он ничуть не удивился революции.
-- Революция легче, чем война, -- объяснял он Саше. -- На
трудное дело люди не пойдут: тут что-нибудь не так...
Теперь Захара Павловича невозможно было обмануть, и он, ради
безошибочности, отверг революцию.
Он всем мастеровым говорил, что у власти опять умнейшие люди
дежурят -- добра не будет.
До самого октября месяца он насмехался, в первый раз
почувствовав удовольствие быть умным человеком. Но в одну
октябрьскую ночь он услышал стрельбу в городе и всю ночь пробыл
на дворе, заходя в горницу лишь закурить. Всю ночь он хлопал
дверями, не давая заснуть жене.
-- Да угомонись ты, идол бешеный! -- ворочалась в
одиночестве старуха. -- Вот пешеход-то!.. И что теперь будет --
ни хлеба, ни одежи!.. Как у них руки-то стрелять не отсохнут --
без матерей, видно, росли!
Захар Павлович стоял посреди двора с пылающей цигаркой,
поддакивая дальней стрельбе.
"Неужели это так?" -- спрашивал себя Захар Павлович и уходил
закуривать новую цигарку.
-- Ложись, леший! -- советовала жена.
-- Саша, ты не спишь? -- волновался Захар Павлович. -- Там
дураки власть берут, -- может, хоть жизнь поумнеет.
Утром Саша и Захар Павлович отправились в город. Захар
Павлович искал самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в
нее. Все партии помещались в одном казенном доме, и каждая
считала себя лучше всех. Захар Павлович проверял партии на свой
разум -- он искал ту, в которой не было бы непонятной
программы, а все было бы ясно и верно на словах. Нигде ему
точно ни сказали про тот день, когда наступит земное
блаженство. Одни отвечали, что счастье --
это сложное изделие, и не в нем цель человека, а в исполнении
исторических законов. А другие говорили, что счастье состоит в
сплошной борьбе, которая будет длиться вечно.
-- Вот это так! -- резонно удивлялся Захар Павлович. --
Значит, работай без жалованья. Тогда это не партия, а
эксплуатация. Идем, Саш, с этого места. У религии и то было
торжество православия...
В следующей партии сказали, что человек настолько
великолепное и жадное существо, что даже странно думать о
насыщении его счастьем -- это был бы конец света.
-- Его-то нам и надо! -- сказал Захар Павлович.
За крайней дверью коридора помещалась самая последняя
партия, с самым длинным названием. Там сидел всего один мрачный
человек, а остальные отлучились властвовать.
-- Ты что? -- спросил он Захара Павловича.
-- Хочем записаться вдвоем. Скоро конец всему наступит?
-- Социализм, что ль? -- не понял человек. -- Через год.
Сегодня только учреждения занимаем.
-- Тогда пиши нас, -- обрадовался Захар Павлович.
Человек дал им по пачке мелких книжек и по одному вполовину
напечатанному листу.
-- Программа, устав, резолюция, анкета, -- сказал он. --
Пишите и давайте двух поручителей на каждого.
Захар Павлович похолодел от предчувствия обмана.
-- А устно нельзя?
-- Нет. На память я регистрировать не могу, а партия вас
забудет.
-- А мы являться будем.
-- Невозможно: по чем же я вам билеты выпишу? Ясное дело --
по анкете, если вас утвердит собрание.
Захар Павлович заметил: человек говорит ясно, четко,
справедливо, без всякого доверия -- наверно, будет умнейшей
властью, которая либо через год весь мир окончательно построит,
либо поднимет такую суету, что даже детское сердце устанет.
-- Ты запишись, Саш, для пробы, -- сказал Захар Павлович.
-- А я годок обожду.
-- Для пробы не записываем, -- отказал человек. -- Или
навсегда и полностью наш, или -- стучите в другие двери.
-- Ну, всурьез, -- согласился Захар Павлович.
-- А это другое дело, -- не возражал человек.
Саша сел писать анкету. Захар Павлович начал расспрашивать
партийного человека о революции. Тот отвечал между делом,
озабоченный чем-то более серьезным.
