отец, - спросил С.А., снижая все-таки голос до обычного невнятного: -
что ж, может быть... ну хоть теперь, может быть, поможешь?" Он потупил-
ся. "Ты говорил в дирекции?" - спросил в свой черед неуверенно Абрам Со-
ломонович. "Да ведь... идиоты! - сказал С.А. - Нет, наверно, нельзя. Мне
нельзя..." - закончил он сокрушенно: он, разумеется, имел в виду, что он
еврей.
Абрам Соломонович из разных слов С.А. и прошлых некоторых событий
знал, что С.А. мучится этим, и знал его обиду. Он тоже теперь потупился.
Затем сказал с некоторой, как будто бы прежней твердостью: "Хорошо, я
позвоню". И С.А., подняв глаза, уже с улыбкой и в самом деле чувствуя
так, как говорил, сказал ему: "Нет, если тебе это неприятно, ты этого не
делай, отец." Абрам Соломонович положил ему ладонь на руку и слегка
сжал, и они промолчали несколько минут.
Но ничего не помогло: во главу поставили старшего в секторе, и С.А.
остался подчиненным. Он ужасно волновался, пока решалось все, но и после
окончательного уже решения С.А. не стал спокоен. Снова его мучила бес-
сонница. Была новая осень, и, лежа без сна и перебирая обрывки дневных
слов, С.А. пробовал тщетно уснуть; ничего не помогало, и тогда он начи-
нал молиться. Но и молитва не давала ему покоя. И ее слова тоже разрыва-
лись и принимались кружить в голове, между тем как за окном проступал
среди деревьев рассвет, который С.А. чувствовал даже с закрытыми глаза-
ми. Иногда ночью, встав, С.А. зажигал свечу перед иконами на стеллаже и
после, легши, смотрел на огонь. От этого ему удалось два раза уснуть, и
свеча стала ритуалом.
Между тем на работе все теперь становилось чем дальше, тем хуже. Но-
вый начальник, специалист более в графике, чем в живописи, стал переори-
ентировать сектор. Графику С.А. знал дурно, заниматься ею не хотел, но и
не заявлял открыто собственной темы. Интриговал он отчаянно - и тем ниже
кланялся новому заведующему, говоря за спиной его уже прямые оскорбле-
ния, особенно дома, у себя на кухне. Иначе, чем идиотом, он его теперь
не звал. Но и все же прежнее искреннее уважение продолжало гнездиться в
нем, в разрыв со всем, с собственным его настоящим взглядом, так как и
оно тоже было настоящим. Ругая начальника, он не лгал, но и хваля в гла-
за и даже превознося, не лгал ни капли; напротив, в нем при этом даже
стеснялось все внутри от особенного, щекочущего удовольствия хвалить, и
голос набирал силу.
С.А. не пытался понять, что происходит у него внутри. Даже простая
мысль о раздвоенности, которая всегда витает в воздухе и служит универ-
сальным объяснителем чуть не для всех аномалий духа, не приходила ему на
ум. И ему было не до того: два присутственных дня странным образом стали
набирать вдруг силу. Теперь С.А. уже с воскресного утра начинал думать о
понедельнике и так же и всю среду проводил в предчувствии четверга. Ус-
покаивался он лишь заболев и уйдя на бюллетень: он в последнее время
стал часто что-то болеть. Одолевали его простуды, к которым тотчас при-
цепливалась боль в сердце и кашель; ему ставили астму и велели бросить
курить. И все же главный его недуг, бессонница, на время болезни остав-
лял его. По утрам С.А. чувствовал легкость в голове и радость от мысли,
что день начавшийся принадлежит ему.
Кроме того, дома у С.А. было все хорошо в сравнении с работой. После
рождения сына, которому было дано имя Виталий (нейтральное в нацио-
нальном смысле и еще подкрепленное русским отчеством), равнодушные отно-
шения между С.А. и его женой стали теплеть. И, что было еще важнее, те-
перь С.А. чувствовал, что и отец его стал ему ближе. Он боялся, что мно-
гим обидел уже отца и не вовсе прав перед ним, особенно после крещения.
