нег и сделать ему подарок. Это, впрочем, следовало само собой: админист-
рация института и сама обеспокоилась организацией проводов на заслужен-
ный отдых. Декабрь меж тем подходил к концу. В один из последних дней
перед Новым годом в секторе было решено провести обсуждение статей для
сборника.
С.А. не спал всю ночь. К утру у него было двадцать восемь страниц, не
считая сносок, и более ни строки он в себе не находил и не способен был
найти; его тошнило от графики. Он встал из-за стола и впервые за этот
месяц раскричался на кухне. Снова называл он начальника идиотом и сво-
лочью, причитал, почему же он, С.А., не настоял на собственной теме, и
вдруг, как-то разом решившись, остановился и сказал, что, если статью
его провалят, он пойдет к директору. В тот же миг он с ужасом почувство-
вал, что в самом деле пойдет.
Директора С.А. боялся. То был вежливый, склонный к улыбке человек с
равнодушным взглядом, и С.А. знал, что этот взгляд допускает все. Он
знал, кроме того, что ради выгоды С.А. директор не шевельнет и пальцем и
что добиться чего-нибудь от него не легче, чем пройти по улице в голо-
лед, ни разу не поскользнувшись. Но главное было не это; главное было
то, что С.А. его боялся.
Новая ночь наступила: уже последняя перед присутственным днем. С ве-
чера С.А. уснул, но проснулся задолго до наступления утра и, стараясь не
будить жену, перевертывался с одного боку на другой и все как-то находил
себя лежащим ничком, лицом в подушку, в позе, в которой никогда, уже за-
ведомо, не мог бы уснуть... В девять он позвонил в сектор и попросил ла-
борантку зайти к нему за статьей, чтобы все успели прочесть ее: обсужде-
ние было назначено на вторую половину дня.
До обеда он не ходил на работу. Он еще пытался временами уснуть, пил
таблетки от сердца и смотрел в окно. Была редкая для декабря оттепель.
По-весеннему сырое небо и сырой же рыхлый внизу снег выглядели чем-то
одним, общим, замыкающим мир в уютный теплый шар. И, когда С.А. вышел на
улицу, воздух тоже показался ему небывало густым, влажным. Он закашлял-
ся.
На работе в первый же миг поразило его то, что к приходу его все уже
были на местах. Кивая всем, прошел он к своему столу, и обсуждение тот-
час началось. В первые минуты С.А. был внимателен и почти спокоен. Поло-
жив перед собою лист, он записывал кое-что из того, что говорилось вок-
руг, и сам готовился выступить. Прежде обсудили чужие, несекторские
статьи - но вот дошел черед и до него; он стал записывать замечания. Од-
нако это уже давалось ему с трудом: вдруг почудилось ему, что тон, кото-
рым произносились замечания, был сам предумышлен, не случаен; что те,
кто его ругал, пожалуй, сговорились заранее и теперь спешили выложить
все то, о чем условились. С.А. поднял взгляд от записей и поглядел вок-
руг. Все сидели потупившись, как и он только что перед тем, но и это по-
казалось ему чрезвычайно важным и угрожающим. И тут он ощутил дрожь.
Превозмогая себя, дослушал он выступления, уже слабо, лишь краем ума по-
нимая, о чем шла речь. Наконец, наступила тишина: все ждали его ответа.
Когда С.А. заговорил, он вначале сам удивился, как тих и покоен его го-
лос.
- Я должен благодарить всех, - так начал он, - за то внимание, кото-
рое... было уделено моей статье. - Он перевел дух и продолжал, вслушива-
ясь в слова. - Те замечания, которые были тут сделаны (замечания спра-
ведливые и глубокие), я, без сомнений, приму к сведению и сейчас же, се-
годня же, не откладывая, все, что можно, исправлю и переделаю; это так.
Но - мне хотелось бы, кроме того, задать вопрос, который давно меня бес-
покоит: он относится ко всем. Вот какой вопрос: почему у нас всегда так
радуются - вот именно, радуются - чужим неудачам? Откуда эта радость? -
Он оглядел всех. - Что за торжество, когда у человека что-нибудь плохо?
