- Там же, где раньше, - Глэдис прищурилась и улыбнулась. - Здание Ра-
туши. Гостиная у фонтана. Третий этаж.
Теперь я ясно видел ее голую грудь (соски в помаде). Я огляделся. Так
и есть. Я лежал на кушетке, в углу. Стол был убран, шторы раздернуты.
- Это был сон? - спросил я.
- Гипноз, - Сульт потер руки. - Ну что? Как? Было похоже?
- Он мастер, - сказала Глэдис.
Я промолчал. И молчал долго. Потом сказал:
- Сульт! Вы говорили о полиндромах.
- Это вам показалось, - любезно сообщил он.
- Всё?
- Всё.
- И Хоп-Фрог?
- Тоже.
- Гм. Значит...
- Что?
- Ничего нет?
- Напротив; всё есть. И лама жив, слава Богу. Даже не знает о вас.
- Ага...
Я еще раз - подробней - оглядел груди Глэдис. Она с смехом прикрылась
рукой. Впрочем то, что в стене справа не было двери (через нее мы вышли
вчера), было, должно быть, важней.
- Мой стиль, - комментировал Сульт. - Я люблю начать с пустяка. Пряж-
ки, застежки, бусины. Мир крошится, как хлеб. Потом лепится вновь. С ва-
ми, впрочем, все было просто. Никаких вывертов, ужасов, всех этих фанта-
зий в духе Калло. Отдых! А то как приедет какой-нибудь... клещ... - Он
хихикнул. - Кстати, вы знаете? Завтра праздник цветов. Единственный в
городе. Традиционный. Потому принято считать, что здесь живут хиппи. Не
пропустите! Он понравится вам. - Сульт! - перебил я. - Скажите мне прав-
ду. Не лгите мне.
Вид его стал строг - как тогда, у "Асклепия".
- Да?
- Зачем вы это сделали?
Он вздохнул. И отвел глаза. Глэдис тоже вздохнула.
- Гадкая должность, - сказал он потом. - Хотел дать вам шанс. И
только. Это как остановка в пустыне. Порой помогает - вроде любви. Го-
род, впрочем, и создан для этого. Я не знаю по-русски; но разве Штильман
давеча вам это не говорил?..
1992
ПЕСОЧНОЕ ВРЕМЯ*
Посвящается Дмитрию Баталину
Когда общество больно, от человека, если он хочет остаться здоров,
требуются огромные усилия воли, характера, всей личности.
Сергей Абрамович Галич был уже в раннем детстве слабым и очень впе-
чатлительным ребенком, и этим можно до некоторой степени объяснить то
ужасное (и бессмысленное, как все ужасное) стечение обстоятельств, в ко-
торое он в конце концов попал на середине своей жизни.
Существовали, конечно, и другие причины, из которых главные были три:
во-первых, книги, во-вторых, картины и, в-третьих, то, что на одну часть
- по отцу - С.А. был еврей; это обстоятельство не требует разъяснений,
тогда как, напротив, два первых в них нуждаются.
Книги в жизни С.А. заняли то место, которое обычно они и занимают в
жизни ребенка из интеллигентной читающей семьи, где к тому же есть раз-
нообразная библиотека. Паустовский однажды сказал, что человек узнает о
мире на девять десятых из книг. Это, может быть, верно, но верно и дру-
гое: именно на столько же не узнает он из них о самом себе. Вопреки рас-
хожему мнению, книги только мешают человеку узнать себя, особенно с
детских лет. Увлекшись раз чтением, С.А. вскоре уже приучился легко пе-
реживать чужие жизни и сносить выдуманные невзгоды - с тем только, чтобы
самого его не беспокоили на диване в столовой, где он привык читать ле-
жа. От такого чтения глаза его уже к двенадцати годам ослабли так, что
потребовались очки.
Отец С.А., Абрам Соломонович Галич, был художник. Он поздно женился и
был старше своего сына на тридцать шесть лет. За эти тридцать шесть лет
он успел добиться немалого на своем поприще, а к тому времени, когда
С.А. вырос, уже был лауреатом различных премий и слыл за человека состо-
ятельного; но в этом же заключалась и вторая будущая беда С.А.