-- Рабочие патронного завода вчера забастовали, а в
казармах произошел бунт. Понял? а в Москве уже вторую неделю у
власти стоят рабочие и беднейшие крестьяне.
-- Ну?
Партийный человек отвлекся телефоном. "Нет, не могу, --
сказал он в трубку. -- Сюда приходят представители массы, надо
же кому-нибудь информацией заниматься!"
-- Что -- ну? -- вспомнил он. -- Партия туда послала
представителей оформить движение, и ночью же нами были
захвачены жизненные центры города.
Захар Павлович ничего не понимал.
-- Да ведь это солдаты и рабочие взбунтовались, а вы-то
здесь при чем? Пускай бы они своей силой и дальше шли!
Захар Павлович даже раздражался.
-- Ну, товарищ рабочий, -- спокойно сказал член партии, --
если так рассуждать, то у нас сегодня буржуазия уже стояла бы
на ногах и с винтовкой в руках, а не была бы Советская власть.
"А может, что-нибудь лучшее было бы!" -- подумал Захар
Павлович, но что -- сам себе не мог доказать.
-- В Москве нет беднейших крестьян, -- усомнился Захар
Павлович.
Мрачный партийный человек еще более нахмурился, он
представил себе все великое невежество масс и то, сколько для
партии будет в дальнейшем возни с этим невежеством. Он заранее
почувствовал усталость и ничего не ответил Захару Павловичу. Но
Захар Павлович донимал его прямыми вопросами. Он интересовался,
кто сейчас главный начальник в городе и хорошо ли знают его
рабочие.
Мрачный человек даже оживился и повеселел от такого крутого
непосредственного контроля. Он позвонил по телефону. Захар
Павлович загляделся на телефон с забытым увлечением. "Эту штуку
я упустил из виду, -- вспомнил он про свои изделия. -- Ее я
сроду не делал".
-- Дай мне товарища Перекорова, -- сказал по проволоке
партийный человек. -- Перекоров? Вот что. Надо бы поскорее
газетную информацию наладить. Хорошо бы популярной литературки
побольше выпустить... Слушаю. А ты кто? Красногвардеец? Ну,
тогда брось трубку, -- ты ничего не понимаешь...
Захар Павлович вновь рассердился.
-- Я тебя спрашивал оттого, что у меня сердце болит, а ты
газетой меня утешаешь... Нет, друг, всякая власть есть царство,
тот же синклит и монархия, я много передумал...
-- а что же надо? -- озадачился собеседник.
-- Имущество надо унизить, -- открыл Захар Павлович. -- А
людей оставить без призора. К лучшему обойдется, ей-богу,
правда!
-- Так это анархия!
-- Какая тебе анархия -- просто себе сдельная жизнь!
Партийный человек покачал лохматой и бессонной головой:
-- Это в тебе мелкий собственник говорит. Пройдет с
полгода, и ты сам увидишь, что принципиально заблуждался.
-- Обождем, -- сказал Захар Павлович. -- Если не
справитесь, отсрочку дадим.
Саша дописал анкету.
-- Неужели это так? -- говорил на обратной дороге Захар
Павлович. -- Неужели здесь точное дело? Выходит, что так.
На старости лет Захар Павлович обозлился. Ему теперь стало
дорого, чтобы револьвер был в надлежащей руке, -- он думал о
том кронциркуле, которым можно было бы проверить большевиков.
Лишь в последний год он оценил то, что потерял в своей жизни.
Он утратил все -- разверстое небо над ним ничуть не изменилось
от его долголетней деятельности, он ничего не завоевал для
оправдания своего ослабевшего тела, в котором напрасно билась
какая-то главная сияющая сила. Он сам довел себя до вечной
разлуки с жизнью, не завладев в ней наиболее необходимым. И вот
теперь он с грустью смотрит на плетни, деревья и на всех чужих
людей, которым он за пятьдесят лет не принес никакой радости и
защиты и с которыми ему предстоит расстаться.
-- Саш, -- сказал он, -- ты сирота, тебе жизнь досталась
задаром. Не жалей ее, живи главной жизнью.
