седству в корзине на коленях буколической старушки.
- Ну а в Киев... ты надолго? - осторожно спросил я, осязая сквозь ру-
баху тугую мякоть ее локтей.
- Как будет с билетами; день, два... - Потеплевший от щенка взгляд
вернулся ко мне, и она прибавила тихо: - Меня ждут.
Разумеется, я не стал говорить, что тоже ее ждал; это, к тому же, бы-
ла не вполне правда. Будущее имеет склонность кривить прошлое на свой
лад. Прошлое платит тем, что не дает ему свободы, и я лишь кивнул, впер-
вые чувствуя нервный холодок в груди и между лопатками, вполне уместный
здесь, несмотря на автобусный зной.
Странно, но я никогда не мог вообразить себе ее любви к милому. А
между тем, сознаюсь, пытался не раз это сделать. Дело тут, очевидно, бы-
ло во мне самом. Я нахожу в себе и питаю неприязнь к тому обезличенному
цинизму, когда кажется, что за маской смеха уже нет ничего. Сходная иро-
ния (милый вне подозрений) бывает присуща деятелям контор, где беседа
переходит в допрос непринужденно. Мораль солипсиста зиждется на ней, а
слепота души - ее следствие. Вероятно, я был бы не прав, обвинив его во
всем этом, по крайней мере, одного его. Речь идет - повторю - лишь о
склонности, мельчайших пружинах поведения, частых в наш век, но у него
всегда удачно скрывавшихся за ловкой фразой тренированного бонмотиста.
Однако мне был в тягость его взгляд и раздражала ямочка на щеке (такая
же, кстати, как и у нее, когда она смеялась): ямочка насмешки. Надеюсь,
это не ревность водит теперь моим пером, чуждым вообще суете или гневу.
... - А будет душ?
Мы уже выходили из автобуса на солнечную площадку, с которой остава-
лось только поворотить в тенистую заводь моего двора. Здесь плакучие ивы
и плющ по стенам уничтожали давящие свойства стандартной архитектуры, а
аромат сада, проникая в подъезд, поднимался вплоть до четвертого этажа,
где квартировал я. Душ - это, может быть, единственное, без чего в самом
деле не умела она обходиться. Из ванной к столу, под перекрестным взгля-
дом моей родни, прилежно, но худо скрывавшей любопытство, она вышла в
коротком халатике, обмотав его кругом себя чуть не дважды: глаза ее све-
тились, и она кивнула ими мне в знак того, что готова к продолжению сво-
их дел. За билетами мы отправились тотчас же, лишь только смолк послед-
ний вздох моих тетушек, с жалостью взиравших на то, как мало она ест.
К услугам томимых жаждою добраться до ее милого из Киева потенциально
был готов чуть не весь транспортный ассортимент, предусмотренный челове-
чеством ввиду таких расстояний. Однако никому нет нужды пояснять, что
именно представляют собою билетные кассы в июле месяце в нашей стране.
После потных хвостов аэроагентства и безысходно-деятельной толпы, разв-
лекавшейся электронным автоотказчиком в бюро предварительной продажи же-
лезнодорожных "квытк(в", мне пришло на ум опробовать еще междугородное
автобусное сообщение. Она, со своей стороны, ничего не имела против зао-
конных удовольствий дня, проведенного в кресле "Икаруса". В самом деле:
очередь за автобусными билетами оказалась короче и прохладней, а суме-
речный зал придавал событиям мнимый лоск, приглушая тоску по сервису.