Отец С.А. не был по своей натуре борцом; он плавал неглубоко и никог-
да - против течения. При всем том он не был и глуп, даже совсем напро-
тив, и потому понимал свое настоящее положение. В сущности, он был нес-
частный человек. В кругу близких ему людей он изредка рассказывал о том
странном времени, когда им, то есть ему и его тогдашним товарищам, вдруг
было объявлено, что их учителя, почтенные старцы, не заслуживают вовсе
того уважения, с которым к ним до сих пор относились, что "пережитки
прошлого слишком сильны в них, тогда как вы, молодежь, полны сил и энту-
зиазма (это слово тогда очень любили), да, энтузиазма, и именно на вас
лежит почетное право и даже обязанность создать искусство нового време-
ни." - "Тогда-то, - рассказывал Абрам Соломонович, - нам вдруг дали до-
рогу, зеленую улицу, выставляли везде, печатали даже в журналах - а ведь
нам было двадцать - что там! восемнадцать, семнадцать лет!" В этом,
правда, очень умеренном смысле он считал себя тоже жертвой.
С.А. в детстве не любил картин своего отца. Это были все какие-то
скучные, даже отталкивающие по сочетанию красок изображения незнакомых
людей с плоскими лицами в простой одежде, но с орденом где-нибудь у
сердца, людей, которых С.А. никогда не видел в доме, таких, к каким ни-
когда не ходили они с отцом в гости - словом, людей другого мира, похо-
жего на тот, из которого говорят по радио. Отцовские пейзажи - рощи и
поля - тоже ему не нравились.
Но как-то уже в самом детстве С.А. почувствовал в потайном уголке
своей полусонной еще души, что говорить об этом отцу не следует; что это
то, о чем не нужно говорить даже себе. Отец никогда не вывешивал своих
картин на стены, держал их всегда в мастерской, а туда не обязательно
было заглядывать.
Зато огромное удовольствие получал С.А. от листания художественных
альбомов. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, он стал отыскивать и
долго рассматривал изображения голых женщин в этих альбомах. Что-то
внутри у него сжималось, во рту появлялся тягуче-сладостный вкус, а в
груди и животе щекотало словно маленьким пушистым хвостом: хотелось зак-
рыть глаза и перевести дыхание. Вместе с тем, исподволь, в нем воспиты-
валось и художественное чутье.
В школе, как и обычно для детей его круга, у него не все было ладно.
Он едва успевал по алгебре и физике, и в конце седьмого класса отец на-
нял ему репетитора. Репетитором взялся быть студент с скверным запахом
изо рта, и, таким образом, алгебра стоила С.А. больше, чем его отцу, хо-
тя тот платил студенту по пять рублей в час. "Это какой-то таксист, а не
репетитор," - сказал отец однажды кому-то, но все же С.А. чуть не остал-
ся на второй год из-за алгебры. На этот раз отец спас его окончательно
разговором с директором. С.А. дожидался отца внизу, в коридоре школы, и
все смотрел на желтую крашеную стену; отец вышел от директора и, сказав
С.А.; "Ну, дружок, ты был на волоске", повел его домой. Уже был давно
вечер дождливого весеннего дня. С.А. тогда очень запомнил и понял, как
это: быть на волоске.
До этого времени семья Галичей жила в столице. Так как их квартира и
студия Абрама Соломоновича помещалась в одном из старинных домов центра,
то С.А. преимущественно и знал центр; окраины казались ему уже как бы
другим городом. Он не мог представить себя живущим там или в каком-ни-
будь любом другом месте, кроме центра, однако три года спустя - С.А.