Но Абрам Соломонович тогда же вскоре привез С.А. большой бронзовый выче-
каненный крест, оставшийся от матери, и отдал его на полку с иконами. И
чем старше становился внук, тем чаще приезжал Абрам Соломонович к сыну.
Он пристально и молча выслушивал те служебные обиды, на которые жаловал-
ся С.А. у себя на кухне, и тут тоже чувствовал С.А., что отец не проти-
вится больше его словам.
В последнее время С.А. снова принялся читать, уже без мысли найти ре-
шение вопросам, а лишь для удовольствия, следуя настроению. Абрам Соло-
монович в течение этих лет читал мало, но постоянно и не так, как С.А.:
он строго отбирал книги и прочитывал их с медлительным вниманием. Те-
перь, последние года два, он читал Толстого - романы и поздние статьи.
Утомляясь переездом от своей квартиры до квартиры С.А., он стал чаще ос-
таваться ночевать у сына и иногда задерживался и на несколько дней. С.А.
это было приятно. Снова, как прежде, Абрам Соломонович выходил утром на
кухню к чаю, иногда в халате или в майке. Его тело все еще сохраняло ви-
димость силы и подвижности, и только лицо, старчески-одутловатое, утра-
тив тонкость черт, сделалось невыразительно, словно угасло.
Иногда, тоже как прежде, Абрам Соломонович принимался говорить,
только тише и сдержанней и уже не касаясь намеренно себя или других. Он
говорил, что люди придают слишком мало значения обыкновенным вещам. Бы-
вают привычки, общие для всех, например - семья; о ней почти не думают
или думают между прочим, как о чем-нибудь очевидном, а между тем не ви-
дят ее смысла. Может быть, и прав был Уайльд, говорил Абрам Соломонович,
считая, что семья, брак убивают индивидуальность. Человек действительно
растворяется в своей жене и своих детях. Это так, но зато семья враждеб-
на его самости, его ячеству. Она его вынуждает видеть, что не он один на
свете и не весь свет для него. Если бы не семья, то и все общество было
бы войною всех против всех, однако нельзя всю жизнь только лишь воевать.
Помимо войны необходим мир, нужно уметь любить других и самому жить в
любви. Кроме семьи, этому негде научиться. И, может быть, у нас, в Рос-
сии, семья еще особенно важна.
У нас, русских, продолжал он думать и говорить (он теперь думал так),
есть эта черта отношения к своему как своему, родному: у нас никого не
исключают до конца из этого круга родственности, и даже жестокость у нас
семейная. У нас нет прав, все наши законы - фикция в сравнении с этим
чувством семейной тоже справедливости. У нас все еще наказывают и проща-
ют, а не казнят или милуют. У нас поэтому нельзя ни в чем создать и ад-
министрацию: официальная видимость тотчас подменяется какой-то домашней,
свойской сутью...
- Конечно, от этого злоупотребления, - заключал он печально. - Но бо-
роться с этим нельзя, это все равно, что с собственной душой. Может
быть, мы дики... и потому-то и важна семья: она все заменяет и заменит.
Он уставал и останавливался, а С.А., слушая его, кивал уважительно
или иногда, слегка, тоже очень уважительно, спорил. Но в общем, даже не
вникая глубоко в смысл слов, С.А. был согласен с Абрамом Соломоновичем,
с его тоном и с тем общим ласковым чувством, которое заключалось в его
словах. Старая ненависть к нему еще обостряла теперь ощущение любви в
С.А., и он явственно видел, как смыкаются воедино в его душе две части,
спрятанные им в понятие "отец".
Но бюллетень закрывался, Абрам Соломонович уезжал к себе, и снова на-
чинались беспокойства для С.А. Он снова интриговал, снова мучился бес-
сонницей, и опять летели годы незаметно, тем незаметней, чем трудней
доставалась С.А. жизнь.
Он написал большую статью, посвященную советской графике послевоенных
лет. В ночь перед обсуждением он не спал вовсе. Обсуждение на секторе
составляло форму приема к печати, и именно здесь, в этом звене, обретали
официальный вес все личные секторские отношения. С.А. боялся, что его
провалят. "Но почему же, господи, - думал он лежа, - почему мы ссоримся?
