де филологически настроенных умов. С этих пор человечество осознало и
осознает доныне, что между ним и мирозданием лежит невидимый глазу, но
очевидный для рассудка рубикон: Рубикон Смыслов. Первый же шаг к позна-
нию есть шаг в его воды. На одном его берегу обречен вечно собирать ра-
ковины человек, на другом покоится вечный сам в себе, недостижимый и за-
гадочный чувственный мир.
Последствием этого открытия, как и следовало ожидать, явился прихот-
ливо пестрый узор теорий. Вначале все бросились наперебой отыскивать
брод. Некоторые утешали себя, поверив, что нашли его. Другие посвятили
монографии и жизни разбору их ошибок. Третьи, взвесив накопленные с обе-
их сторон доводы, пришли к заключению, что тут не только нельзя ничего
найти, но и не следует искать. Ибо переправляться некуда: второго берега
попросту не существует. Да, говорили они, в этом мире только две ре-
альности: человек и его язык; все прочее недостоверно, недоказуемо и не-
познаваемо. Четвертые, изловчившись, объявили языком - вернее, текстом -
саму Вселенную; о прочтении ее, правда, мечтать уже не приходилось...
Как всегда в сложных ситуациях, на помощь науке пришла практика. Вспом-
нили о древних, главным образом восточных, рецептах. Распространилось
мнение, что если сесть на берегу, скрестив ноги, и устремить взор свой
на Восток, то рано или поздно сам собой окажешься на той стороне. Нахо-
дились усидчивые. Впрочем, процедура требовала слишком большого терпе-
ния. И те, кому его не хватало (в первую очередь молодежь), вскоре отк-
рыли, что изнурительное упражнение с успехом заменяют таблетка или
шприц...
Бесспорно, лица здравомыслящие, то есть мыслящие нелогически и не
склонные придавать излишнее значение теориям, после этого поворота имели
и имеют веские основания ратовать за наведение порядка. Однако и здесь
не обошлось без крайностей. Деметрус Баталиани, ватиканский иезуит, в
своем нашумевшем трактате "Апология пытки", несомненно, перегибает палку
и, сам того не замечая, приходит к выводам, противоположным посылке. Тем
не менее ряд мер, принятых разными государствами в целях борьбы с нарко-
манией и алкоголизмом, едва ли может вызвать у кого-нибудь недовольство.
Что же касается языковой реальности, проблема которой незаметно пото-
нула во всей этой неразберихе, то официальные способы ее обуздания - к
чести нашей культуры - разработаны давно и подкреплены солидной традици-
ей. Разумеется, здесь ни при чем цензурные препоны и рогатки. Это - ору-
дие слишком грубое, никогда не достигавшее цели и к тому же едва ли дос-
тойное серьезных упреков. В основе его - отголоски древнего понимания
магии слова, память о тех временах, когда словом был создан мир и оста-
новлено солнце. Тут чувствуется почтение и боязнь - тогда как демократи-
ческая вседозволенность сплошь да рядом оборачивается формой обществен-
ного равнодушия к творчеству... Напротив, истинная ловушка всегда ус-
кользает от внимания: ее изощренность сравнима лишь с ее простотой. Эта
ловушка - авторское право.
Может показаться, что этот вывод произволен. Но простая цепь умозак-
лючений ставит все на свои места.
Предположим, что нам с какой-либо целью необходимо избежать преврат-
ного толкования важных для нас фактов. Мы знаем, далее, что все толкова-
тели заведомо делятся на правдивых и лжецов. Если нам, кроме того, из-
вестно, каким образом распределены роли, то установление истины будет
столь же мгновенно, как и неизбежно: оно совершится еще до подачи свиде-
тельств*.
Ни для кого не секрет, что при нынешних взглядах на природу искусства
понятие художественной правды равносильно понятию художественного вымыс-
ла. Обе смутные категории являются перефразом друг друга и отражаются
одна в другой, как двойное бесконечное зеркало. Тем самым им удается из-
бегнуть обвинений во лжи - но лишь ценой собственной независимости. Ре-
альный мир вторгается в их сферы и утверждает свой порядок вещей, огра-
ничивая творца определенностью данного ему места.
