щий и вертлявый, он кланялся беспрестанно в зал, изгибаясь при этом всем
туловищем, улыбался, выпячивая челюсть, но шел тоже медленно, так, чтобы
не обогнать старика. По тому, что он нес лишь нотные тетради, Протасов
догадался, что это аккомпаниатор. Главным же действующим лицом был, ра-
зумеется, старик.
Они поднялись на сцену, причем аккомпаниатор поддержал старика за ло-
коть, старик прошел к своему стулу и огляделся, ища, на что бы поставить
футляр. Аккомпаниатор сейчас же заметил и это затруднение, проворно убе-
жал за кулису и вернулся оттуда со вторым стулом. Старик поблагодарил
его, сел и стал готовиться к концерту. В публике уже стихли аплодисменты
и установилась тишина: разговаривать при старике никто не решался, и да-
же иностранцы примолкли. Все ждали музыки.
Старик между тем развернул ноты, придвинул пюпитр, потом вынул флей-
ту, дунул в нее кряду несколько раз, уложил обратно в футляр и, мельком
глянув на клавесиниста (тот только что справился с концертным табуре-
том), встал, опираясь на трость, и шагнул к краю сцены. Все притаили ды-
хание. Это оказалось и необходимо: старик заговорил очень тихо, и даже в
первых рядах его было едва слышно.
- Друзья, - начал он неловким, высоким голосом, и звук этого голоса
странно прервал тишину. - Друзья. Вы знаете, должно быть, что я не хотел
выступать; мне казалось, что время моих концертов прошло; болезнь и воз-
раст служили мне в том оправданием. Но... но была причина, заставившая
меня согласиться - и вот я здесь. В программе объявлено несколько произ-
ведений. Не знаю, хватит ли у меня сил на все или, по крайней мере, на
все сразу. Я буду играть, сколько смогу. Может быть, нужно будет прер-
ваться или сделать антракт... Это все, что я хотел сказать вам.
Он наклонил голову. Еще мгновение он стоял у рампы, как бы примеряясь
к тишине, вновь наставшей после его слов, потом отвернулся и пошел к пю-
питру.
Внезапно люстра под потолком потускнела и угасла - и теперь только
боковые светильники озаряли зал. Раздался первый аккорд клавесина, ту-
гие, заостренные созвучья наполнили пространство зала и словно очертили
его пределы, явив его способность звучать, нести в себе и хранить каждое
дрожание струны, каждый малейший оттенок звука. Почти зримая отчетли-
вость гармонических обязательств, мгновенно овладев слухом, увела в
глубь музыкальной структуры, и там, у самого основания, в точке равнове-
сия ее сил, вдруг возник, подобно чистому и теплому лучу, ровный ток ме-
лодии: вступила флейта. Концерт начался.
Первые мгновения концерта всегда бывают особенны, словно бы призрачны
и нестойки. И, как бы ни сгладила чувств привычка, каждый чувствует в
эти минуты и волнение, и даже страх - не за себя, конечно, но за то, что
происходит на сцене. Прилежный зритель в это время весь обращается в
слух и созерцание - и так именно и поступил Протасов, развлеченный нео-
бычностью происходящего. Он жалел, что у него нет бинокля и как мог нап-
рягал свое и без того острое зрение, силясь разглядеть каждую черточку в
лице старика, чем-то поразившего его и растревожившего ему душу еще до
начала музыки. Но вот музыка полилась, и все совершавшееся стало входить
постепенно в привычное русло. Первое напряжение ослабло, зал поддался,
подчинился сцене, и Протасов, следуя общему ходу событий, тоже рассла-
бился и, откинувшись на неудобную спинку кресла, уже готов был забыть
все постороннее. Однако в тот вечер ему не суждено было выслушать кон-
церт так, как он хотел.
Уже давно - и как-то не обращая на это внимания - Протасов заметил,
что во рту у него или, может быть, в горле постепенно скапливается терп-
коватая жидкая горечь. И вот в тот миг, когда он как раз окончательно
забыл о ней, новый толчок в печени одновременно разъяснил причину ее по-
явления и вернул Протасова к действительности.