тогда только что окончил, наконец, школу и поступил на первый курс ис-
кусствоведческого отделения - в жизни их семьи совершилась огромная и
несчастная перемена, странно вдруг исказившая судьбу С.А. Произошло это
так:
Уже давно минуло самое черное для страны, хотя и выгодное для отца
С.А. время (о своей выгоде сам он говорил всегда как бы в кавычках, с
улыбкой печали). Жар политической весны проник в разные углы освобожден-
ного общества, и в том числе в мир искусств. Как-то сразу появились раз-
ные течения, уже не один только Репин был в чест(, признавали, например,
и Врубеля, несмотря на весь его символистический сиреневый туман, а
главное, кроме прошлого, открылось заграничное настоящее: авангардизм,
примитивизм, кубизм и вообще все то, в чем Россия когда-то была первой,
а теперь стала последней - все это шло теперь из-за рубежа. Где-то, чуть
ли не в Пассаже, спешно объявили выставку новых, наших, молодых художни-
ков, - и вот Абрам Соломонович, который в глубине души был не только
умен, но и честен (причем это без всякой иронии) - Абрам Соломонович тут
решился тряхнуть стариною. "Уж не совсем же я и Чартков! - говорил он,
посмеиваясь, домочадцам. - Конечно, кавалеры орденов кому хочешь руку
испортят... Но да посмотрим!" Он работал несколько недель. Итог был уди-
вительный. На полотне Абрама Соломоновича причудливым образом смешались
все те новшества, которых он прежде себе не позволял, с тем, что он пи-
сал и раньше, поданном, однако, теперь уже в совершенно ином ракурсе.
Картина изображала коровницу, какую-то бабку-доярку. Однако эта бабка
вся была написана перекрещивающимися квадратами, четвероугольниками,
трехугольниками и кругами. Огромная, даже страшная бабка давила вообра-
жение. В сознании зрителя тотчас возникал весь образ этого ужасного и
откровенного в своем безобразии тела, этой почти машины из мяса и кос-
тей, пригодной лишь на то, чтобы работать, есть и рожать. Отталкивающая
цветовая гамма - та самая, что и прежде - здесь еще усугубляла эффект.
Но главным в картине (находка, которой Абрам Соломонович тайно и явно
гордился) были глаза бабы: отуманенные плотской глупостью, воловьи, пу-
гающие в своем реально лоснящемся блеске глаза смотрели на зрителя так,
что хотелось отвернуться...
- А? Как вам моя волоокая красотка? - спрашивал Абрам Соломонович у
оторопелых домашних приятелей, призванных в качестве судей, и наслаждал-
ся их замешательством. В этой картине, как он знал сам, было много прав-
ды - пусть даже и не без уступок моде; в тот же месяц она была принята
по желанию Абрама Соломоновича в число картин для будущей выставки. Аб-
рам Соломонович предвкушал заслуженный гром и триумф.
И гром грянул, но не триумфальный гром литавр. Как ни был научен
жизнью Абрам Соломонович, все же в новых для него условиях он не сумел
сориентироваться правильно - а может быть (и скорее всего), раз в жизни
не захотел. Намеренно или нет, но он забыл о тех бывших своих соратни-
ках, которым прошлое дало лавры, а будущее не сулило ничего, кроме заб-
вения и позора. Между тем они были людьми тонкими и находчивыми на свой
лад и вовсе не собирались так уж просто исчезнуть. Они не стали и мело-
читься. В день открытия выставки вдруг выразило желание посетить ее одно
важное лицо, - столь важное, что выше него был уже один только Бог (при-
чем даже и это официально отрицалось). Всё тотчас приготовилось к его
приезду - и вот оно прибыло само.
Нельзя утаить, что важное лицо крепко подпоили и науськали перед по-
сещением выставки. Оно уже, кажется, заранее кипело и недобро румяни-
лось, ступая по лестнице. В первом же зале попалась ему на глаза "Дояр-
ка" Абрама Соломоновича.
Лицо кричало минут пятнадцать. Оно бегало по залам в сопровождении
холеных отутюженных других лиц, топало ногами, брызгало и обещало пока-
зать всем такую мать, которой никто из присутствующих никогда не видел.
За тем оно и уехало. С треском, в один миг выставка закрылась.
Абрам Соломонович не присутствовал сам при посещении выставки лицом.
Он побледнел полчаса спустя, у себя в кабинете, с телефонной трубкой у
уха. Потом бледность его прошла, он стал так спокоен, как обычно, и так
же спокойно сообщил жене и сыну, что через неделю он намерен покинуть
столицу навсегда: всей семьей они перебираются отсюда в другое место.
Справедливости ради скажем, что Абрама Соломоновича никто не гнал: он
уехал сам, и не за границу, а только за Урал, по собственной воле и ос-
мотрительности. И он не ошибся: его оставили в покое.
Абрам Соломонович и прежде умел устраивать свои дела. Теперь, на но-
вом месте, он тоже легко нашел все нужные ему связи и уже очень скоро