Никто не поверит в Достоевского - создателя Джеймса Бонда. Абсурден,
если не кощунственен и Флеминг, претендующий, скажем, на роль евангелис-
та.
Справедливо и обратное: подчиняясь негласному законодательству, писа-
тель-фантаст может сколько угодно изощрять свой ум. Нужно ли говорить,
что старания его останутся втуне? Все, чего он достиг, было определено
до начала работы. Как бы сложно ни ветвился текст, к каким бы парадоксам
ни приводила логика событий, читателю всегда легче будет поверить в ав-
тора, сочинившего лабиринт, чем в сам лабиринт. Скрытый биографизм, по-
таенное предпочтение ответа на вопрос "кто?", а не "что?" - канон чита-
тельского восприятия, которое в наш век все более тяготеет к прагматиз-
му.
Выше я затронул мимоходом проблему бессмертия, пообещав затем вер-
нуться к ней. Бег времени обратил это понятие в метафору. Но и в превра-
щенном виде оно продолжает сохранять некоторую двусмысленность; в его
использовании чувствуется оттенок сомнения. Я не буду касаться религиоз-
ного аспекта этого вопроса и решать спор в пользу той или иной из докт-
рин. После определенного предела умножение числа мнений не ведет к про-
яснению сути. Моя цель куда более скромна: я лишь хотел обосновать ре-
альность лежащего передо мной листа бумаги.
Пожалуй, кое-кто поспешит заявить, будто в данном случае только одно
объяснение можно считать приемлемым - если, конечно, мы не намерены по-
кинуть границы естественного. На деле это не так. Подобных объяснений
существует по меньшей мере три. Правда, они родственны между собой, и
каждое следующее - углубленный вариант предыдущего. Но тем легче уяснить
все их pro и сontra. Понятно, что за читателем остается право выбрать
любое из трех, либо найти четвертое, созвучное его собственным взглядам.
Достоверность факта, ставя сознание перед стеной непознанного, вынуж-
дает его искать объяснений на путях привычного хода мысли. Достоверность
символа, напротив, вызывает чувство всеобщности, враждебное простым
объяснениям. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить науку о звездах
с поэзией на ту же тему. Вот почему, должно быть, не все будут удовлет-
ворены возможностью видеть в этих строках более или менее удачный пример
литературной игры, основанной на стилизации. Если искать аналогий, тео-
рия стиля может быть уподоблена теории атомов и пустоты. Тем более за-
бавно, что мой alter ego, кажется, склоняется в душе именно к ней. Ко-
нечное число необходимых фраз его утешает. Кроме того, ему представляет-
ся возможным воскресить мой стиль, хотя он не читал ни одной строки, на-
писанной мною (переводы не в счет), а также не знает и пяти слов на моем
родном языке1. Я не спешу его разочаровывать, хотя те пассажи, которые
кажутся ему наиболее удачными, в наибольшей степени напоминают пародию.
Продолжая намеченную параллель, можно сказать, что стилистическое
бессмертие во всем подобно бессмертию молекулярному. Слово растворяется
в потоке традиций, как тело в круговороте веществ. Иллюзорность такого
бессмертия в обоих случаях слишком очевидна.
И потому - быть может, со мной согласятся не все - убедительней ка-
жется точка зрения, согласно которой живым остается не стиль, а голос
художника. Наш век, претендуя на сохранение памяти многих эпох, пожалуй,
излишне педантичен в вопросах такого рода. Тем не менее в истории
культуры подобный взгляд не такая уж редкость. Смешно, к примеру, ду-
мать, что "Войну лягушек и мышей" мог сочинить кто-нибудь кроме Гомера.
Авторское право тогда не вносило еще путаницы в умы, и рапсод, записав-
ший поэму, и в мыслях не имел поставить над ней свое имя. Так же и ки-
тайские писцы периода Лю-чао, ничтоже сумняшеся, вывели тонкой кисточкой
один и тот же именной иероглиф в заглавиях трех свитков, из которых вто-
рой был написан спустя сто семьдесят лет после первого, а третий - еще
через сорок лет. Кто возьмется оспорить правоту пифагорейцев, все позд-
ние свои открытия приписавших Великому Геометру? Возникнет ли у кого
сомнение, что пятая часть "Пантагрюэля" по праву издана в одной обложке
с гениальным творением мэтра Рабле?
