общем, было нечего. Индеец был ему отдан, и теперь лишь его собственный
долг был за ним. Он действительно обещал как-то Эле...
- Я... мне лучше не надо тогда... индейца, - промямлил он неловко.
- Нетушки, - сказала Эля. - Хитрый какой... - она улыбнулась ему. -
Ну?
- Иди-иди, - встрял грозный Гешка. Должно быть, в глазах Эли реванш
был ему необходим, и он уже подступался к Дозорскому. Но Дозорский в
этот раз почти его не заметил. Склонив голову и припадая почему-то на
правый бок, неуклюже, с трудом поплелся он мимо качелей и песочника, че-
рез весь двор в кусты. Хрюша остался сидеть возле скамейки.
Снова Эля, Лера и Гешка окружили его.
- Давай, снимай, - сказала нетерпеливо Лера. Эля с любопытством сле-
дила за ним.
Чувствуя странную тягость в губах и на языке, Дозорский подцепил
большим пальцем резиновый пояс штанов и потянул их вместе с трусами ос-
торожно вниз, к бедрам. Глядел он при этом на одну Элю, ей в глаза, Эля
тоже прямо смотрела на него, причем в зрачках ее вдруг он увидел что-то
такое, чего прежде не знал и теперь тоже не понял, чт( это было. Он
вздрогнул.
- Ну? - прикрикнул на него Гешка. - Чего встал? Давай, давай.
Дозорский согнулся, стянул штаны до колен, подумал еще, с вялой мед-
лительностью, что так это будет уже, должно быть, довольно, поднял голо-
ву - и тут увидел отца.
Он замер. И все замерло с ним. Мир утратил звук, все совершилось в
полной тишине. Не стало Эли, не стало Леры. Молча канул куда-то отврати-
тельный рябой Гешка. И только Дозорский на тонких ногах, перепачканных в
черное и зеленое, с расцарапанными укусами комаров и со штанами, спущен-
ными по самые колени, стоял один посреди карликовых кустиков, не способ-
ных скрыть его, и плакал во весь голос, кривя рот, перед глазами своего
отца, который тоже стоял и смотрел на него неподвижно и грустно. Он так
и запомнил его. И когда, спустя семь лет, весь опухший от новых слез, он
шел через этот же двор, в снегопад, за его гробом, отец мерещился ему
все таким же, в закатных летних лучах, с светлым и печальным своим
взглядом и с обескровленной, вероятно, сжатой от напряжения нижней гу-
бой.
1990
КОЛЬЦО АГАСФЕРА
Русские становятся эмигрантами задолго до того, как покидают родину;
иногда они и вовсе ее не покидают. Это Достоевский, наш погребальный ге-
ний, даже на своих портретах неприятно похожий на катафалк, впервые ска-
зал, что мы в России чуть ли не все эмигранты. Признаться, мне кажется,
что это он сочинил Россию такой, как она есть. Всего полвека прошло, как
уж стали расстреливать за "внутреннее эмигрантство". А в наше время,
свободное от репрессий по пустякам, очевидно, можно говорить и о внут-
ренней ностальгии. Я стал эмигрантом в Киеве, летом, июльской ночью,
настолько густой от свечи, горевшей на столе моем, что трудно было ды-
шать. Я понял это почти сразу, глядя вперед в будущее сквозь тьму, хотя
тогда и речи не шло о паспортах, вызовах, визах, вообще обо всем том,
что сопутствует перемене отечества. Я склонен думать, что так это случи-
лось из-за других, куда более важных для меня забот, охвативших меня
тогда, с той минуты. Помутив разум, они обострили интуицию, а с нею
вместе и стыд, в преодолении которого, как известно, кроется вся сла-
дость вины и греха.
Впрочем: что мы знаем о своей вине? И где чужая подлость, окончив-
шись, начинает быть нашей? Бесстыдство отчаяния иногда извинительно, но
все же для меня этот вопрос не из праздных, хотя бы уже потому, что он
приходит вечерами, ко сну (у меня бессонница), сопровождая некое - но
только одно-единственное, это важно - раскаяние, о котором речь впереди.