Вот недавно, как все мы знаем, в нашем секторе выгнали на пенсию сотруд-
ника... Не перебивайте меня! - вдруг вскрикнул он, увидев, что заведую-
щий поднял глаза и сделал было движение... - Я никому не мешал говорить
и теперь хочу тоже все сказать... Именно выгнали! И все этому обрадова-
лись. И вот я не понимаю: что это за торжество? Когда каждый знает, что
тоже состарится, что выкинут и его?! - Не замечая, сам собой, С.А. воз-
высил голос и говорил уже громко, маша рукой. - Что же это за отношение
друг к другу? Почему мы все время хотим кого-то утопить? Почему мы не
можем позволить другим жить так, как им надо? Почему нам нужно обяза-
тельно нажиться... на чужих костях?! А я, - С.А. вдруг вскочил, - я луч-
ше пусть останусь без куска хлеба, чем буду грабить других! Да, я десять
лет всем кланялся... Но участвовать во всем этом не согласен!
Он схватил зачем-то со стола лист, скомкал его и бросился к двери. На
ходу он еще приметил, что все так и сидят, потупя глаза, и снова понял,
что это не случайно. Он оказался в коридоре. Ноги его тряслись, он
чувствовал, что вспотел, но думал лишь об одном: "Теперь - теперь к ди-
ректору!" Он пошел на лестницу.
Это был черный, боковой ход, предусмотренный здесь на случай пожара.
Тут по углам стояли огнетушители и тут же было место для курильщиков.
Обычно здесь все курили; С.А. боялся, что он встретит кого-нибудь, но
лестница была пуста, и С.А., пройдя спешно две или три ступени, спотк-
нулся. Страшно стучало у него в затылке и сдавливало виски, и от этого
мысли его вдруг тоже сделались стиснуты и неявны. "Директор... - твердил
он, - Да... но - у себя ли директор?" Этот вопрос остановил его. "Госпо-
ди, господи, - забормотал С.А., цепляясь за перила, - нельзя... наверно,
нельзя... мне нельзя... Сволочи! ох, господи!.." Он попробовал закурить
(он так и не бросил курить, несмотря на астму), но сладкий удушливый дым
стал в горле. Выдохнув его, он отшвырнул сигарету и секунду стоял молча,
не думая. Потом он повернул назад.
Он вошел в сектор тяжким шагом и сел у стола. И тотчас снова страх и
отчаяние качнулись в нем. Он тёмно огляделся.
- У вас это не выйдет, - выговорил он уже неожиданно для себя и сразу
закричал: - Не выйдет! Я десять лет пресмыкался! Думаете, я ничего не
могу? Я сын Галича! Да! Он вам не позволит! Я не кто-нибудь! Попробуйте
только, вы узнаете!.. Вам не позволит никто!
Весь день, с самого утра, ему пекло бессонницей глаза - но теперь он
чувствовал, что они горят так, словно ему бросили в лицо песок, и уже
ничего не видно. Вскинув руки, закрыл он лицо ладонями и продолжал кри-
чать. "Глаза, глаза!" - твердило что-то в нем, но он кричал другое и
только зажимал глаза руками - и опомнился и увидел все только тогда,
когда вдруг почувствовал, что пьет из стакана холодную невкусную воду,
схватившись зубами за стекло.
... Его вели домой, под руки, натянув кое-как на него пальто, утешая
и успокаивая его. Неловкая, кособокая его фигура, покачиваясь на ходу,
плыла между всеми, и он смотрел на всех, не понимая, что ему говорят. Но
это и не нужно было: он видел, что все прошло, что его прощают и прини-
мают и что в глазах тех, кто глядит на него и ведет, нет зла, а только
жалость, та, с которой никто, кроме матери, никогда не глядел на него.
Было тепло. Совсем мокрый снег хрустел под ногами, и, вслушиваясь в этот
хруст и глубоко дыша, С.А. чувствовал, что только лишь полжизни его
прошло, и предстоит вторая половина, и что ему достанет сил прожить и
ее, принимая все так, как есть, ибо ничего изменить уже невозможно.
1988
POST SСRIPTUM
.