Александр молчал, уважая скрытое страдание приемного отца.
-- Ты не помнишь Федьку Беспалова? -- продолжал Захар
Павлович. -- Слесарь у нас такой был -- теперь он умер. Бывало,
пошлют его что-нибудь смерить, он пойдет, приложит пальцы и
идет с расставленными руками. Пока донесет руки, у него из
аршина сажень получается. "Что ж ты, сукин сын?" -- ругают его.
А он: "Да мне дюже нужно -- все равно за это не прогонят".
Лишь на другой день Александр понял, что хотел сказать отец.
-- Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, --
напутствовал Захар Павлович, -- но тебе надо глядеть и глядеть.
Помни -- у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы
людей без души живут, -- тут великое дело... Большевик должен
иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться...
Захар Павлович разжигался от собственных слов и все более
восходил к какому-то ожесточению.
-- А иначе... Знаешь, что иначе будет? В топку -- и дымом
по ветру! В шлак, а шлак -- кочережкой и под откос! Понял ты
меня или нет?..
От возбуждения Захар Павлович перешел к растроганности и в
волнении ушел на кухню закуривать. Затем он вернулся и робко
обнял своего приемного сына.
-- Ты, Саш, не обижайся на меня! Я тоже круглый сирота, нам
с тобой некому пожалиться.
Александр не обижался. Он чувствовал сердечную жажду Захара
Павловича, но верил, что революция -- это конец света. В
будущем же мире мгновенно уничтожится тревога Захара Павловича,
а отец-рыбак найдет то, ради чего он своевольно утонул. В своем
лишь сделать, а не рассказать.
Через полгода Александр поступил на открывшиеся
железнодорожные курсы, а затем перешел в политехникум.
По вечерам он вслух читал Захару Павловичу технические
учебники, а тот наслаждался одними непонятными звуками науки и
тем, что его Саша понимает их.
Но скоро ученье Александра прекратилось, и надолго. Партия
его командировала на фронт гражданской войны -- в степной город
Новохоперск.
Захар Павлович целые сутки сидел с Сашей на вокзале,
поджидая попутного эшелона, и искурил три фунта махорки, чтобы
не волноваться. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. О
ней Захар Павлович сказал стесняющимся голосом
предупредительные слова:
-- Ты ведь, Саш, уже взрослый мальчик -- сам все знаешь...
Главно, не надо этим делом нарочно заниматься -- это самая
обманчивая вещь: нет ничего, а что-то тебя как будто куда-то
тянет, чего-то хочется... У всякого человека в нижнем месте
целый империализм сидит...
Александр не мог почувствовать имперализма в своем теле,
хотя нарочно вообразил себя голым.
Когда подали сборный эшелон и Александр пролез в вагон,
Захар Павлович попросил его с платформы:
-- Напиши мне когда-нибудь письмо, что жив, мол, и здоров
-- только и всего...
-- Да я больше напишу, -- ответил Саша.
Вокзальный колокол звонил уже раз пять, и все по три звонка,
а эшелон никак не мог тронуться. Сашу оттерли от дверей вагона
незнакомые люди, и он больше наружу не показывался.
Захар Павлович истомился и пошел домой. До дома он шел
долго, всю дорогу забывая закурить и мучаясь от этой мелкой
досады. Дома он сел за уг/о'льный столик, где всегда сидел
Саша, и начал по складам читать алгебру, ничего не понимая, но
постепенно находя себе утешение.
Город Новохоперск, пока ехал туда Александр Дванов, был
завоеван казаками, но отряд учителя Нехворайко сумел их выжить
из города. Всюду вокруг Новохоперска было сухое место, а один
подступ, что с реки, занят болотами; здесь казаки несли слабую
бдительность, рассчитывая на непроходимость. Но учитель
Нехворайко обул своих лошадей в лапти, чтобы они не тонули, и в
одну нелюдимую ночь занял город, а казаков вышиб в заболоченную
долину, где они остались надолго, потому что их лошади были
босые.
Дванов сходил в ревком и поговорил с людьми. Те немного
пожаловались на отсутствие бязи для красноармейского белья,