Та киевская ночь, как и все на свете, имела свою предысторию. Я уже
чувствую, что мне придется забегать вперед или отступать вспять, чтобы
соединить в одно две половины, из которых слагается временное бытие на-
ше. Однако если верить Блаженному Августину, настоящее неподвластно уму,
а прошлое и будущее довлеют всегда. Вот почему удобнее вести счет от
сотворения мира, как это и делают русские испокон веков. Что ж с того,
что мой мир был создан по ошибке? Было так:
Три года назад в студенческой столовой, где прейскурант составляется
университетским врачом без учета повара-ворюги, я познакомился с девуш-
кой, принявшей меня за другого. Мы посмеялись и разошлись друзьями, а
теперь она ехала из приморского города в Киев, шля телеграммные эстафе-
ты, в которых перед подписью ставила "не цел(ю" - в расчете на моих
родственников-пуритан, в чьей квартире я жил и чье пуританство было, ко-
нечно, фиктивным. Она ехала не ко мне: в пятистах километрах от Киева
отбывал свой первый армейский год ее жених - "милый", как звала она его
в третьем лице, при других. Он был младше ее, я - старше.
Все мы - он, я и она - происходили из далекого сибирского Городка, в
тех широтах единственного и потому известного, о котором даже и летней
порой легче говорить как о спрятанном по самые окна в сугробах. Она лю-
била песок и море, я - Киев, а ее милый сейчас был не вправе любить. Из
Зауралья в Закарпатье он был заброшен по воле военкомата, бездушной, как
рулетка, но тайно расчетливой, как шулерский блеф. Судьба его еще раньше
(как, впрочем, и позже) сыграла не раз против него. Отец его был писа-
тель. Родив сына и дочь - мою ровесницу и мне знакомую - он умер темной
смертью, о которой ходили слухи. Как и все писатели у нас, он не печа-
тался, и я могу судить о нем лишь по тем двум рассказам, которые переда-
ла мне вкратце шепотом невеста его сына, лежа со мной в постели и устав
от бесплодной, благодаря грамицидиновой мази, любви. Но это прошлое было
еще будущим, когда, ставя будильник на полпятого утра (поезд прибывал в
Киев в пять с четвертью), я лег в последний раз один под свое одеяло без
надежды уснуть.
Итак, она ехала не ко мне. Внешней лжи в этом не было: она была моей
подружкой и между нами не случилось ни поцелуя. Об имени ее я умолчу.
Впрочем, я никогда и не звал ее по имени. Это считалось привилегией ми-
лого, а для меня она всегда была нежным и хищным зверьком, склонным
расплачиваться с человечеством шкуркой, а ей уступившим имя. Она сама
слегка следила за исполнением этой традиции, не допуская путаницы в сво-
их именах: у нее была кое в чем склонность к порядку.
Отчасти ее понуждала к этому ее учеба. Четыре университетских года
она с строгим усердием, взбадриваемым по временам ее отцом, темноликим
химиком-евреем, постигала древний восточный язык, и корешки с иероглифа-
ми, похожими на паучков или черные неопасные цветы, приятно разнообрази-
ли глубину ее книжных полок. Квадратная высокая комната ее была обстав-
лена мягкой мебелью, и мягкие же карамели-подушки лежали по углам ее
кровати, настолько широкой, что она при своем росте могла упасть - и па-
дала - поперек. Все это, вместе с светом низовой настенной лампы и лег-
кой тенью (днем) от тонких штор, останавливало взгляд и вызывало мысль о
приятной неспешности. И я и не спешил в этой комнате все те годы, кото-
рые из вечера в вечер проводил здесь. Потому именно я не был удивлен,
когда поезд из приморского города прибыл в Киев с уверенным опозданием
вместо пяти утра в полдень: она должна была иметь время выспаться. Улы-
баясь так, как улыбаются сладко потягиваясь, она смотрела на перрон из
окна вагона-спальника, который продолжал ход уже только затем, чтобы ос-
тановиться. Бессонница, намеренная или непобежденная, обостряет вещи и
слова, и я не мог сдержать смех, глядя на ее загорелое лицо, в котором
читалось нетерпеливо-веселое: "Ну где же ты-ы-ы?!." Поворот головы, дви-
женье взгляда - и вот она уже смеялась вместе со мной, а я, не слыша еще
за стеклом ее смеха, вспомнил его так, будто стекла не было, как никогда
нельзя вспомнить голой силой ума или мертвым посредством телефона, нахо-
дясь в действительной дали.
