-- Когда люди питаются из рук в рот.
-- Ага, ну люби, -- не почувствовав, сказал Шумилин, и
дальше он захотел, чтобы Дванов пошел пешком по губернии и
оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже скопилась
сама по себе и устроилась по-социальному.
-- Мы здесь служим, -- огорченно высказывался Шумилин, -- а
массы живут. Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее
очутится -- им защиты, кроме товарищества, нет. Ты бы пошел и
глянул туда.
Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и
спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле
те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и
государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов
согласился искать коммунизм среди самодеятельности населения.
-- Соня, -- сказал он утром на другой день. -- Я ухожу, до
свидания!
Девушка влезла на забор, она умывалась на дворе.
-- А я уезжаю, Саш. Меня опять Клуша гонит. Лучше буду в
деревне жить сама.
Дванов знал, что Соня жила у знакомой тетки Клуши, а
родителей у нее не было. Но куда же она едет в деревню одна?
Оказалось, Соню с подругами выпускали с курсов досрочно, потому
что в деревне собирались банды из неграмотных людей и туда
посылались учительницы наравне с отрядами Красной Армии.
-- Мы с тобой увидимся теперь после революции, -- произнес
Дванов.
-- Мы увидимся, -- подтвердила Соня. -- Поцелуй меня в
щеку, а я тебя в лоб -- я видела, что так люди всегда
прощаются, а мне не с кем попрощаться.
Дванов тронул губами ее щеку и сам почувствовал сухой венок
Сониных уст на своем лбу; Соня отвернулась и гладила забор
мучившейся неуверенной рукой.
Дванов захотел помочь Соне, но только нагнулся к ней и
ощутил запах увядшей травы, исходивший от ее волос. Здесь
девушка обернулась и снова ожила.
Захар Павлович стоял на пороге с железным недоделанным
чемоданом и не моргал, чтобы не накапливать слез.
Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он
держался ближе к поселениям, поэтому ему приходилось идти по
долинам речек и по балкам. Выходя на водоразделы, Дванов уже не
видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и
редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла
чуждая трава, и сплошной бурьян давал приют и пищу птицам и
насекомым.
С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато
в глубинах лощин и на берегах маловодных протоков всюду жили
деревни, -- было видно, что люди селились по следам воды, они
существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не
увидел в губернии, она ему показалась вся одинаковой, как
видение скудного воображения; но в один вечер он не имел
ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте
водораздела.
Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля
оказалась вполне тучной, однако ее не пахали, и Александр
подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он проснулся
от тяжести другого тела и вынул револьвер.
-- Не пугайся, -- сказал ему привалившийся человек. -- Я
озяб во сне, вижу, ты лежишь, -- давай теперь обхватимся для
тепла и будем спать.
Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская
человека, Александр спросил его шепотом:
-- Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей,
что ль, нету?
-- Погоди, -- ответил хриповатым, махорочным голосом
пригревшийся пешеход. -- Я бы сказал тебе, да у меня ум без
хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали рты.
Понял ты мое слово?
-- Нет, а чего? -- потерялся Дванов. -- Всю ночь грелся со
мной, а сейчас обижаешься!..
Пешеход встал на ноги.
-- Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека
идет по ходу солнца; вечером оно садится в него, а утром
выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.
У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.
-- Поешь, -- отдал он хлеб, -- пусть твой ум обращается в
живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.
В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в
действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю степную
землю хотят сажать московских переселенцев.
-- Пускай сажаются, -- согласился председатель Совета. --
Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя. Мы
и сами той земли почти сроду не касались... А была б там вода,
так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством
содержали...
Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где
остановиться. Он думал о времени, когда заблестит вода на
сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.
Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней,
давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка --
огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.
На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда
когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и
служили сиденьем для стариков.
Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в
Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали
ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину.
Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что
творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из
Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в
Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных
балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь,
чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем
притащить валун из Финляндии.
Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался
крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно
подстриженной бородкой.
-- Все стараетесь! -- сказал этот человек, уверенный во
всеобщем заблуждении.
-- Стараемся! -- понял его Дванов. -- Надо же вас на чистую
воду в степь выводить!
Крестьянин сладострастно почесал бородку.
-- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди
явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!
-- Нет, не догадались бы! -- равнодушно вздохнул Дванов.
-- Эй, мешаный, уходи отсюда! -- крикнул председатель
Совета с другого стола. -- Ты же бог, чего ты с нами знаешься!
Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По
своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно
почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть
самостоятельная сытость -- надо лишь приучить к ней желудок.
Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину,
застрявшую в зубах. За это его немного почитали.
Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял
на пороге и зяб.
-- Бог, -- сказал секретарь, -- доведи товарища до Кузи
Поганкина, скажи, что из Совета -- ихняя очередь!
Дванов пошел с богом.
Встретился нестарый мужик и сказал богу:
-- Здравствуй, Никанорыч, -- тебе б пора Лениным стать,
будя богом-то!
Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда
отошли подальше, бог вздохнул:
-- Ну и держава!
-- Что, -- спросил Дванов, -- бога не держит?
-- Нет, -- просто сознался бог. -- Очами видят, руками
щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его
лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.
У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания
повернулся назад.
Дванов не отпустил его:
-- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?
Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был
одиноким человеком.
-- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и
поверят.
Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.
-- А в другую ночь раздам обратно -- и большевистская слава
по чину будет моей.
Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог
уходил, не выбирая дороги, -- без шапки, в одном пиджаке и
босой; пищей его была глина, а надеждой -- мечта.
Поганкин встретил Дванова неласково -- он скучал от
бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие,
думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб:
они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в
волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных
озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не
имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в
глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила
похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
-- Папашка, слезай ужинать! -- позвала Варя. -- Мамка,
кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
-- А ты отвернись, -- обратилась Варя к Дванову. -- На всех
вас не наготовишься: своих куча!
Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто
под ними было что неприличное.
Пришли два мальчика -- сопливые, привыкшие к голоду и
все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит
революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
-- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! --
закричала Варя на братьев. -- У, идолы кромешные! Сейчас же
снимайте одежду -- негде ее брать!
Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не
было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у
стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды
дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно
место и начала раздавать ложки.
-- За папашкой следите -- чаще не хватайте! -- приказала
Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку
ладошей: ведь хозяйки едят после.
Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из
чашки, так они враз совались туда и моментально глотали
похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками -- ожидая
отца.
-- Я вас, я вас! -- грозилась Варя, когда ее братья
норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
-- Варька, отец гущу одну таскает -- не вели ему! -- сказал
один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать
ложки пожиже.
За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие
звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени
ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще
долго терпеть.
-- Завтра либо бандиты опять поскачут! -- жуя, сказал
Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил
сразу кусок картошки.
-- Отчего бандиты? -- хотел узнать Дванов.
-- На дворе вызвездило -- дорога поусадистей пойдет! У нас
тут как грязь -- так мир, как дорога провянет -- так война
начинается!
Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.
-- Теперча хватай! -- разрешил он детям.
Те полезли на захват остатков в чашке.
-- От такого довольствия цельный год не икаю! -- серьезно
сообщил Дванову Поганкин. -- А бывало, пообедаешь, так до самой
вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!
Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть
завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы
возвратиться домой.
-- Наверно, скучно вам живется? -- спросил Дванов, уже
успокаиваясь для сна.
Поганкин согласился:
-- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и
народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный
женщину мучить, ежели б другое занятье было?
-- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! --
догадался Дванов. -- Там можно жить с достатком, от этого
веселей будет.
Поганкин задумался.
