-- Куды там -- разве стронешься с таким карогодом?..
Ребята, идите отпузырьтесь на ночь...
-- А чего же? -- испытывал Дванов. -- А то у вас отнимут ту
землю обратно.
-- Это как же? Аль распоряженье вышло?
-- Вышло, -- сказал Дванов. -- Что ж зря пропадает лучшая
земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она
почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать --
те верхом на нее сядут... Нароют колодцев, заведут на суходолах
хутора -- земля и разродится. А вы только в гости ездите в
степь...
Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.
-- Земля-то там уж дюже хороша! -- позавидовал Поганкин
своей собственности. -- Что хошь родит. Нюжли Советская власть
по усердию судит?
-- Конечно, -- улыбался Дванов в темноте. -- Ведь поселенцы
придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то
им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.
-- Это-то хоть верно, -- загорюнился Поганкин. -- Ей тогда
удобней разверсткой крыть!
-- Разверстку скоро запретят, -- выдумывал Дванов. -- Как
война догорит, так ее и не будет.
-- Да мужики тоже так говорят, -- соглашался Поганкин. --
Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так
не полагается... Либо правда в степь-то уйти полезней?
-- Уходи, конечно, -- налегал Дванов. -- Набери хозяев
десять и трогайся...
После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой
о переселении -- Дванов им дал целую душевную мечту.
Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел
бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он,
если съем, то навсегда все равно не наемся.
В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на
слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
-- Попомни меня, -- сказал бог и опечалился взором. -- Вот
мы навсегда расходимся, и как это грустно -- никто не поймет.
Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек
растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.
-- Поэтому ты есть бог? -- спросил Дванов.
Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.
Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот;
но русский -- это человек двухстороннего действия: он может
жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.
Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу
лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной
реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные
выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась
болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились
ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях
омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет
солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и
замедлился в шепот.
Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной
песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение
повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но
строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в
пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и
становились беззвучными, как глина. Он слышал движение,
непохожее на его чувство сознания.
В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился
сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но,
если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник,
захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова
обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек
беседует. Но беседовать самому с собой -- это искусство,
беседовать с другими людьми -- забава.
-- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по
склону, -- закончил Дванов.
Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира.
И вновь заговорил, чтобы думать:
-- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки
и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву,
коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и
воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.
Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри
всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение
тела совершалось туже -- без влаги мысленной фантазии.
В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В
овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то
мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди,
отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих
весях губернии.
Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали
какие-то люди, и кони их вязли в глине.
Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но
слова и напев песни были родом издали отсюда.
Есть в далекой стране,
На другом берегу,
Что нам снится во сне,
Но досталось врагу...
Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца
по-своему и другим напевом:
Кройся, яблочко,
Спелым золотом,
Тебя срежет Совет
Серпом-молотом...
Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
Вот мой меч и душа,
А там счастье мое...
Отряд покрыл припевом конец куплета:
Эх, яблочко,
Задушевное,
Ты в паек попадешь --
Будешь прелое...
Ты на дереве растешь
И дереву кстати,
А в Совет попадешь
С номером-печатью...
Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
Их, яблочко,
Ты держи свободу:
Ни Советам, ни царям,
А всему народу...
Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в
овраге.
-- Эй, верхний человек! -- крикнули Дванову из отряда. --
Слазь к безначальному народу!
Дванов остался на месте.
-- Ходи быстро! -- звучно сказал один густым голосом,
вероятно, тот, что запевал. -- А то считай до половины -- и
садись на мушку!
Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и
решил не хранить себя:
-- Выезжайте сами сюда -- тут суше! Чего лошадей по оврагу
морите, кулацкая гвардия!
Отряд внизу остановился.
-- Никиток, делай его насквозь! -- приказал густой голос.
Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил
свой угнетенный дух:
-- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему
христианскому поколению -- пли!
Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и
покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по
ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в
населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно
ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу
---------------------------------------------------------------------------
туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями
крыльев.
В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не
страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла
потом, травою дорог и тишиной жизни.
-- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога
превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал
и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов
понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в
забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий
удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то,
зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения,
чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время -- и
в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю
пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую
страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой
птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим
крылом.
Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он
еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы
эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою
ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и
помог ему:
-- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
Никита не был похож на свою руку -- это уловил Дванов, -- он
закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни,
хранившемуся в его руке:
-- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе
сразу помирать, -- ай ты не человек? -- помучайся, полежи --
спрохвала помрешь прочней!
Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил
Никитка:
-- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я
тебя самого в могилу вошью. Сказано -- кончай, одежда твоя.
Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
-- Мать жизни, свободы и порядка! -- сказал лежачий Дванов.
-- Как ваша фамилия?
Вождь засмеялся:
-- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного
Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?
-- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только
книга ваша мне нравилась.
-- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться
-- его тогда не повернешь! -- соскучился ждать Никита. -- Одежа
на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в
убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь.
Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть
перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
-- Тут, что ль, я тебя тронул? -- спросил Никита, бережно
взяв ногу.
-- Тут, -- сказал Дванов.
-- Ну, ничего -- кость цела, а рану салом затянет, ты
парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
-- Останутся, -- ответил Дванов.
-- Пущай остаются, -- говорил Никита. -- Поскучают и
забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист,
что ль?
-- Коммунист.
-- Дело твое: всякому царства хочется!
Вождь молча наблюдал. Остальные анархисты оправляли коней и
закуривали, не обращая внимания на Дванова и Никиту. Последний
сумеречный свет погас над оврагом -- наступила очередная ночь.
Дванов жалел, что теперь не повторится видение Сони, а об
остальной жизни не вспоминал.
-- Так вам понравилась моя книга? -- спросил вождь.
Дванов был уже без плаща и без штанов. Никита сразу же их
клал в свой мешок.
-- Я уже сказал, что да, -- подтвердил Дванов и посмотрел
на преющую рану на ноге.
-- А сами-то вы сочувствуете идее книги? Вы помните ее? --
допытывался вождь. -- Там есть человек, живущий один на самой
черте горизонта.
-- Нет, -- заявил Дванов. -- Идею там я забыл, но зато она
выдумана интересно. Так бывает. Вы там глядели на человека, как
обезьяна на Робинзона: понимали все наоборот, и вышло для
чтения хорошо.
Вождь от внимательного удивления поднялся на седле:
-- Это любопытно... Никиток, мы возьмем коммуниста до
Лиманного хутора, там его получишь сполна.
-- А одежа? -- огорчился Никита.
Помирился Дванов с Никитой на том, что согласился доживать
голым. Вождь не возражал и ограничился указанием Никите:
-- Смотри не испорть мне его на ветру! Это большевистский
интеллигент -- редкий тип.
Отряд тронулся. Дванов схватился за стремя лошади Никиты и
старался идти на одной левой ноге. Правая нога сама не болела,