... это - писатель, склонный к самому безудержному интеллектуальному
хулиганству. Но, не считаясь ни с
чем, он все же неуклонно следует по
пути гармонических сопряжений -
будь то в области звука или смысла -
и тем самым, ни на йоту не отступая
от канонов поэтики, всякий раз
поражает читателя неизбежностью
своей новой творческой удачи.
Из критики
Обстоятельства вынуждают меня сказать несколько слов в защиту худо-
жественной правды.
Начиная с загадок и путаницы, неизбежно рискуешь быть обвиненным в
казуистике, в жонглировании словами, вообще в преднамеренной лжи. Между
тем ситуация такова, что всякий другой путь для меня закрыт - по крайней
мере, до выяснения вопроса об авторском праве. А так как, далее, авторс-
кое право является одним из видов правовых отношений вообще, то решение
проблемы оказывается зависящим от общих принципов юриспруденции.
Это значит, что прежде, чем говорить о правде художественной, нужно
разобраться в повседневной правде фактов, наиболее просто выражаемой че-
рез закон тождества.
Насколько я могу судить, не будучи юристом, представление именно о
такой правде лежит в основе самой идеи законодательства. Справедливость
играет уже подчиненную роль: для ее восстановления необходимо, с одной
стороны, знание истинных обстоятельств дела, а с другой - ясное понятие
о принятой норме. (Замечу в скобках, что именно отсутствие сведений по
каждому из пунктов вынудило Пилата отказаться от судейства в знаменитом
деле "Иудейский народ против Иисуса из Назарета". Этот поступок необъяс-
ним с точки зрения иудея, для которого существует только один Бог и одна
истина. Но он закономерен для скептического язычника, привыкшего, что
сомнение есть добродетель.).
Тот факт, что римское судопроизводство, без труда обойдя суть Пилато-
ва вопроса, до наших дней не сдало ни одной из своих позиций, наглядно
свидетельствует о важном свойстве человеческого ума: стремлении его к
компромиссу. Очевидно, здесь не лишне вспомнить также и знаменитый
"принцип дополнительности". По крайней мере, в моем нынешнем положении у
меня нет другого выхода. Чтобы избегнуть упрека во лжи, следует отдать
должное всем принятым взглядам на истину, ибо реальность, вопреки Арис-
тотелю, не есть лишь одна из возможностей или правд, но все вместе.
Действительный мир всегда и неизбежно оказывается средоточием парадок-
сов. Склонность человечества к компромиссу - не более как здоровая реак-
ция разума на Вселенную, и тот, кто упускает это из виду, не может счи-
таться реалистом - ни в жизни, ни в литературе.
Итак, начну по порядку, с признания. В этом деле факты не на моей
стороне.
Я умер 14 июня 1986 года в Женеве. Подробности значения не имеют. Мои
фотографические портреты наводнили мировую прессу, и если суммировать
тиражи всех изданий, откликнувшихся эпитафией на мою смерть, то окажет-
ся, что общее число снимков в траурной кайме без труда превысило в один
день число экземпляров Библии, изданных за два тысячелетия. Газета горо-
да, в котором я провел бoльшую часть отпущенного мне срока, писала, что
бессмертие мое наступило в субботу, сразу после кончины. Что ж, не каж-
дому выпадает такая честь, и мне отнюдь не хотелось бы ответить равноду-
шием на все те слова, что были сказаны или написаны мне вслед. Пожалуй,
только фраза о бессмертии требует уточнения - в своем месте я к этому
вернусь. Но и она вполне понятна и извинительна, если принять в расчет
всю ответственность ситуации. Похороны состоялись на следующей неделе.
Тело мое было погребено со всеми положенными церемониями.
Таковы факты, и мне нечего им противопоставить, кроме сомнительных
рассуждений, цель которых - оправдание этих строк. Между тем, повторяю,
у меня нет другого выхода, коль скоро речь идет о принципиальном несов-
падении бытия, основанного на опыте, с миром художественного текста или,
шире, текста вообще. Написанную книгу можно сжечь, однако возможность ее
написания не поддается огню даже гипотетически. И потому не следует то-
ропиться с выводами.
Ипостазирование Гумбольдтом "третьей реальности" - реальности языка1,
- хотя и не было чем-то совершенно новым, доселе неслыханным (достаточно
упомянуть хотя бы имя Оккама), все же произвело заслуженный фурор в сре-
