ни понять, ни простить. Он на самом деле очень любил отца, как любил и
читать, как любил листать те альбомы, но теперь он и эту свою любовь го-
тов был счесть ошибкой и избавился бы от нее, если б мог. Но он не мог.
Согласно представлениям некоторых теософов, святость и чистота, зало-
женные в каждом человеке от рождения, обыкновенно иссякают к двадцати
годам; это, разумеется, лишь интеллектуальный вариант древней веры в то,
что умершие младенцы приобщаются к ангельскому чину. Однако и статистика
уверяет, что именно на этот возраст - двадцать-двадцать пять лет - при-
ходится наибольшее число случаев умалишения, душевных и духовных травм,
переломов, пересмотров и других катаклизмов сознания. Как бы то ни было,
как раз в 23 года все, начавшее зреть в С.А. после катастрофы на модер-
нистической выставке, достигло своего оформления и ясности. Несколько
событий, последовавших одно за другим, оттенило собою этот рубеж.
Прежде всего, С.А. закончил университет. И вдруг выяснилось, что его
подозрения насчет беспомощности и социальной дряхлости его отца имеют
под собой некоторую реальную основу. Сектор советской живописи и графи-
ки, куда Абрам Соломонович прочил сотрудником своего отпрыска, неожидан-
но оказался лишен свободных ставок. С.А. забегал. Он звонил своим про-
фессорам, которых боялся и раньше и еще больше теперь, он клянчил у инс-
титутских администраторов, смотревших на него с презрительным удивлени-
ем, он совсем переменился в лице и потерял сон. Впервые ему пекло глаза
и качало голову от ночного бессмысленного бодрствования, и несколько
мыслей или слов - вернее всего, словесных обломков - металось в мозгу,
словно стайка серых рыб. Отец не нашел ничего лучше, как пристроить его
корректором в местную газетенку. Год прошел так. С.А. еще живее, еще ма-
териальнее ощутил, что его понимание действительности было глубоко вер-
но. Потом все образовалось: кого-то из сотрудников сектора проводили на
пенсию, ставка освободилась, и С.А. стал лаборантом и вместе заочным ас-
пирантом. Карьера его наметилась довольно реальным пунктиром. Несколько
месяцев спустя он женился.
Произошло это почти случайно. Вдруг, безо всякой инициативы со сторо-
ны самого С.А., возобновилась одна из прежних, еще университетских его
связей - правда, не первая. С.А. поддался, тем более, что не видел в
этом уже никакой опасности и был даже рад, поскольку так или иначе, рано
или поздно вопрос с браком следовало решать. А между тем, с окончанием
университета, как видел С.А., у него значительно сократился круг зна-
комств и, главное, самих возможностей знакомиться. Очевидно, что будущую
его жену толкнуло к новой близости то же соображение. Взвесив все, С.А.
нашел такую партию подходящей: он знал, чего ждать, и исполнением этих
умеренных ожиданий готов был удовлетвориться. Это, впрочем, не помешало
ему посоветоваться с отцом, долго колебаться, ходить по дому с нахмурен-
ным лбом и даже, неизвестно зачем, представить невесту своему научному
руководителю, у которого он потом тоже (уже наедине) испросил совета.
Научный руководитель его был человек неглупый, но в то же время прос-
тодушно верящий в собственную значительность. Он был вместе удивлен и
польщен. С.А. продвинулся вверх внутри его сердца, хотя и задал ему за-
гадку: руководитель решительно не мог взять в толк, зачем тот просит его
совета. Он, впрочем, не сказал ни да, ни нет, а только благосклонно по-
кивал как бы в целом, чем С.А. остался очень доволен: он того и ждал.
Хуже вышло с отцом.