Испуганно вобрав воздуху, Протасов разом выпрямился в своем кресле и
не ухватился за живот потому только, что стеснялся окружающих. От пере-
мены позы боль, однако, нимало не утихла, а наоборот, раздвинулась так,
что Протасову пришлось, несколько изогнув руку, прижать болевшее место
локтем. Через локоть он сразу почувствовал особенное, похожее на сильно
увеличенный пульс тиканье и вздрагивание внутри живота, что часто случа-
ется при болях печени. Боль же теперь и не думала утихать, а словно бы
расходилась, как вода в целлофановом куле, отдавая в желудок и поясницу.
Страх овладел Протасовым. Не смея больше шевелиться, он бессмысленно ус-
тавился в чей-то затылок, бывший у него перед глазами, и путанные, пос-
пешные мысли, уже прежде, при первом толчке, посещавшие его, замелькали
у него в уме. "Что же это?.. На концерте!.. И ведь знал, чорт, не нужно
было идти... Но отчего?! И именно сейчас! Может, съел чего-нибудь?" Он
начал припоминать, что он ел в тот день и накануне. Уже несколько меся-
цев он соблюдал диету, был строг к себе и никакого попустительства
вспомнить не мог. И хотя теперь ему это было, в сущности, все равно, но
мысль, что ни вины его, ни причины во всем этом нет, - эта мысль вдруг
его обозлила. Протасов насупился, пробормотал проклятие чуть не в слух
и, борясь с собственным страхом боли, нарочно заерзал в кресле, словно
бы желая усесться поудобнее. Боль осталась прежней, никак не откликнув-
шись и не присмирев. Зато обеспокоились и оглянулись соседи справа: от
движений Протасова где-то внутри кресла получился скрип и гудение пружи-
ны. Страшась их взглядов, Протасов убрал локоть от живота и положил руки
на подлокотники, обхватив пальцами точеные шишечки-завитушки, которыми
эти подлокотники оканчивались. Ладони его сильно вспотели, и прохладное
полированное дерево приятно остудило их. "Нужно отвлечься, - решил Про-
тасов. - Не думать о печени и слушать концерт. Все будет хорошо, если не
думать".
Концерт меж тем шел своим чередом, и Протасов постарался вновь вклю-
читься в движение музыки. Однако к первой вещи он уже опоздал. Раздались
заключительные аккорды, и не успел еще звон клавесина угаснуть, как весь
зал захлопал. Протасова это удивило; он считал прослушанное лишь на-
чальной частью какой-то более крупной формы, между частями же, как из-
вестно, аплодировать не принято. Но раз аплодировали все, то он тоже вы-
пустил подлокотники и ударил несколько раз в ладоши. В конце концов, ему
было все равно, чем занять себя - лишь бы умерить боль.
Старик-флейтист и в этот раз мало внимания обратил на аплодисменты.
Он лишь слегка покачал головой, не подымаясь со стула, и, когда шум
стих, сделал знак клавесинисту продолжать.
Новая пьеса оказалась знакомой Протасову: это была минорная соната
Генделя. Протасов не помнил тональности, а на слух определить не умел.
Но ему не это требовалось. Зная всякий новый поворот темы, он без труда
включился в бег музыки и сам не заметил, как боль потеряла остроту и ес-
ли не ослабла, то, по крайней мере, не усиливалась. В скором времени
Протасов уже почти искренно слушал музыку.
Старик играл виртуозно. Соната, может быть, не слишком глубокая, тре-
бовала, однако, большого напряжения и энергии. И Протасов с интересом
следил, как выполняет старик сложнейшие переходы, взлеты и перепады ген-
делевского Allegro - бесстрастно, с почти окаменевшим лицом, не повторяя
телом волны ритма, как часто это делают скрипачи и флейтисты, да и про-
чие музыканты, как бы помогая себе. Все их тело тогда живет музыкой -
старик же сидел неподвижно, устремив взгляд в нотную тетрадь, и звуки
флейты казались самостоятельными, независимыми от него. В высшей точке
взлета флейта замерла - и каскад клавесинных пассажей разрешился в фи-
нал. Зал вздохнул облегченно, зашевелился, поспешно откашливаясь, пере-
водя дыхание, - и вторая, медленная часть зазвучала.