Пока я толкался в хвосте, отыскивая крайнего, она точно и быстро ра-
зобралась в таблице рейсов и, найдя нужный, устроила смотр молодым и
умеренно молодым людям, толпившимся вблизи кассового окна. Тут, однако,
ничего подходящего не было. Все же под конец она облюбовала одного, с
тусклой лысиной и взглядом рыбы, сохраненной для свежести в ведре, но
уже уставшей дышать и отчаявшейся. Я не слыхал, что ответил он ей на ее
улыбку с беззастенчивой ямочкой. Однако улыбка ее не исчезла, и в насто-
рожившейся тишине она негромко, но внятно произнесла с участием:
- Чтоб вас женщины так любили, - причем в глазах этого болвана тотчас
явилась озабоченность. Билет взял ей я в подвернувшейся тут же в углу
пустой кассе аэрофлота, прокричав три раза кряду сквозь мутный щит ее
имя-фамилию, замысловатые по-еврейски. Принтер все же сделал ошибку, ис-
купив, как мог, свою вину точностью во всем остальном: в дате вылета
(завтрашний день) и времени рейса (девять утра). Мы покинули зал продажи
билетов, сопровождаемые угрюмым вниманием пунктуальных очередников, и
вышли на солнце. Из моих рук она приняла билет как должное, без малейше-
го следа той постыдной радости, которая знакома каждому из нас в миг ов-
ладения ускользавшим до сей поры и взвинтившим себе цену дефицитом. Ка-
жется, именно тогда, впервые отчетливо, почти зримо представил я себе
толстощекого улыбчивого клерка, с мешковатой услужливостью встречающего
ее на пороге путевой конторы своей и искренне расположенного узнать, ку-
да именно и как мадемуазель желала бы поехать... Закинув сумочку за пле-
чо, одним поворотом головы она прогнала всю усталость билетных мытарств
и заявила решительно:
- Теперь - Киев.
Я растерялся, что показать ей. Высокомерный ли сумрак Печерска, или
музейную пустоту Кирилловки, так не вяжущуюся с безумием врубелевских
икон, или, быть может, двухэтажный Подол, на котором нужно заблудиться,
ежели хочешь найтись... Солнечный Киев брал свое, и, поперек Владимирс-
кой пройдя к спуску Святого Андрея, я был поражен, как странно обесцени-
лось все в моих глазах, глядевших в первый раз ее глазами. Впрочем, фу-
никулер пришелся ей по вкусу.
Не знаю, что это было. Она справлялась прилежно о всяком здании или
церкви, заступавшей нам путь, слушала и, пожалуй, хотела запомнить,
но... но я не встречал поддержки, отвечая. Словно то, что говорил я ей,
было нужно ей зачем-то, не само по себе, без той божественной бес-
цельности, для которой не существует даже самая возвышенная корысть.
Этот город был не единственным и далеко не главным в сложном маршруте ее
души, осведомленной, конечно, наперед обо всей предстоящей дороге, а по-
тому и склонной, по эгоизму странника, видеть лишь то, что есть, не за-
носясь в былое и грядущее. Ей было хорошо теперь, и большего она не ис-
кала.
Но что же было за этим, что скрывалось в глубине ее? Неожиданная па-
раллель, которую не посмел я додумать, чувство вечного скитальчества
мелькнуло во мне. Было ли это скрытное усилие не заметить жизни, взять
только то, что необходимо, подчинившись изменчивости судьбы? И не от
этого ли усилия (говорю, забегая опять вперед), не от него ли, только
уже чрезмерного, полгода спустя, уснула она в такси, упав лицом мне на
ладони, когда ездили мы выпроваживать некстати напомнившего о себе бес-
церемонным визитом ее южного знакомца, о котором я знал все, кроме того,
что он без пальцев и без глаз (глупая афганская мина)? Я был рад, что
она спала. Я видел лицо этого огромного неловкого парня, убийцы-не-
вольника, взиравшего бы на нее взглядом покорного льва, будь он в состо-
янии взирать. Она отвела его в его купе и тотчас вернулась на перрон,
где был я, не задерживаясь до объявления отхода. Надеюсь, я тогда не
улыбался, хотя судорожный изгиб на моих губах не покидал меня, словно
чувство удара по лицу. В такси было холодно, шофер гнал.
... Нас заставил вернуться домой мгновенный киевский дождь, перед тем
долго копившийся где-то над крышами. Он налил лужи и тотчас вспенил их,
и пока от троллейбуса мы перебегали ту же площадь, но кипевшую теперь
грозой, оба вымокли до последней нитки. Гроза кончилась у порога подъез-
да. Здесь же в подъезде натолкнулись мы на мою родню, в полном составе,
вооруженную зонтиками и дачной поклажей и поспевавшую на вечернюю элект-
ричку, очевидно, с тайной целью не заступить дорогу моей судьбе.
Гроза смирялась в отдалении; через отверстый балкон плыла прохладная
воздушная смесь из озонированных запахов и округленных влагою звуков,
шорохов по лужам шин, стуков последних капель, чужих шагов. Мы ужинали
вдвоем, переодевшись в сухое, но с дождевой водой в волосах, уже смутно
догадываясь, что происходящее с нами теперь - счастье.