С некоторых пор Абрам Соломонович тоже переменился в отношении к сы-
ну; вернее, отношение его стало сложным. С.А. хвалил теперь и вслух -
хотя, правда, вяло и тихо, но зато неизменно - старые картины отца; а
Абрам Соломонович, весело и уверенно те же картины ругая, все-таки не
мог где-то в самой тайной щелочке своей души немного не радоваться этим
похвалам. Ему доставляло невинное удовольствие опровергать тут своего
сына, умаляя себя... И при всем том Абрам Соломонович тайно чувствовал,
что его сын стал ему чужой и что помимо этих разговоров о картинах гово-
рить им друг с другом не о чем. В какой-то миг Абрам Соломонович вдруг
стал подозрителен без всяких внешних поводов: он заподозрил (опять
где-то в глубине себя), что его сын подлец - или трус... Он, конечно,
себе не сознался. Но это все вместе определило особую интонацию Абрама
Соломоновича в разговорах с С.А. Он стал говорить с ним иронически или
(чаще) грустно-иронически; и эта грусть позволяла ему изредка оставлять
иронию и ласкать словами сына, которого он все же любил. Однако слишком
уж большая сыновья покорность и предупредительность в вопросе женитьбы
ему не понравилась. "Я не пойму что-то: ты ее любишь?" - спросил Абрам
Соломонович, болезненно нахмуриваясь. С.А., по обыкновению, ответил не
вполне внятным бормотанием, в котором "видишь ли, отец...", "а кроме то-
го", "и с другой стороны", вперемежку с покряхтыванием и покашливанием
следовали без всякой внутренней связи, так что Абрам Соломонович нахму-
рился еще больше и сказал, что С.А. может рассчитывать на его поддержку
в смысле денег и устройства квартиры. Он и действительно занялся кварти-
рой. Свою, поместительную и очень удобную, пользуясь связями, он поменял
на две, расположенные, правда, в разных концах города, но обе тоже по-
местительные и удобные. В результате с первого же дня самостоятельной
жизни С.А. отделился от старших, став "сам большой" и хозяин в доме...
Не прошло и года, как в городской больнице неожиданно в каких-нибудь
три дня умерла его мать. С.А. был потрясен - но еще более его был потря-
сен и раздавлен этой смертью Абрам Соломонович. Что же касается С.А.,
то, оказавшись перед стеной смерти, он вспомнил все те ужасные рассказы
о людях, которые не могли смириться с общей неизбежностью: ему особенно
представлялись в ночь перед похоронами те, что ели у могилы землю... Он
сам не чувствовал отчаяния или боли, скорее это было похоже на удушье.
Пока его мать была жива, С.А. не очень замечал ее и еще реже о ней ду-
мал; теперь он не находил в себе, что делать и даже что чувствовать.
Потом жизнь вернулась в свое русло. Она стала еще более обыкновенной
и незаметной после смерти матери - может быть, оттого, что Абрам Соломо-
нович сразу постарел, замкнулся и отдалился сам в себя от всех и от С.А.
с его семьей. Для С.А. время вдруг полетело удивительно быстро и легко.
Он хаживал два дня в неделю на службу (это называлось - присутственные
дни, общепринятые во всех гуманитарных институтах), писал статьи о живо-
писи пятидесятых годов, дома изредка ссорился с женой, занимался бытом и
как-то уже через шесть лет совместной с ней жизни стал ожидать от нее
ребенка. К тому времени он защитился, давно обрел статус научного сот-
рудника и перестал чувствовать пропасть под ногами. Одно ночное проис-
шествие неожиданно указало ему на его ошибку.