Она появилась в сутолоке тамбура, толкая перед собою полосатый чемо-
дан и придерживая за спиной наплечную сумку с хвостом ракетки для тенни-
са: тонкая, подвижная, маленькая, особенно маленькая в сравнении с суту-
лым громилой, который, весь лоснясь от восторга, глядел за мое ухо, где
ему кто-то приветно махал цветком. Я же мерил ее взглядом первой любви,
узнавшей, наконец, с благодарностью свой образ в прохладе подставленного
разлукой зеркала. ("О, да это тебе попался еще очень крупный экземпляр!"
- много позже говорила она о себе, голая, лежа передо мной и с удо-
вольствием себя оглядывая: она, разумеется, намекала на ту нежную тварь,
имя которой присвоила.)
Смех не оставлял меня. То был вечный, давний мой смех по ней, смех,
вошедший у меня в привычку и ставший моим не теперь, на перроне, а тог-
да, в аппетитно-вонючем буфете университета, где впервые она меня увиде-
ла, думая, что видит не впервые... Она остановилась передо мной. Еще ко-
роткое замешательство ее: целовать - не целовать, разрешившееся тотчас
телеграфной формулой,- и я принял ее чемодан вместе с сумкой, дамская
легкость которой с лихвой была искуплена тут же в автобусе, когда, тыча
всем вокруг теннисным привеском в живот, я отвечал надменной наглостью
на проклятья.
От вокзала наш разговор был по видимости зыбок. На деле одна настой-
чивая фраза из ее депеши занимала мой ум: привет от кого-то, кого я, по
ее словам, "полюбил бы, как родного". Это могло значить единственное:
чье-то еще вовремя не остерегшееся сердце забилось сильней от ее рук или
губ, которыми и впрямь, как вскоре же я узнал, она умела целовать в
сердце. Отчего сообщала она мне это? Тут, как и во всем, что исходило от
нее, тщетно было бы искать расчет; попросту она хотела, чтобы я знал ее
и знал о ней. И я покорно слушал, улыбаясь, и покусывал губу, не
чувствуя нужды угадать вперед, что она скажет дальше.
Прежде, еще в Городке, речь шла иногда о ее милом. Она не скрывала и
того, что его любит, входя невзначай в подробности; я кивал, посмеива-
ясь, а теперь усомнился в правоте той моей неспешности, которую навлекла
на меня предательская комната с иероглифом. Сомнения мои были разрешены
у самой автобусной остановки. Энергически тряхнув каштановой прядью поб-
лекших от морской соли волос, она пресекла разговор решительным: "Ну...
Да ведь ты и так всё знаешь (...знаешь?)".
Правда, так и было. В отличие от ее родителей и милого я знал все.
Постепенно, но верно вкрадывалась между нами плоть; однако это была оду-
хотворенная, нетяжелая плоть, просвеченная добродушным доверием, столь
естественным для нас, профессорских дочек-сынков, случайно оказавшихся
на высоте дружбы. В жарком автобусе, утирая струйку со лба, я еще раз
поразился той прозрачной чистоте чувства, которую оставила во мне моя
бессонная ночь.
Этот год Россия праздновала крестное тысячелетие. Человек в рясе,
после полувека пустоты, вновь замелькал в толпе киевских улиц; с непри-
вычки на него оглядывались. Этим, то есть оглядыванием, собственно, и
был занят весь июль. Всегда одинокий в скопище людском, пусть даже в
церкви, не понимая зачем, я однако с упорством искал узкую тропу, по ко-
торой можно еще пройти вспять, не конфузясь за собственный разум. Крест-
ный ход на Владимирской горке под проливным дождем, очевидно, именно
благодаря дождю, примирил меня с толчеей. Желая длить разговор и радуясь
теме, я сказал несколько слов из тех, которые приводят голос и тон в не-
обходимое соответствие. Она отвела предложение равнодушной шуткой, бес-
печности которой позавидовал бы любой заядлый персоналист, борец с
рабством у культуры. Удобно обхватив меня за пояс - до поручня тянуться
ей было далеко, - она еще подышала ласково мне в грудь и тотчас, отвер-
нувшись, вперилась взглядом в глаза месячному щенку, ехавшему по со-
