратимо проворачивались колеса скрытого механизма и как, нако-
нец, в самый последний миг, в неощутимо краткую секунду, ему из рук в
руки, из уст в уста был передан некий принцип, особенный смысл, который
он не смог бы теперь определить или выразить словами. Но теперь он, и
именно он, ненужный никому чиновник, обрел вдруг знание, прежде закрытое
для него: он был посвящен. И от него ждали теперь - он не знал, кто, но
был уверен, что ждут - не слез и отчаяния, не страха, а поддержки и, мо-
жет быть, веры, а скорее, просто живого участия, понимания этой, прежде
чуждой ему правоты. Он поднял голову. Вете м небе бесформенные сырые
громады, где-то среди дождя, вновь полившего, качались под напором ветра
кроны деревьев, и где-то слышался протяжный и ровный свист. "Флейта...
не флейта ли там?" - мелькнуло у Протасова. Он прислушался яснее - нет,
только ветер шумит. Тогда он поднялся со скамьи и, держа руку у печени,
побрел прочь, в сторону огней, отыскивать автобусную остановку.
1985
ОСА
Сказка для взрослых
- Они не приедут, - сказал Николинька.
Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном стульчи-
ке, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он тоже сидел на складном
стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и лад-
ным рядом с своим переростком-сыном. Сыну еще не было пятнадцати лет.
Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе гостей. Отец был молодой,
преуспевающий адвокат из столицы. "Вдовый", - как он любил о себе гово-
рить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно. В
душе он дивился тому, что вот, у него был сын, такой огромный, несклад-
ный, "сущий Безухов", но зато сильный и странно умный - где-то там, в
своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были все
"мешки". Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим положением - он
слыл в кругу друзей либералом, едва не "правозащитником" - разумеется, в
меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он был здоров,
подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а здесь, на
казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным
залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг, академик, великий
умник и весельчак, с которым он на ты - вопреки разнице лет. И что хоть,
правда, тот лишь просился заночевать - он вез в санаторий дочку и сам
вел машину, - но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть с