Тарелки остались на столе; однако, по одной ей ведомому требованию
порядка, она вывернула наизнанку свой чемодан, и я, улегшись на тахту,
безучастно следил, как сползается обратно - не с большей в итоге пункту-
альностью - по двум комнатам раскинутое содержимое. Мне нравились ее ве-
щи, хотя она, это было видно, пользовалась ими скорей по необходимости и
в конце концов попросту спихала их как попало назад, выделив, впрочем,
что-то ей важное и отведя ему место. Вслед за тем стало ясно, что она
снова хочет в город; была половина двенадцатого.
Мы вышли во тьму. Высоко в листве, словно одинокие поэты для себя,
горели фонари, не озаряя ничего, кроме собственного неуютного гнезда из
листьев. Не знаю, что чувствовала она, но мне казалось, что черный город
тянет ее вглубь, как в пропасть. Двумя пустыми троллейбусами кое-как
добрались мы до центра. Вновь не узнавал я мест, наугад идя по знакомым
улицам, и с тайным страхом подымал глаза вверх, к освещенным снизу фаса-
дам, ища то, что было тут прежде мое, а теперь скрывалось, послушно отс-
тупая перед натиском чужого чувства. И снова город поддавался мне, взяв
на себя двусмысленную роль сводника и колыбели. Не прошло и двадцати ми-
нут, как он убаюкал ее; все плотнее прижималась она ко мне на холодеющих
после дождя переулках. Все ниже опускалась ее голова мне на плечо - и
вот уж я вез ее обратно, томно-серьезную, ничего не замечавшую от дремы.
Во дворе тьма была и вовсе непроглядной. За нашей спиной, на площади,
проплывал последний звук торопливого мотора, да было слышно, как в близ-
ком аэропорту перекатываются самолеты, словно тяжелые металлические шары
по бетону. Подъездная дверь вопреки безветрью скрипела. Медленно, сту-
пень за ступенью подымались мы, и я, русский Фауст-дилетант, конечно же,
остановил бы именно это мгновение, когда лестничные тусклые ночники,
пригасив еще свет, вдруг прогнали из нас до последней капли сон, и она
рассмеялась, глядя, как проворачиваю я плоский ключ, стремясь не запу-
таться в замысловатом брелке.
Она ушла в ванную лишь утром, весело фыркнув на не нужную больше,
слепую от солнца свечу, чей куцый фитиль задымил, окунувшись в кляксу
удушливого парафина. Только крайним истощением вторых суток бессонницы
могу я объяснить, почему так настойчиво рвался к ней в дверь душевой, а
войдя в ответ на насмешливое: "Нельзя, конечно!", присел тут же, у поро-
га, не в силах следить, как сбегают по ней струи воды, задерживаясь кап-
лями на коже. Мы возвратились в комнату, и я хотел еще раз обнять ее.
Она отвела мои руки, пояснив доверительно:
- Я должна быть свежей там, когда приеду...
К самолету мы не опоздали. Мне продолжало казаться, что разум мой
сохраняет баланс умственного спокойствия, но, вероятно, это ощущение бы-
ло мнимым, ибо мне трудно решить теперь, что именно делал я тогда, ос-
тавшись один перед обезлюдевшим входом бюро досмотра с странным чувством
пустоты в руках, избавленных от поклажи. Очки давили переносье, но по
инстинкту спасения реальности я не снимал их до самого дома, до темного
коридорного зеркала, где, отразившись один, неизвестно зачем с минуту
рассматривал перевертыш эмблемы на полотне собственной безрукавки. Я
прилег с мыслью дать отдых лицу, горевшему солнечным жаром. Сон обрушил-
ся на меня; очевидно, главное произошло именно во сне. Я проснулся к ве-
черу с чувством воздуха и свободы. Был закат. Подойдя к окну, впервые
осмысленно смотрел я на город, уже понимая, какую месть готовит он мне:
месть памяти, свойственную вещам, по слабости нашей избранным нами в со-
участники. Не следовало себе лгать. Мой жребий был брошен, и, сбежав то-
ропливо вниз, я предался пружинному перепаду шагов, удивляясь легкости,
которая мной владела. Через полчаса я был в центре. Бесплотный мир горо-
да обступал меня, и я впервые чувствовал ровный его ход не изнутри, как