Перечитывая эту страницу, вижу, что последние фразы грешат излишней
приподнятостью тона. Между тем именно поэты, склонные объяснять свое
творчество влиянием чувств, давно узаконили жанр подражаний; им хорошо
известно, какой притягательной силой обладает чужое слово. Может быть,
все дело в возможности выучить стихи наизусть. Может быть также, что на-
вык чтения вслух, утраченный в наш век по отношению к прозе,1 в прежние
времена изменял (неизвестным нам образом) весь процесс восприятия текс-
та. Во всяком случае, такое объяснение если и не бесспорно, то все же
может быть подкреплено достаточно вескими аргументами.
Этого, к сожалению, нельзя сказать о третей (и последней) гипотезе,
которую остается нам рассмотреть. Впрочем, шаткость посылок не всегда
ведет к ложности выводов. Латинский поэт, имя которого поглотило время,
определил бессмертие краткой формулой: "Стать каждым, став ничем". Из
нее, кроме прочего, следует, что бессмертны все. Память об усопших не
обязательное условие. Но если каждому рано или поздно суждено стать все-
ми, слишком ли смело будет решить, что, в свою очередь, все неразличимо
слиты в каждом? Видимая невозможность найти в себе чужое "Я" не должна
останавливать: преодоление ее как раз и составляет смысл смерти и твор-
чества. Художник - это тот, кто хочет быть всем.
Вопрос, мог ли написать Шекспир "Фауста", лишен смысла, ибо он его не
написал. Но если Шекспир бессмертен, он должен написать "Фауста", равно
как и все книги, которые существуют или могли существовать. Противопо-
ложность автора и читателя утрачивает смысл: между бессмертными не быва-
ет различий. Отыскать Шекспира в Гёте способен любой заурядный литерату-
ровед. Чтобы, напротив, найти Гёте в Шекспире, требуется солидная фило-
софская база и иной научный инструментарий. Историк литературы, не огра-
ниченный во времени и выборе средств, с легкостью совершит большее: он
найдет все во всем.
Даже если наша Вселенная конечна, покоится она все же на бесконечном
основании. Поэтому никогда нельзя спросить: "Почему именно я?" (вопрос,
который нам с моим alter ego следовало бы задать друг другу). Идя лаби-
ринтом ветвящихся возможностей, мы всегда остаемся свидетелями осу-
ществления только некоторых из них, верней, только одной. Чтобы нарушить
этот порядок, нужно покинуть лабиринт, или, другими словами, отказаться
от мира. Таков главный ответ; разумеется, возможны и другие. Почти нау-
гад привожу еще несколько решений того филологического уравнения, где
Я=ОН и ОН(Я.
Так, например, мне (очень вероятно) все еще нравится утверждать само-
го себя и с помощью нехитрой игры - параллели между латинским корнем
названия и славянской фамилией моего alter ego - делать его призраком,
менее реальным, чем я сам. Быть может, это помогает мне верить в
собственную непридуманность. Кроме того, я рад доставить невинное удо-
вольствие моим друзьям, вынудив их разбирать хитросплетения чужого языка
в надежде еще раз услышать мой голос.
С другой стороны, alter ego, для которого эти строки - дебют (мы и в
этом противоположны друг другу), непрочь переложить часть ответственнос-
ти на плечи своего мэтра. Что ж, учеников нужно щадить и относиться к
ним по возможности снисходительно. Вот и теперь: мой famulus явно устал.
Ему теснит голову от непривычных мыслей и слов. Он уже шепчет свое "буэ-
нос ночес", почерпнутое из вестсайдского мюзикла. И мне ничего не оста-
ется, как только черкнуть последний раз своим призрачным пером то крат-
кое заключение, которое не может ничего изменить и которое уже вобрал в