Но Протасов снова отвлекся. Боль, забывшись на миг, спохватилась и
вновь запустила ему коготь в живот. Только к прежней рези теперь приба-
вилось еще какое-то особенное давление или весомость, так что собствен-
ная печень представилась вдруг Протасову чем-то вроде завернутого в мар-
лю творога, отжимаемого под прессом. Удерживая стон, Протасов снова вы-
пустил из рук резные шишечки, нагнулся вперед и, приложив ладонь к живо-
ту, постарался сосредоточиться на музыке, в то же время поглаживая живот
и придерживая его сбоку локтем другой руки. В таком положении он прослу-
шал вторую и третью части генделевской сонаты и чуть-чуть распрямился
только, когда пришло время хлопать.
Вслед за Генделем заиграли какую-то легкую, воздушную вещицу, автора
которой Протасов не знал. Состояла она из двух частей, коротких и почти
одинаковых. Старик-флейтист, очевидно, выбрал ее в качестве дивертисмен-
та. И Протасов, нимало не увлекшись ею, оказался предоставленным самому
себе и своей боли. Скука - особенная, какая бывает только у хронических
больных, терпящих давно от своего недуга - одолела Протасовым. Он уже
решился, несмотря на неловкость такого поступка, подняться и выйти вон,
сказав себе: "В конце концов, я болен, это не моя вина", когда неожидан-
ное обстоятельство привлекло его внимание. Как раз окончилась первая
часть назойливой вещички. Публика, как и в каждом перерыве, чуть пошеве-
лилась и откашлялась - и вдруг Протасов услыхал, что кашель - и не такой
уж случайный и невинный - идет не только из зала, но и со сцены. Удив-
ленный этим, он поднял глаза. Старик-флейтист сидел в прежней позе, дер-
жа флейту у колена; но другой рукой он достал из кармана платок, уже из-
рядно помятый, хотя и свежий, и прижимал его теперь к губам, приглушая
этим все же вполне явственный кашель. Впрочем, он тут же и спрятал пла-
ток и начал вторую часть, и Протасов вновь опустил глаза... но решил по-
чему-то повременить с уходом.
Подозрения Протасова вскоре же подтвердились. Завершив дивертисмент-
ную безделушку и получив очередную порцию рукоплесканий, старик повер-
нулся к клавесинисту, сказал ему несколько слов и стал играть сонату Ба-
ха для флейты-соло. Клавесин молчал, и теперь дыхание старика, когда он
отрывался от флейты, стало явственно слышно. И в эти секунды навострив-
ший уши Протасов уверенно различил сдавленный сухой свист, идущий из
глубины тела старика, из каких-то дальних, пораженных болезнью закоулков
его легких. "Боже мой, - с непонятным себе самому чувством подумал Про-
тасов. - Он ведь совсем болен! Как он играет?" Он снова стал слушать му-
зыку. С прежней уверенной непринужденностью разворачивалась тема, флейта
пела, по-прежнему ровный ход мелодии подчинял себе и уводил внутрь зву-
ков, в то, что скрывалось за ними; и Протасов вдруг потерял способность
слышать все, кроме музыки, хрипящее дыхание старика осталось где-то вов-
не, а мелодическая нить, странным образом сплетясь с его собственной
болью, показалась осязаемой и почти материальной.
На этот раз он не принял участия в общих рукоплесканиях. Скрючившись,
почти прислонившись лбом к спинке впереди стоявшего кресла, уже не стес-
няясь, сжимал он рукой живот и, полузакрыв глаза, думал о старике, кото-
рый теперь, за этим шумом и хлопаньем, конечно же, снова кашлял и прижи-
мал к губам платок, а в груди его, в бесчисленных ветвлениях легких,
мельчайшие капельки слизи скапливались и стекались, не давая ему дышать,
превращая каждый вздох его в хрип, поднимались выше и с кашлем отходили
в платок бледными комками мокроты.
Аплодисменты замерли. Ударил аккорд клавесина, вновь побежали колючие
созвучья, и тотчас новая тема, ясная и чистая, полилась в зал. Но Прота-
сов больше не мог отвлечься музыкой. Мысль о старике неожиданно вызвала
в нем какое-то особенное отвращение, почти брезгливость; его затошнило,
он почувствовал, как печень его словно надувается и тянет ему живот и
вместе с этим ширится боль, так что уже нельзя сказать с уверенностью,
где именно болит: даже в левый бок и поясницу тянутся отростки боли. Он