Он писал ночью. Жена, на четвертом уже месяце, спала, и лицо ее было
утомлено и, как у всех беременных, обескровлено. С.А., боясь, что свет
лампы, очень и так слабый от плотного кругового абажура, может быть, ме-
шает ей, накрыл лампу еще жениным цветным халатом. По комнате распрост-
ранился угрюмый полумрак с разноцветными пятнами на стенах, и С.А. писал
в этом полумраке еще с полчаса, выходя изредка курить на балкон (стояла
нехолодная осень). Наконец, его стало клонить к столу дремой. Он погасил
лампу и в темноте, при отсветах фонарей с улицы, лег и тотчас уснул. К
середине ночи во сне к нему явилась мать. При жизни он никогда не разго-
варивал с нею ни о чем, что выходило бы за круг домашних дел, и теперь
тоже, забывшись сном и говоря как с живой, спросил что-то незначи-
тельное. Но лицо матери было строго, и он увидел, что на шее ее на тон-
ком снурке поблескивал крест. "Я не знал, что ты христианка," - сказал
С.А. "И ты должен креститься, - отвечала она ему, наклонив голову. - Ты
долго не был у меня: сходи. Лампу же свою выбрось". - "Да, мам, обяза-
тельно, конечно," - сказал С.А., который во сне все понял так хорошо,
как это и бывает во сне, - и тотчас проснулся, все позабыв... "Да... да
что мне снилось-то? - стал вспоминать он, лежа во тьме. - Да: мать при-
ходила..." Странная тоска стеснила его. Он поспешно сел, прислушался к
дыханию жены, затем опустил ноги с кровати и, подойдя к столу, включил
опять лампу. Секунду он стоял, тупо глядя на страницы рукописи, в беспо-
рядке укрывавшие стол; потом побрел на кухню, решив принять что-нибудь
от сердца. Сердце было больно у него уже не первый год, и он слыхал, что
кошмары мерещатся перед приступом. Но он едва успел найти капли: в
спальне зашуршало и затрещало что-то недомашним плохим треском и, вбежав
к себе, он увидел охваченный огнем и искрами халат и абажур лампы. Он
погасил их, выхватив шнур из розетки и кинув на стол одеяло. Потом вклю-
чил верхний свет и повалился на кровать рядом с перепуганной проснувшей-
ся женой: у него начался сердечный приступ.
Крестился он тайком, на той же неделе, и после, в одиночестве приехав
на кладбище, стал на колени перед материной могилою и поклонился, осенив
себя знамением. В Бога он поверил легко, даже не задумавшись, что верит.
Он отвел двум бумажным в пластмассовой рамке иконам место на стеллаже за
дверью так, чтоб с порога не было видно, но в церковь не ходил почти ни-
когда, боясь, что узнают на службе.
На службе между тем дела его шли в гору. Он участвовал в коллективной
монографии "Гуманизм в советской живописи 30 - 60-х гг.", ему был увели-
чен оклад, и спрашивали его, не подыщет ли он себе тему для второй дис-
сертации. Он по-прежнему аккуратно являлся на службу в понедельник и
четверг, пил чай и листал журналы и альбомы. По воскресеньям С.А. с же-
ной (а теперь, когда она была беременна, один) навещал Абрама Соломоно-
вича. Тот тоже иногда выбирался к ним, без связи с календарем, и, разг-
лядев раз иконы на стеллаже сына, сказал только: "А, да ты, как покойни-
ца..." - и задумался о ней. Он вовсе сдал за эти годы. Ему стало тяжело
ходить, клонило в сон днем, а ночью он подолгу лежал в темноте, не зак-
рыв глаза. Приезжая в гости, он говорил мало. О картинах больше не вспо-
миналось, но он прилежно прочитывал все то, что выпускал в свет в разных
искусствоведческих сборниках С.А., и иногда просматривал соседние статьи
его коллег.
Два события совершились следом друг за другом: у С.А. родился сын, а
через несколько месяцев начальник сектора советской живописи и графики
внезапно уволился по поводу перевода в столицу. Для сектора и для С.А.
это был неожиданный и тяжкий удар. Поломалась вся та сложная, хитрая
цепь отношений, которая связывает всякий сектор, определяя каждому его
место и роль. С.А. усомнился было, что начать: он не был старшим в сек-
торе, но мог быть по положению, и, кроме того, тут как раз в его пользу
было то, что он был молод (ему только что зимой исполнилось тридцать).
За всеми корками своего глубокого уважения к старшим, того уважения, ко-
торое было даже искренно, С.А., со всем тем, был и тщеславен. Это тщес-
лавие было тем сильней, чем сильней было чинопочитательство, - и вполне
законно: чин на других С.А. любил вчуже и так же готов был полюбить на
себе. Собственно, он в простоте души даже и не верил в нетщеславных лю-
дей, как не верил бы в людей без сердца или желудка; это было естествен-
но хотеть себе то, в чем поклонялся другим. Да и при всем том страх но-
вого начальника придал ему решимости: С.А. затрус(л по кабинетам.
Вновь удивленные директор( и замдиректор( воззрились на уважительного
С.А.: теперь уж он не просил впрямую, он лишь подводил к мысли. Зато до-
ма у себя на кухне он громко и храбро говорил, что думал: он думал стать
завсектором. Абрам Соломонович подвернулся тут в такую минуту. "Что ж,