Почему вечно какие-то глупые недовольства друг другом, когда каждый из
нас и так... обречен? - это выговорилось в нем словно само собой. Он
вспомнил о вечной пропасти под ногами. - это гнусно, - стал думать
дальше С.А., - это подталкивание к краю, с деловым видом, без жалости.
Или даже с жалостью. Почему нельзя... не подталкивать?" О собственных
интригах он тут позабыл. На кухне с утра он был бледен и не смотрел на
жену. Она вдруг поднялась, вышла в комнату и вернулась минуту спустя,
держа перед собой что-то на ладони и смущенно улыбаясь.
- Помнишь? - сказала она. - Я его таскала в университет на экзамены.
Чтоб не провалиться.
Она поставила на стол возле чашки маленького костяного слоника. Спус-
тя полчаса С.А. ушел на работу со слоником в кармане. Перед этим он пос-
тоял по обыкновению с минуту перед стеллажом. Статья была принята, и
слоник перекочевал на полку с иконами.
С.А. не чувствовал в этом противоречия. Он не думал и не старался
объяснить что-либо себе. Все это - крест, иконы, свеча в металлической
пробке из-под вермута и теперь слоник - сочетались в его душе прихотли-
вым образом. Все они, так же, как старая заповедь - "так теперь нельзя",
- были временной отменой приговора, они разрешали жить, закрыв смерти
ход. И С.А. не пытался философствовать. Бог был для него великий главный
начальник, венчавший стройную пирамиду субординации, по которой С.А. ка-
рабкался от самого основания, с самой же юности, почти с детства, - и
дополз до старшего научного сотрудника; ниже основания пирамиды была
смерть.
Прошло еще около года. Была зима - самое наступление декабря, когда
во всем и особенно в пушистых больших снежинках чувствуется близость
Рождества. В жизни С.А. с осени наступило затишье: он даже спал покойно
по ночам, а в секторе в присутственные дни ощущал беззаботность и свобо-
ду. Внезапное совпадение двух обстоятельств, на вид отдаленных и незави-
симых, все всколыхнуло в нем.
К началу января в институте был запланирован годовой отчет. Вдруг вы-
яснилось, что у С.А. не достает полутора печатных листов до выполнения
плана. Он уже давно вошел в новую тему, хоть и не смирился с ней - ему
труднее было писать по ней, чем по старой, - а теперь, кстати же, от не-
го ожидалась статья в очередной сборник. С.А. было предложено поспешить
со статьей до окончания года. И тотчас вслед за тем, на следующий при-
сутственный день, в секторе началось давно таившееся под начальничьим
спудом и наконец пущенное в ход дело по изгнанию с работы некоего прек-
лонных лет коллеги, члена сектора, тоже старшего научного сотрудника,
которого было решено удалить на пенсию.
За годы службы в институте С.А. пережил несколько повальных сокраще-
ний, миновавших его фактически, но глубоко потрясших в душе. Он видел,
как разверзалась пропасть под ногами у тех, кто еще вчера был уверен во
многом, в том числе в завтрашнем дне, - и даже не смел вообразить, что
это может случиться с ним тоже. И вот теперь, как раз когда не все у не-
го было ладно и не хватало полутора листов, пропасть распахнулась совсем
рядом, под соседним столом...
Возвратясь с работы, С.А. в молчании отужинал и тотчас, уйдя в каби-
нет, сел за статью. Писал он всегда на желто-серых листах для вторых эк-
земпляров, крупными неровными буквами, кое-как складывавшимися в строку.
Теперь буквы получались у него крупней и неряшливей, и в первый же вечер
С.А. исписал ими стопу бумаги; однако, когда на следующий день с утра он
перепечатал написанное, с трудом набралось из всей стопы семь страничек
сырого текста. С деловитым отчаянием С.А. опять сел к столу. До следую-
щего присутственного дня он почти не отдыхал, но дело не двинулось. И
тотчас вообразилось С.А., что, если он не закончит статью в срок, его
выгонят в этот же отчет заодно с престарелым коллегой...
На работе все шло своим чередом. Несчастный удаляемый член сновал по
инстанциям, думая спастись. С.А. следил за ним со страхом и не смел за-
говорить под взглядами других. Наконец явился на стене приказ, и коллега
перестал показываться. Вздрагивающим голосом С.А. предложил собрать де-
